– Нет, моя милая, не те времена нонеца. Вот при цареот-батюшке, в былые-то времена, нас-от, архангелогороцких плотников, ох, как ценили! Попереди-от вологоцких, попереди-от нижегороцких. Мы артелью у купцов больше робота́ли. Домы рубили, анбары разные ставили. Как церти, прости Господи, робота́ли, цуть свет-от, а мы ужо на роботе. Ну и плотили нам купцы по роботе. И дом я справил, и скотину дёржу. А ныне нет роботы в Москве, ни с цем вороцаюсь. А твой-от, баешь, из купцов, из бывших? И его, сердецного, сюды, в Архангел-город сослали? Знаю-знаю, милая моя, энтот лагерь. Поставили его в прошлом годе, нагнали нас, плотников, робота́ть-от принуждали, а денег-от не плотили. Ты, милая, как с железки-то сойдешь, меня дёржись. Я те дорогу-то покажу. Сцытай, два месяца работа́ли там-от. А не дале как летом нагнано туды народу… Тьма-тьмушшая. Баешь, энтим-от летом твоего забрали? Знать, там он и есть. На лесозавод их гоняють кажное утро, ишшо затемно. А вечером назад гонють. Ты, милая, баешь, больной животом он у тебя? Энто плохо. Цыжолая робота на лесозаводе-то, а с надорванным животом там-от никак не можно. Ты, милая, прямиком в лазарет ихний иди. Поспрошай там. Мир не без добрых людей-от, да и дёржать его там-от с надорванным животом не к цему. А где жить-то буашь? Негде? А ты, милая, ко мне прибивайся. Дом у меня не шибко вяликай, но место тебе найдёцца, за постой дорого не возьму, и жона моя не обидит. Как тебя, милая, зовут-от? Катяриной? А я Михайло. Ломоносы мы холмогорские. Ты, Катярина, цто я тебе скажу, сторожись. Народу нонеца нагнано в Архангел-город тьматьмушшая разного, и воры-от, и душегубы. Обидеть могут. Как смеркнецца, на двор носа не кажи. А то обидеть могут.

Ганю она нашла на второй день. Он лежал на койке, как был, в телогрейке, без движения, заросший густой бородой, только восковой нос торчал.

– Третий день уж не встает, пищу не приемлет, глаз не открывает, – рассказывал плачущей Катерине лагерный фершал из бывших священников. – Ко встрече с Господом готовится. Вам к начальству лагерному надлежит следовать, а я уж подтвержу, что безнадежен он. Вот я акт подготовил по форме и подпись свою поставил.

Начальник (к нему Катерина пробилась только на другой день), пожилой, с усталыми глазами, сразу же подписал акт.

– Знаю, докладывал мне фельдшер. Помочь ему мы не можем. А смертей у нас хватает. Вам нужно с этим актом пойти в управление лагерями. Кстати, машина от нас скоро туда пойдет. Я скажу шоферу, он Вас захватит. Идите к Берзину, заместителю. Если сумеете попасть к нему и убедить, отдадим Вам Вашего мужа. Ну-ну-ну, без слез. Я понимаю. А Вы крепитесь, желаю удачи.

Попасть к Берзину очень сложно. В Архангельский край идут эшелоны репрессированных с Украины, Кубани, Воронежа, и их нужно где-то размещать. Берзин мотается по краю, просиживает на партийных заседаниях, докладывает там о выполнении заданий партии. Освобождено здание старых казарм – пятьсот мест для зэков, освобождается бывший монастырь – еще шестьсот мест, а ОГПУ и партия требуют все больше и больше. Из Москвы идут циркуляры и задания на места, тройки ревтрибуналов заседают сутками, вынося приговоры. Пересыльный пункт в Архангельске забит до предела, и нужно строить новые лагеря – КуломЛАГ, КаргопольЛАГ, СевжелдорЛАГ. И ежедневные совещания в крайкоме партии, доклады в Москву.

Каждое утро Катерина приходит в управление лагерей и ей говорят: «Товарища Берзина сегодня не будет, приходите завтра». И Катерина плетется через весь город. Благодаренье Богу, что в поезде встретила Михайло. Сердечные люди оказались, приютили Катерину, у них Катерина разживается молочком, яичками свежими, несет все Гане. Оживает понемножку Ганюша, только нельзя подолгу у него быть. Фельдшер, отец Кирилл, только нельзя его так называть, бывший настоятель церкви Спаса из Калужской губернии, осужденный за антисоветскую деятельность, сказал ей, смущаясь:

– Вы, Екатерина Васильевна, простите меня, ради Господа нашего, начальник лагеря наш человек не злобный, но соглядатаев вокруг полно, и из уголовников. Не дай Господь, донесут, что Вас допускаю, не сносить мне головы. Посему, Екатерина Васильевна, Вы уж молочко оставляйте мне, а я уж буду поить Гаврилу Степановича. Вы не сомневайтесь, не злоупотреблю. А приходите Вы поутру пораньше. Дай Бог, поставим мы Вашего ненаглядного на ноги. Только, опять же, поспешать Вам надобно с документом, а то посчитают его за здорового, пошлют на работу, и тогда пропало все. А Вы, Екатерина Васильевна, сходите в храм Божий, остался тут, в Архангельске, один, не успели закрыть, Николая Чудотворца, что на набережной, помолитесь, и не оставит нас Господь.

До завтрашнего утра у Катерины целый день. Целый томительный день в чужом городе. Сегодня отступили тяжелые свинцовые тучи и выглянуло солнце. Низко над горизонтом оно и светит тускло, не грея. Большой и неприветливый этот город, Архангельск. Улицы широкие, мощеные камнем, и откуда ни посмотри – выходят улицы на реку, широкая эта река, другого берега не видно в тумане. И сплошь по реке вдоль берега – пароходы, лодки, и большие, и маленькие. А по берегу – горы бревен. Маленький пароходик, как жучок черненький, только труба высокая дымит, тянет по реке длиннющий плот из бревен. Высоченный железный журавель наклоняет клюв, а из клюва тоненькая ниточка висит, а на ниточке – охапка целая из бревен. Берет журавель охапки бревен на берегу и опускает на баржу.

А к реке тут подойти никак нельзя. Стоят охранники с винтовками, никого не пускают. Потому что работают там заключенные. Целый день на холоде, и под дождем, и под снегом. С раннего утра и до поздней ночи. Тяжелая работа и опасная. «Третьего дня, – рассказывает Катерине женщина в теплом платке, остановилась рядом, – развалился штабель бревен, задавило сразу несколько человек». Она выговаривает «целовек», местные все цокают, как белки, и слова многие непонятные. Русские люди, а говорят непонятно. «А зэков этих, – говорит женщина, – все больше в Архангел-городе нашем. И мрут оне премного. И когды везуть их сюды, как скотов каких, в вагонах скотских, и от роботы цижолой. Нешто оне воры и душегубы все? Целовеки оне всё ж таки. Не можно так с целовеками, как с собаками какими».

А ну как не освободит Берзин Ганю? Пропадет здесь Ганя. Помолиться бы за него, попросить милости у Господа. Много церквей в Архангельске, и монастырей тоже, но закрыты все. Закрыла их новая власть. Катерина стоит перед иконой Николая Чудотворца в маленькой церковке, шепчет слова молитвы:

– Господи Иисусе, спаси и сохрани раба Твоего Гавриила, ибо неповинен он, Господи, а слаб здоровьем он, Господи. Святой Николай Угодник, помоги мне, сотвори доброе дело, освободи от неволи Ганю. Не творил он зла, и за что только страдает. Неповинен он перед Богом и людьми. И за что ему и мне такие мучения? Ты прости, Господи, что не ходим в церкву, закрыли у нас все церкви.

И молитвы я стала забывать, Господи, прости меня, грешницу, не по своей воле, – темный лик Чудотворца едва различим в свете лампадки, и Катерина напоследок добавляет: – Отец Кирилл меня наставил сказать. А сам он тоже неправедно осужден, как и Ганя, ты и ему помоги тоже.

Добрый он человек.

Только через неделю появился товарищ Берзин, и Катерина с утра терпеливо сидит на скамейке в тесной приемной и ждет, маленькая, незаметная. Часы проходят за часами, разные люди входят и выходят, громко говорят, звонят телефоны. Катерина сидит и ждет. Сам Берзин, полный, усатый, подпоясанный ремнем, выходит и уезжает куда-то.

Катерина сидит и ждет. Ей некуда идти, ей нужно спасти Ганю. Пропадет здесь Ганя. Берзин возвращается, и снова – гул голосов, толкотня и заливаются пронзительными звонками телефоны. Вот уже стемнело, и зажгли лампы. Постепенно стихает шум в коридоре, служилые люди уходят домой. Только у Берзина в кабинете шумят. Катерине некуда спешить, она сидит и ждет в опустевшей приемной.

Уже ночь наступила, отец Кирилл напоил Ганю молочком, и Ганя спит. Уже подниматься он стал, увозить нужно его отсюда. Дома Ганя обязательно отойдет. Только дождаться нужно Берзина. Дверь кабинета распахивается, и выходят оттуда люди, много людей, они идут мимо, шумно переговариваются. Только один, в очках, с торчащей бородкой, в сереньком пальтишке, вдруг останавливается перед Катериной. За очками – внимательные глаза.

– А Вы что здесь делаете? – он слегка картавит и похож на мальчика, которому прицепили бородку и очки.

– Я… – Катерина растерянно встает. – Я к товарищу Берзину.

– Хм, к товарищу Берзину. А Вы знаете, сколько сейчас времени? – он достает из жилетного кармана часы, щелкает крышкой. – Половина первого ночи, между прочим.

– Я с утра, мне очень нужно, – Катерина суетливо достает сложенную бумагу, разворачивает ее.

– Артур Эрнестович, к Вам тут гражданка. Вы откуда приехали? Я вижу, Вы не местная. Из Москвы? Артур Эрнестович, гражданка из Москвы к Вам приехала и с утра дожидается. Вы уж выслушайте ее.

– Не могу, Яков Соломонович, уже поздно. А Вы приходите завтра. Или лучше послезавтра. Поехали, Яков Соломонович, я подвезу Вас.

– Нет уж, Артур Эрнестович, давайте послушаем гражданку, она дожидается Вас с утра, – он оборачивается к Катерине. – Как Вас величать? А по батюшке? Вы, Екатерина Васильевна, только коротенько, товарищ Берзин уже две ночи не спал, договорились? – и он подмигивает Катерине, как старой знакомой.

– Большой гуманист Вы, Яков Соломонович. Пострадаете Вы из-за своей гуманности. Ладно, проходите, что у Вас там?

– У меня муж… вот и начальник лагеря подписал, – Катерина протягивает помятый листок. – Вы уж помилосердствуйте, совсем больной он.

– Ну вот, опять прошение. Там, на местах, не разбираются, шлют сюда без разбора, а я, Берзин, должен разбираться, должен быть добрым. А людей не хватает и на сплаве, и на погрузке. Вы, Яков Соломонович, поедете в Москву, доложите в наркомате, что так нельзя работать. А случай этот сложный, Ваш муж кто, купец бывший? Вот что. Вы с этой бумагой зайдите в отдел лесозаготовок, пусть они разберутся.

– Так он, муж мой, не виновен, он все отдал власти вашей, добровольно отдал, себе ничего не оставил.

– Вот видите, Артур Эрнестович, значит, он сочувствующий советской власти. Дайте я взгляну. Да, так он у Вас после операции? Резекция желудка? В институте Склифосовского делали? Артур Эрнестович, это особый случай, и нужно проявить гуманность. Так нас учил товарищ Ленин. Меч революции должен сечь головы врагов советской власти. А Вы зачерствели, Артур Эрнестович, я понимаю, как трудно Вам, но за нами – судьбы тысяч советских людей. И среди них есть невинно осужденные. Жестокостью мы отстраняем от дела революции сочувствующих. Я лично прошу Вас.

– Что мне с Вами делать, Яков Соломонович? Только из уважения к Вам. Давайте сюда Вашу бумагу, – и он ставит широкий росчерк: «Списать. Берзин». – Завтра зайдете к секретарю, оформите наряд на освобождение Вашего мужа.

– Ну вот, Екатерина Васильевна, не зря Вы ждали с утра. Артур Эрнестович, по причине Вашей занятости Екатерина Васильевна потеряла целый день. Уже поздно, опасно, так Вы довезите ее до дома, – и он снова озорно подмигнул Катерине.

* * *

Сима с трудом узнала отца. За год в Архангельске словно подменили его. Глубокие морщины на сером лице и страдающие, обращенные внутрь глаза. Он шел от вагона, медленно и тяжело переступая, опираясь на суковатую палку, и мама поддерживала его справа.

– Вот, Симочка, каков стал батюшка наш. Одна надежда на Господа, что поднимется и поживет еще.

Отец смотрел куда-то мимо, словно не узнавал дочь.

– Устал он в дороге, сил нету. Ты, Симочка, помоги, найди извозчика, довезем до дому, отлежится батюшка, получшает ему.

Они стали жить в маленькой квартирке на Лесной, где прежде жил приказчик Матвей, рядом с бывшей лавкой. Только вместо красочной вывески «Торговля мукой Борисова» теперь висела неприметная табличка «Склад Москоммунхлебторга».

Гаврила Степанович Борисов умер в 1934 году и похоронен на Ваганьковском кладбище. Неприметная его могила – рядом с оградой кладбища. Изредка приходят на могилу внучки Валентина и Нина, но уже трудно им, да и живут далеко. Нет уже дома на углу Лесной, стоит там теперь многоэтажное здание. Только сохранился старый дом на берегу Яузы, что построил Степан Борисов. Да живут там другие, случайные люди.