ПРИКАЗАНО ЖИТЬ ДОЛГО И СЧАСТЛИВО

1991 год. 21 октября. Челябинск.

Похоронили деда в хороший день, если похороны в хороший день возможны. Двадцатого было пасмурно, дождь, прохладно, а двадцать первого – солнце, тепло, ни ветерка.

Рак диагностировали год назад. Последний месяц он лежал дома. А перед похоронами он дома не лежал, его тело находилось в морге, откуда его и привезли прямо к дому. У подъезда постояли не долго. Поехали на кладбище, где у мамы случился нервный срыв. Она так кричала, что люди у другой могилы оборачивались. Я стоял чуть в отдалении.

Поминки проходили в столовой в здании одного из общежитий завода, на котором дед работал вначале инженером, а уйдя на пенсию, слесарем. Помещение было большим, людей поместилось много. Где-то через полчаса поминок, коллега деда, мужчина за пятьдесят, общественник и, разумеется, коммунист, начал было говорить речь, начав ее со слова «товарищи», но какой-то молодой парень перебил его выкриком: «Хватит уже товарищей, закончилось старое время, молча помянем, без речей.». Я уже подумал, не устроит ли «прораб перестройки» драку на поминках, что, конечно, было бы прикольно, не будь это поминки моего деда. У меня непроизвольно сжались кулаки. Я сдержался. Общественник продолжил речь, но завершил ее довольно быстро.

Я вышел на улицу. Буквально через остановку в этот момент моя девушка занималась блудом. Так я думал, по крайней мере. Мы жили с Наташей почти год. В последнее время что-то пошло не так. Мы любили друг друга, но будто пелена покрыла наши глаза, наши дороги разошлись, мы стали блуждать непонятно где, а она еще и непонятно с кем. Я блуждал, понятно, с кем. Со своими тяжелыми, мрачными мыслями. Вот именно в этот месяц «сгорел» дед, которого я сильно любил.

Поминки продолжались довольно долго. Конец октября – время, когда день сокращается. Но все когда-нибудь заканчивается. И жизнь, и поминки. Я возвращался обратно к столовой, пройдя до этого к пляжу озера Смолино. Шел я по уже темной аллее. Я слышал вокруг голоса людей, но странным образом рядом никого не было. Солнце этого дня, проводив теплом и светом деда, покинуло Челябинск, оставив в сухом остатке приятную влажность воздуха. И странно было то, что никто не прогуливался под этими, то ли липами, то ли тополями, никто не сидел на скамейках. Пуста была аллея. И пусто было у меня на сердце.

Дома бабушка поставила большой фотопортрет деда на журнальный столик, стоявший у стены. Рядом с ним стояла свеча. Она горела в темноте, а я лежал на диване в той же темноте. Время было уже позднее, ночное. Возможно – 11 вечера, возможно – 1 ночи, но, вероятнее всего, время остановилось посередине.

Я вышел на лоджию, которую в шутку называл масонской – ее переделывал знакомый отца, каменщик по специальности. Теперь, остекленная, она была еше и разделена на две соединенных части. В одной стоял диван и комод, во второй консервированная еда, мешки с мукой, ящики с водкой и коробки с мылом – бабушка помнила тридцатые и сороковые, поэтому всегда делала запасы.

Я покурил на лоджии и вернулся в комнату, закрыв дверь на защелку, так как иначе она открывалась. Лег на диван.

Ощущение пустоты было настолько полным, что я сам себе казался придавленным надувным шариком, если такое может казаться. Еще мне показалось, что свеча, у фото с дедом, стала гореть чуть ярче. Ее пламя отражалось в стекле «стенки» и зеркале, которое было за стеклом.

– Дедушка, – сказал я, – если ты здесь, потуши свечу.

Свеча погасла в течение пару секунд.

Стараясь не удивиться, чтобы удивлением своим не спугнуть это проявление чуда, я зажег свечу. И опять лег на диван. В каком-то смысле, пусть я не понимал этого, для меня это было сродни лабораторному опыту. Поэтому я и вернулся на то место, где находился при констатации его успешного результата.

– Дедушка, погаси свечу еще раз, – попросил я.

Свеча погасла. Но в этот раз все произошло медленнее. Возможно, секунд за пять.

Я встал, проверил все окна и двери. Невозможно, чтобы сквозь них мог пробиться воздух.

Я опять зажег свечу и лег на диван.

– Дедушка, я попрошу в последний раз, затуши свечу.

Я смотрел на ее пламя, не отрываясь. Оно не менялось. Но только первые секунды. Потом, медленно, словно его кто-то выключал, стало гаснуть. Я никогда не видел до этого, чтобы огонь свечи может исчезать так постепенно.

Свеча погасла. Исчезли блики света в стекле «стенки» и зеркале за стеклом.

Я повернулся на правый бок и закрыл глаза. Впервые за эти дни пустоты и отчаяния я чувствовал себя умиротворенно.

Утром позвонила Наташа, и мы вновь стали жить вместе.

Вероятно, я не сделал правильных выводов из того, что произошло в ту ночь, так как через год мы, все же, расстались с ней.

Или та ночь сделала выбор за меня, за нее и за все то, что горело потом синим пламенем.

РЕЗНЯ НА РУБЛЕВКЕ

1997 год, 17 октября, Москва

Через два дня мне предстояло впервые в жизни сниматься в порнофильме. Небольшие деньги за небольшой сценарий я уже получил и даже потратил, теперь оставалось сыграть в фильме роль второго плана. Я чувствовал некоторое волнение и даже сомнение – а надо ли это мне?

Но до съемок оставалось два дня, а сегодня – семнадцатого декабря 1997 года в музее Маяковского на Лубянке состоится вечер философа-традиционалиста Александра Дерюгина, одного из основателей НБП – Народных Бригад Постмодерна. На вечере будет присутствовать и другой отец-основатель проекта – Эрнст Милонов.

Никаких афиш у музея Маяковского, извещающих о выступлении Дерюгина, не было. Несмотря на это, уже за час до начала лекции у дверей толпился народ. Человек двадцать. С некоторыми я обменялся рукопожатиями.

– Привет, Рома, – поздоровался я с руководителем группы «Накал факела». – Что, неужели тебя не пускают?

– Почему же? Я вышел покурить. Иди, тебя-то тоже пропустят свободно. Я. к тому же, почему здесь – не хочу, чтобы меня попросили что-нибудь сделать, будет неудобно отказываться.

– Тогда я тоже, пожалуй, покурю. А что сделать?

– Да что угодно. Мусор вынести, если есть. На сцене что-нибудь поставить, на входе постоять….

– Вход платный, конечно?

– Да, но своих так запускают. И специальных гостей. И прессу, конечно.

– Деньги на входе берут?

– Нет, как всегда – в холле. Там билеты продают. Все чин чинарем, как положено.

– А что за гости ожидаются?

– Черт его знает. Вить, кто должен быть, не знаешь? – обратился он к подошедшему парню.

– В смысле?

– Ну, из гостей?

– Не знаю.

– В общем, – сказал Рома, – всяких может подвалить немеренно. Дерюгин сейчас в истэблишмэнт рвется, так что состав может быть очень разнородным. От фашистских литераторов и художников, до либералов самого грязного пошиба. Летов может быть.

– Летов разве в Москве? – удивился я.

– Нет его в Москве. У него вообще запой, – сказал Витя. – Такой, в смысле, запой, – он щелкнул пальцем по горлу.

– Значит, я ошибся, – сказал Рома. – Милонов точно будет. Это понятно.

– А может, и не будет, – предположил я, продолжая абсурдистику, переходящую во фрикаделику.

– Может, и не будет, – согласился Роман.

– Лекция про что, вообще? – спросил я.

– Про Кали-югу, – сказал Витя….

На входе в помещение двое негостеприимного, спортивного вида ребят преградили мне дорогу. Я недоуменно посмотрел на них. Ни я, ни они не успели ничего сказать, как из глубины надвинулось что-то большое и пробасило:

– Здорово!

Казалось, стальные клещи сжали мою правую ладонь. Теперь дня два будет болеть, подумалось мне. Слава богу, что с завтрашнего дня я порно-звезда. В успехе своей кино-карьеры я не сомневался.

– Привет, – сказал я.

– На вечер пришел? – спросил меня Цемент, двухметровый культурист.

– Да.

– Друг, слышь, – почти умоляюще скривил свои лицевые, разработанные хуже всего, мышцы, Цемент. – Постой на входе, а? А то напряг вообще….

– А что делать-то надо?

– С шести до полседьмого запускать народ. Человек по десять, а потом по пять. Начало в семь будет, видимо.

– Не в полседьмого?

– Нет, наверное. Народу много будет, больше, чем рассчитывали.

– Понятно. А мне-то место останется?

– Специально для тебя оставлю, – неуклюже, но искренне улыбнулся Цемент.

– Ладно, постою, – внутренне чертыхаясь, согласился я.

– Хорошо, – обрадовался Цемент. – Вот познакомься, – он указал на ребят, тех самых, которые ранее преградили мне дорогу. – Коля и Толя. Они бы и сами без проблем справились, но они не всех знают.

Я разделся в гардеробе. Заглянул в зал. Он уже был достаточно полон. Да, это успех. Дерюгин явно на подъеме. Столько людей на лекции философа-традиционалиста. И ведь не презентация книги, наливать никто не будет.

Я вернулся к входу. Люди шли непрерывным потоком. В шесть появился Эрнст Милонов. Полседьмого мы окончательно перекрыли вход, сделав исключение для мужчины в большой песцовой шапке.

– Все-все, мужчина, – преградил ему путь Коля, – зал уже забит, люди в коридоре стоят, мест нет.

– Я… – удивленно начал тот, но Коля протестующе замотал головой, тем не менее, мужчина закончил, – я по приглашению.

– Мы уже и по приглашению не пускаем.

– Я Кондратенко, – заявил мужчина. И столько в его голосе было удивленного негодования, что Коля посмотрел на меня.

– Кондратенко? Проходите, – сказал я. Мужчина сделал шаг и тут я решил подстраховаться. Эта шапка меня сбивала. – А откуда вы?

– Откуда? – повторил за мной Коля, вновь преграждая дорогу мужчине.

– Из «Завтрашних дней», – с еще более удивленным негодованием сказал Кондратенко. Некий футуризм, прозвучавший в ответе, как нельзя подходил к музею Маяковского.

– Проходите.

Я знал, что у Дерюгина целая полоса в «Завтрашних днях».

– Там уже стол убрали, – сообщил, откуда-то возвратившийся Толя. В отличие от меня, Коля понял, о каком столе идет речь сразу. Он кивнул и приоткрыл входную дверь, за которой толпились неудачники, не успевшие вовремя купить билет на лекцию. Коля сообщил им, что пропустит еще десять человек – он посмотрел на Толю, тот кивнул и скрестил на груди руки, делая знак «все» – а также, что билет стоит двадцать пять тысяч рублей. Готовьте деньги без сдачи, добавил он. Через минуту у него в руках была пачка денег.

– Пить будешь? – поинтересовался Коля, пересчитывая деньги.

– Буду, – сказал я.

– Двести пятьдесят, – пересчитал он. – Что, будешь, говоришь? Пойдем тогда для начала за пивом сходим.

Мы пошли к киоскам, оставив Толю на дверях. Взяв вместо пива, нести которое нам показалось слишком громоздко, пару пузырей водки, и легкую закуску с запивкой, мы вернулись в музей, где нас ждал Толя. Рядом с ним стоял Трэш. О нем я почти ничего не знал, кроме того, что он время от времени пишет в журнал Паука Трубецкого «Железный угар».

– Будешь пить, Трэш? – спросил его Коля.

– Буду, – ответил тот.

Мы выпили, закусили, запили. Решили покурить. Во время курения возникло предложение поехать на Рублевку к Толе. Никто не отказался. Трэш лишь деланно смущенно заявил, что у него нет денег. У меня тоже с собой не оказалось, о чем я также заявил.

– Херня, деньги есть, – махнул рукой Коля.

Время от времени в фойе заходили из зала люди. Все жаловались на тесноту. Некоторым, знакомым, наливали. Толя сходил за третьей бутылкой. Появилась красавица Оля. Собственно, я во многом из-за нее появлялся в бункере НБП. Но никогда не делал попытки сблизиться с ней по-настоящему. Такое бывает.

В фойе находилось человек семь, когда в оставленную кем-то открытой дверь вошел мужичок лет пятидесяти. Не говоря ни слова, он направился в сторону зала. Коля его остановил, сказав при этом, что мест уже нет. Мужчина начал препираться. Делал он это весьма нервно. И вдруг, сделал совсем неожиданное – ударил Колю в лицо. Тот опешил. Все оторопели. В том числе, и сам мужик.

– Блядь, что мне с ним сделать?! – еще не совсем придя в себя, воскликнул Коля и посмотрел на нас. Красавица Оля сидела рядом со мной, ее плечи и руки были обнажены. Толя встал. Трэш нахмурился. Коля схватил мужика за отворот куртки и потащил к выходу. На улице дважды ударил того по голове. Мужик упал лицом в снег, точнее – в его обычное московское подобие.

Коля вернулся. На его кулаке была кровь. Я так понял – мужика. Мы только выпили по одной, как мужик появился вновь. Но не один. Вместе с ним были два милиционера, за плечами у каждого было по автомату.

– Вот этот меня избил! – закричал мужик. – А это его сообщники, – показал он пальцем на всех нас.

Это вызвало у кого-то улыбки, у кого-то негодование. Так или иначе, но менты быстро разобрались, что к чему и ушли вместе с неадекватным мужиком.

Лекция закончилась и мы поехали к Толе на Рублевку. Я, Коля, Толя, Трэш и увязавшийся с нами искусствовед Хренов, тоже бывший на лекции. Метро было полупустым, несмотря на еще не позднее время. Через несколько остановок Коля понял, что искусствовед решил сесть на хвост. И довольно прозрачно намекнул, что его присутствие не желательно. Хренов сделал вид, что не понимает. Впрочем, он был уже пьян и мог действительно не понять. Разгоряченный событиями в фойе, и выпитой до этого водкой, Коля чуть было не избил искусствоведа прямо в вагоне, приговаривая при этом: «Ах ты, искусствовед Хренов!», но я спас искусствоведа, вытолкнув его на ближайшей остановке. Так что он отделался легко, может быть только синяком под глазом.

Дорога казалось долгой, и я начал рассказывать Трэшу сценарий порно-фильма, который сочинил.

– То есть, действие практически все время происходит в клинике пластической хирургии? – спросил он меня в финале моего рассказа.

– Практически так, – подтвердил я.

– Понятно, – кивнул он.

Наконец, мы приехали. По пути Коля и Толя приобрели водку, причем, уже явно плохого качества. Деньги, как я понял, подошли к концу.

– Ну, все, – выдохнул Толя, сев в кресло, – приехали. Может, Дерюгина включить?

– Да нет уж, – поднял я руки, – не надо. Включи музыку уж тогда лучше.

– «Лайбах», – сказал Толя, поднимаясь.

Мы стали нагружаться водкой под «Лайбах». Вскоре Трэш попросил поставить «Кэннибал корпс», что меня уже просто огорчило. Музыкальный кружок какой-то. Но у Толи «каннибалов» не оказалось, слава богу.

– Есть Дерюгин, – сказал он.

– Что тебя на Дерюгине так заклинило? – рассмеялся я, не представляя, как можно пить под лекции.

Толя невидяще посмотрел на меня и поставил кассету с философом. В принципе, через десять секунд никто Дерюгина уже не слушал. Я уже давно заметил, что Коля, разливая водку, себе наливает в два раза меньше, под Дерюгина он стал нагло лить себе только треть. Также я обратил внимание на то, что он внимательно прислушивается к тому, что говорят другие. Другими были двое: я и Трэш. Уж не стукач ли, подумалось мне. Хотя, какой ему прок от меня? Никакого. Вряд ли. Я отбросил эту мысль.

Дерюгин что-то проорал насчет какого-то Мойдодыра, употребляя французские имена и названия, и тут кассета закончилась. Надо сказать, что все стали говорить громче, нежели до этого. Толя стал красным и каким-то мрачноватым. Коля начал рассказывать какую-то пошлую, в смысле – глупую, историю о какой-то глупой, в смысле – малолетней, целке. Я неудачно его перебил каким-то восклицанием с переходом на подобную пошлую тему. Потом пошел в туалет, так толком и не рассказав свою историю, и не дав толком ему рассказать свою. Впрочем, его была явно дурацкая. Я вернулся, когда Коля рассказывал что-то на военно-бойцовскую тему из разряда: «не буду, конечно, хвастаться, но я реально крут».

– Вы-то с оружием, понятно, не знакомы, – заметил он, имея в виду меня и Трэша, и собрался продолжать свой рассказ, но я его перебил, немного оскорбленный:

– С какого перепугу? У меня в армии и АКС был, и ПМ был. У меня даже противогаз был, – сказал я, пытаясь пошутить, но, вероятно, прозвучало это не как шутка.

Какая-то тень пробежала по лицу Коли.

– У меня в военном билете все это записано. Он у меня в куртке, – не успокоился я.

– Покажи, – с чуть заметным раздражением произнес Коля.

Я с готовностью поднялся, пошел в коридор. Военного билета в куртке не оказалось.

– Дома оставил, значит, – сказал я, вернувшись.

– Андрей, Андрей, – задумчиво произнес Толя, – а это не тот самый, что нам товар привозил?

– Не знаю, – резко ответил Коля и зло взглянул на своего друга. – Говоришь, ПМ у тебя был в армии? – обратился он ко мне.

– Конечно.

– Стрелял из него?

Меня разозлил этот вопрос.

– Нет, нахуй, гвозди им забивал. Конечно, стрелял.

– Покажи, как ты это делал, – предложил Коля.

Меня уже начала смешить вся эта «канитель». Я взял в руки воображаемый пистолет, снял его с воображаемого предохранителя, направил воображаемый ствол в голову Коли и нажал на воображаемый спусковой крючок.

– Бах, – как можно вежливее произнес я.

– А разбирать пистолет ты умеешь? – опять, как мне показалось насмешливо, прищурил глаза Коля. Вероятно, он решил, что я насмотрелся кино. Там часто стреляют из пистолета, но почти никогда его не разбирают.

– Ладно, ну его нахуй, эти разборки, – сказал я резко. – Я сейчас, – и направился на кухню. Что-то там мне понадобилось. Что, убей не соображу.

Вернувшись назад, я обнаружил Толю стоящим, а не сидящим, как раньше.

– Ты говоришь, в армии служил? Рукопашным боем занимался? – спросил меня Коля.

– Да, – ответил я, уже уставая от этой темы.

– Толя хочет с тобой поспарринговаться….

Я улыбнулся. Еще в метро Коля предлагал мне поездить в бункер НБП специально тогда, когда он проводил там занятия по рукопашному бою. Я наотрез отказался. Делать мне нечего, потеть, прыгая там среди милоновской молодежи. Сейчас это предложение выглядело еще более смешным. Какой может быть спаринг в обычной комнате советского образца, уставленной, тем более, видео и аудиоаппаратурой? Никакой.

Я встал в шутливую, карикатурную стойку, сказал какое-то пьяное «ха!» и, на свое счастье, закрыл рот. На счастье потому что Толя в эту же секунду нанес мне сильный удар в скулу. Я не упал, но меня развернуло градусов на девяносто. Тут же Толя резко ударил меня ногой в колено. Ногу словно вывернуло. Боль пронзила ногу. Я рухнул на пол. Тут же Толя крепко схватил меня сзади за шею и стал душить. Я попытался вырваться, но не смог. Вспомнив, что это спарринг, постучал ладонью по полу. Не сразу, только после того, как это ему почти приказал Коля, Толя отпустил меня.

– Ничего себе спарринг, – проговорил я, с большим трудом поднявшись на ноги.

– Садись, давай, – сказал Коля, – выпей, пока есть еще.