Местные жители запасают топливо на зиму заранее, собирают в степи коровьи лепешки, лепят кизяк из навоза на ферме, сушат и складывают его в пирамиды. За лето достают и складывают в сараи уголь. Вылавливают осенью курай и набивают им сараюшки. Сима клянчит у председателя угольную пыль и солому на растопку, утром просит у Сажиных, богатых соседей справа, уголек на разжижку.

Нечем освещать дом.

Керосиновая лампа – не в каждом доме, ее негде достать. А у Сажиных – роскошь! Лампа со стеклом, заливающая дом ровным, теплым светом. Сима наливает в блюдечко машинное масло, сворачивает ватный фитилек, высовывает его на край блюдца. Крохотное красноватое пламя. Но можно носить этот светильник по дому, рассмотреть все, что нужно. Два фитилька рядом освещают вечерний стол, а три фитилька – уже люстра! И можно читать, придвинувшись, только чтобы волосы не подпалить. Гера в пять лет уже неплохо читает, и он – главный чтец в вечерние часы. Книги берут почитать у Шмидтов. Только бы не испачкать, не порвать! «Гера, помой руки в ведре, прежде чем браться за книгу. И заверни в газету». Все сидят тихо, дом погружен в темноту, а Герка читает «Рассказы о животных» Бианки.

Негде взять обувь.

Конечно, местные обитатели большую часть жизни ходят босиком, с детских лет собственными пятками ощущая близость к земле. Вытаскивание колючек из подошв и мытье ног вечером перед сном – обязательные сопроводительные процедуры. Но совсем без обуви никак не обойтись. Зимой носят валенки, валяные из овечьей шерсти местным умельцем и подшитые куском резины из автомобильной камеры или транспортерной ленты. А для межсезонья шьются чувяки. На подошву идет все та же автомобильная резина, а верх делается из брезента, пришивается толстой цыганской иглой суровыми нитками. Городская обувь – сапоги и туфли, предметы гордости и зависти, – надеваются только на танцы в клубе или если привезут кино. Привозили бессмертного «Чапаева» и «Веселых ребят».

Спасла эту московскую семью швейная машинка «Зингер». В поселке быстро узнали о портнихе из самой Москвы, и сшить она могёт усё, вот только где взять матерьял?

И перелицевать может, и из двух старых платьев новое сделать! Поселок щеголял в рубахах и штанах с бесчисленными живописными разноцветными заплатами, на живую нитку нашитыми на старые дыры, и к Симе выстроилась очередь на пошив. Местные заказчицы не были взыскательны.

– Ну, как, Прасковья, шить тебе будем?

– Ну, как? – после долгого раздумья. – Ну, чтобы вот по сих пор было. И чтобы здесь расстебалось и застебалось. Ты только, Симка, поскорей сделай.

Но шить быстро и небрежно Сима не умела. Она шила так, как в свое время ее научила мама. Все шовчики были аккуратными, дважды прошитыми, пуговичные петли тщательно обметаны. Она мучила заказчиц долгими примерками, чтобы платье сидело по фигуре, чтобы нигде ничего не жало и не торчало и чтобы подол, не дай бог, не косил.

– Серафима Гавриловна, – корила ее соседка Шмидт, – Вы шьете для этих доярок, как в московском ателье. Они же ничего не понимают в этом. За то же время Вы могли бы сделать втрое больше.

– Матильда Адамовна, я по-другому не могу. Вот она оденет мое платье, я увижу, что-то не так сделано, буду страдать и мучиться, и все равно потом переделаю.

Зимой работы в колхозе мало, и Сима шила, пока глаза видели. Вот бы лампу как у Сажиных! Сколько можно было бы сделать! Платили скупо и только продуктами. Молоком – забелить затируху. Куском соленого сала, по маленькому кусочку всем – такое наслаждение! Лепешками домашнего хлеба. Пятком яиц, только вчера куры снесли. Лепешками кизяка, топить печку. И эти скупые продукты поддерживали жизнь в их истощенных телах. Вот кончится война – и заживем. Каждый день будем кушать горячие лепешки с топленым салом, как у Сажиных!

Для Зинки Роговец, поселковой франтихи, Сима сшила особенное платье. Отрез у Зинки был из красного сатина в крупный белый горох. Где достала матерьял, Зинка помалкивала, только платье чтоб было с юбкой-колоколом и рукава такие пышные, фонариками, и чтобы с поясом было. А когда платье было совсем готово и Зинка надела его, подруга Надька только ахнула.

– Красота-то какая! Ох, Зинка, загляденье прямо! А ну покрутись. Ну прям балярына какая!

Зинка цвела ярким цветом в своем пунцовом платье и не знала, как благодарить портниху.

– Сим, ты знаешь, приходь нонче вечером к нам, сходка нонче у нас. Спiваты будемо. Приходь, послухаешь.

Зинкина хата была на другом конце поселка, на взгорке. Зинкин мужик был бригадиром, и хата у них была самая большая и богатая, даже с тюлем на занавесках, чего ни у кого, даже у самого Попова, не было. Только детей им Бог не дал. А теперь Петруха воевал на фронте, осенью призвали, и к Зинке в хату собирались кубанские казачки отлить душу.

В большой горнице было натоплено, вдоль стен стояли длинные лавки, и на них сидели казачки, бабы и девки, принаряженные, молча лузгали семечки, и подсолнечная лузга тянулась серыми шлейфами, усеивала выметенный пол. А в середине ярко пылала Зинка в своем новом платье. Хороводила всем Матрена, одетая в белую вышитую блузку и казачью плахту, густо пахнувшая нафталином.

– Ну, бабы, собрались все, давайте зачинать. Ты, Зинка, у нас нынче в обнове, с тебя и начнем. Так, бабы? Давай-ка «Брови черные».

Зинка, как и положено, начала отнекиваться, жеманиться, но бабы зашумели, замахали руками, и Зинка посерьезнела, пошепталась с подругами. Ее лицо побледнело, и в наступившей тишине возник высокий, негромкий и мятущийся голос:

Ой, брови маи, чё-а-орнае, глаза развесё-а-олае-е-е.

Дробным частоколом вполголоса вступили подруги:

Ой, брови маи чёрнае, глаза развесё-о-алае.

И снова рвался, выбирался на тропинку, рос Зинкин голос:

Ой, маво мужа до-а-дома нету, а я его ба-а-баюся… Крепнущий подголосок подтвердил:

Ой, маво мужа дома нет, а я его ба-ой-баюся.

Ой, баюся, ба-баа- баюся. Ох, пайду к Донэ у-а-таплюся, – жаловалась Зинка.

Ой, баюсь, баюся, пайду к Донэ утаплюся, – неумолимо наступал подголосок.

Зинкин голос окреп, опираясь на частокол подпева, неслась, летела песня о девичьей доле. Что выдали за нелюбимого, злого мужа, о милом дружке, без которого жизни нет, а встречаться ну никак не можно, и одна у девицы путь-дорожка… Песня оборвалась на высокой ноте, и стало тихо в горнице.

– Ой, Зинка, совсем ты нас засумовала, – прервала тишину Матрена. – А давайте, бабы, веселую.

– Ой, скажи мне жинка, – запела она низким грудным голосом, и бабы дружно вступили: Скажи утэшь мене-е-е,

Чи узять тэбэ замуж, чи бро-осыть тэбэ!

Сима сидела в уголочке и завороженно слушала. Пели «Скакав козак через долину» и «Ой, при лужку, при лужку, на широком поле». Женщины раскраснелись, обмахивались платками и пели, и пели…

– Ой, бабы, запызнылысь мы, – опомнилась Матрена. – Давайте останнюю.

Роспрягайтэ, хлопци, конэй, та лягайтэ спо-очивать, – завела она, и все подхватили натужными, нутряными голосами:

А я пиду у сад зэлэний, у сад крыныче-еньку копать!

Бабы старались вовсю, надсаживая глотки, надувая жилы.

Шо я вчёра извечо-ора краще тэбэ полюбыв.

Неслась, буйно шумела песня, и словно не было войны, и словно там, за стенкой, мирно спали хлопцы, распрягшие коней, и словно за темными окнами простиралась не казахстанская степь, а привольная Кубань с поклонившимися воде ветлами.

* * *

От Оси не было писем, и долгими зимними ночами Сима все думала и думала. Как он там?

– Симочка, не переживай, – утешал ее Иосиф Михайлович. – Это война, идет массовая эвакуация, в стране неразбериха. Вот подожди, скоро наведут элементарный порядок – и будут письма. За Иосифа я не очень беспокоюсь. Он деятельный и предприимчивый. Вот Оскар и Артур – им очень трудно в жизни. Я не сумел вырастить их жизнеспособными. Кстати, я сегодня получил письмо от Отто, в правление колхоза пришло. Его с Шурой и Витей эвакуировали в Молотов. Работает инженером на номерном заводе. Цензура, правда, вычеркнула очень много, целые строчки, но письмо бодрое, и я спокоен за него. Вот видишь, раз Отто сумел найти нас, значит, скоро будут вести и от Иосифа.

* * *

Главным содержанием московской жизни Иосифа Михайловича были книги. На полках в его комнате ровными рядами стояли Гёте и Шиллер на немецком языке, полный Брокгаузъ и Ефронъ, начавшая выходить первая советская энциклопедия под редакцией Отто Юльевича Шмидта, книги на французском языке. Все его официальное образование было – три класса начального училища. А потом – подметала на мельнице, ученик конторщика. К двадцати трем годам выбился в счетоводы в Саратове. Отец был замкнутым, суровым и скучным человеком: беднота и серость дома, серая конторская поденщина на работе.

А он мечтал о красивой и яркой жизни, о ней он читал в книгах.

В девятнадцать лет, по случаю, он попал в Москву, и приятель, Видеман, привел Иосифа в школу танцев мадам Блау: «Посмотришь, как живут и развлекаются в Москве, ты в своем Саратове такого не увидишь!» В ярко освещенной зале играла музыка, кружились пары в бальных платьях, мама Блау расставляла танцующих, объясняла фигуры и движения танцев, а Иосиф жался к стене, остро чувствуя свою провинциальность и неуклюжесть. Там, в вихре света и музыки, порхал сказочный эльф – дочь мадам Блау Оттилия. Видеман подвел Иосифа к ней.

– Познакомьтесь, Тиля, это Иосиф Вернер, он из Саратова, – Тиля улыбнулась ему, сделала книксен:

– Очень приятно.

А ее уже наперебой звали кавалеры:

– Тиля, Вы обещали мне полонез.

– Тиля, мазурку – только с Вами!

Иосиф стоял столбом, любовался изяществом ее тоненькой фигурки и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.

Дела «Товарищества Э. И. Борель (мукомольное, торгово- промышленное дело)» позволяли Иосифу бывать в Москве, и он готовился к встрече с Тилей как к самому главному событию в жизни. Он писал ей восторженные письма о беззаветной, неземной любви, она отвечала ему коротко и деловито: где и как провела время, кто был у них в гостях, какие подарки ей подарили и сколько, до копеек, они стоили. Через три года у него появилась возможность перебраться в Москву, и сказочный эльф согласился стать его женой.

Тиля вязала крючком изумительной красоты и тонкости кружевные скатерти, воротнички на платья, занавески и раскладывала карточные пасьянсы: «Восемь королей», «Вечный каторжник», «Змейка», «Веер» и еще восемь, тоже очень сложных, только название забыла. Ося-старший работал бухгалтером в Потребкооперации, затем в Союзхлебе и читал книги, изучал французский. Зимой ставил всю мужскую часть своей семьи на лыжи в Сокольниках.

Тиля бешено ревновала мужа ко всем женщинам: он был такой умный, такой возвышенный и тонкий, так красиво одевался. Ревность Тили была напрасной, Иосиф Михайлович ценил женскую красоту, но был человеком чести и высоких принципов. Они вырастили четырех сыновей и трех дочерей.

* * *

Нравы поселковых баб приводили Иосифа Михайловича в шок.

– Симочка, они коверкают русский язык, – жаловался он. – И еще, они говорят не задница, даже не попа, они говорят жопа! Они, женщины, не стесняются говорить грязные, матершинные слова! Как это можно женщинам? Ведь они воспитывают детей!

– Иосиф Михайлович, не обращайте на это внимания, – утешала его Сима. – Они – простые, малообразованные люди. Этим языком они говорят с детства, меня первое время тоже это задевало, но я уже привыкла и сама не обращаю внимания.

Бабы из хозяйственной бригады по-бабски жалели своего бригадира, называли его нашим Михалычем и Москвичом и учили его колхозной жизни.

– Ты, Михалыч, не больно-то старайся. В колхозе оно как? Тот выживет, кто от работы спрятаться сумеет. Старайся – не старайся, а все равно ничего кроме палочки в табеле тебе не поставят. А палочка – это трудодень. А что на трудодень получишь? Да х…ню одну. Половину зерна отдай государству, отсыпь в семенной фонд, а что останется? С гулькин хер. Вот этим хером нам перед носом и помашут осенью, правда, бабы? – под общий хохот заключала Зинка Роговец, злая на язык молодуха.

Зинку куда только председатель ни ставил – и на ферме, и в поле она так ловко увиливала от работы, что махнул он на Зинку рукой и отрядил в хозяйственную бригаду к таким же, как Зинка, злоязычным бабам. А у Вернера бабы заработали. Передовиками труда не стали, но в клубе убирались, перед правлением дорогу мели. Из жалости к Михалычу, чтобы не досталось ему от председателя.

Дело было к весне. Завтра поутру приезжало высокое начальство из района, а февральский буран намел снега – ни проехать, ни пройти.

– Иосиф Михайлович, – вызвал его Попов. – Надо убрать весь снег, чтобы утром чисто было. Я уж попрошу Вас.

Вечерело, буран начал униматься, но похолодало, ветер уплотнил снег, он нес острую крупу, резал лицо и выжимал слезы. Бабы сказали:

– Ты нас, Михалыч, извини, но мы домой пошли, день, вон, кончился, у нас дети дома. А на такой холодрыге долго не проработаешь. До костей продирает. Того и гляди, в сосульку превратишься, а нам еще пожить охота.

И остался Иосиф Михайлович один в полутьме снежной ночи. Один на один с сугробами. Один на один со своим чувством долга. Поселок позади, невдалеке, погруженный во тьму и стареющий, да нет, ты уже старый, Иосиф.

Ты – как Дон Кихот, только вместо копья у тебя – лопата-грабарка, а вместо ветряных мельниц – снежные сугробы. Они в полутьме вполне могут сойти за ветряные мельницы. Ну что, Дон Кихот? На приступ? Докажем, что еще на что-то способен! Когда работаешь с лопатой спиной к ветру, разогреваешься и не так страшен холод. Но силенок маловато у Дон Кихота на поселковой диете. Устаешь, Иосиф… А остановишься отдохнуть – ветер проникает под пальто, отнимает тепло. И он идет в поселковую контору, погреться у печки, передохнуть. Только нельзя расслабляться. Чуть-чуть отдохнул – и вперед, Дон Кихот из Москвы!

Здесь его застала Сима. Зинка забежала сказать: «Симка, там Михалыч остался работать, так ты последи. Он же упрямый, не уйдет, пока не сделает. Как бы не замерз».

– Иосиф Михайлович, так же нельзя. Вы же совсем окоченели. Бросьте Вы это. Что не доделали – завтра утром пораньше…

– Нет, Симочка, я уж доделаю, не так много осталось.

А утром я, боюсь, не встану. А ты иди домой, там дети. – Ну так поешьте немножко, я принесла вот…

– Спасибо тебе большое. Ну, ты иди, я скоро…

Пришел он за полночь, дрожал крупной дрожью, и Сима накрыла его всеми одеялами и одежками. Утром Иосифу Михайловичу стало плохо. Он горел от внутреннего жара. Фельдшерица Федоровна посмотрела на градусник, который сунула ему под мышку, и охнула.

– Давай, Сима, поскорее его в больницу. У меня уколы есть хорошие, может быть, поможет.

Но помочь Иосифу Михайловичу уже ничто не могло. Двухстороннее крупозное воспаление легких было приговором для истощенного, ослабленного немолодого тела. Через четыре дня его не стало, и Сима осталась совсем одна: некому пожаловаться на жестокость поселковой жизни, на то, что тянет она из последних сил и что кончаются ее женские силы. Оттилия Карловна – не в счет, она превратилась в капризного ребенка, погрузилась в собственные переживания и болезни.

Некому пожаловаться, некому посочувствовать. Не от кого услышать мудрых, утешительных слов.

Похоронили Иосифа Михайловича рядом с Риммочкой, закидали мерзлой, тяжелой глиной. Сима вела свекровь под руку, у той все отказывали ноги. Уложила ее Сима, накрыла одеялом, а вечером пришла к Симе Зинка, принесла полбутылки самогона.

– Не пытай, где достала. Давай, Симка, выпьем за упокой души твоего свекра, – она разлила мутную жидкость в кружки. – Пей-пей, Симка, легче тебе станет, пей до конца. Зажмурься и пей. И занюхай корочкой хлебной. Вот так, – обняла Симу и заревела белугой: – Ой, Симка, грех на мне, такого человека не уберегли. Моя вина, ушла я, дура, тогда и баб увела. Оставила Михалыча одного. Как сердце мое чуяло. И такой был обходительный, слова плохого не скажет. В жизни такого человека не встречала. Вот, каменюка у меня на сердце, Симка, – размазывала Зинка пьяные слезы. – Ты прости меня, дуру. Нельзя было мне уходить тогда. Да что теперь делать? Был человек – и нет его, – никак не могла успокоиться Зинка.