И пока сотрудники архива искали нужную папку, пока несли ее, Иван Александрович раздумывал о случайной встрече в метро. Конечно, если он ошибся, то, как говорится, слава богу. Ну а если нет? Если нет – это очень страшно. Такая сволочь, как Широков, зря в Москву не приедет. Жди беды.

Муравьев

Игорь проснулся буквально за минуту до звонка. Еще миг он лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как через веки просачивается багровый свет солнца, а потом на ощупь взял будильник и перекрыл рычажок звонка. Будильник запоздало звякнул.

– Игорь, опять! – воскликнула мать, увидев сына с будильником на пальце. – Сколько же раз повторять надо?! Это реликвия. И опять ты не дал ему звонить. От этого портится пружина. О господи! Эта молодежь! А нашей семье он служит уже двадцать лет!

– Не двадцать, а всего-навсего семь. – Игорь, чмокнув мать в щеку, поставил на стол будильник и пошел делать зарядку.

Настроение было отличным. Сегодня наконец сбывается его мечта. Как вот только сказать матери – этого Игорь пока не решил. Ну ничего, он скажет позже, когда явится домой в новенькой форме, перетянутый ремнями, с направлением на фронт и кубарями в петлицах. В том, что его рапорт удовлетворят, Игорь ни минуты не сомневался – армии нужны знающие командиры. Начальник, конечно, его поймет: время такое. Вот лишь бы Данилов не упрямился.

Решение немедленно идти на фронт созрело окончательно и бесповоротно вчера, когда Игорь встретил очкарика Петьку – Таниного мужа. Человек худосочный и слабый, Петька всегда вызывал у Игоря чувство пренебрежительного снисхождения. Да и где уж ему было сравниться с Игорем, который еще два года назад, в школе милиции, был чемпионом по боксу. А вчера Игорь встретил его и не сразу узнал. Петька словно преобразился, хотя военная форма висела на нем мешком. Но в петлицах у очкарика сидело по шпале и звездочка на рукаве. «Старший политрук» – это что-то да значило! Уж если таких призывают, то ему отсиживаться в тылу просто невозможно.

Окончив зарядку, Игорь плескался под умывальником, растирал тело под струей холодной воды и ощущал, как приятно твердели мышцы.

Одевался он привычно быстро – работа научила.

Оглядел свою маленькую комнату, и на миг что-то стеснило сердце: может, в последний раз. Да, конечно, война не на один день. И хотя мысли о смерти ему не приходили в голову (как не было их и прежде – ведь работа в МУРе постоянно связана с определенной опасностью), тем не менее хотелось запомнить все родное и привычное, как-то по-новому сохранить в себе… Портрет Дзержинского над письменным столом… Этот портрет, как говорила мама, принадлежал еще отцу, кочевал с ним повсюду, благо небольшой размером. Снимок был редкий, один из последних. Феликс Эдмундович сидит за письменным столом. Оторвавшись от бумаг, поднял голову, и глаза у него пронзительные и усталые. Может быть, из-за этого портрета, ну и конечно же из-за отца и выбрал себе такую профессию Игорь. Вот он – отец. Его увеличенная фотография висит над кроватью. Отец, в кожанке, уселся верхом на стуле, облокотившись на спинку. Игорь знал: у него такие же, как у отца, светлые волосы и широко поставленные глаза. Отец родом с Южного Урала. А погиб он в тридцать первом в Средней Азии. Его имя хорошо известно, и, конечно, это сыграло свою роль при поступлении Игоря в школу милиции. Там ему постоянно напоминали, кто был Муравьев и каким должен быть он, его сын.

Уже в школе милиции Игорь твердо решил, что пойдет работать в органы госбезопасности, станет настоящим чекистом, как Дзержинский, как отец. Раскрывать заговоры вражеской разведки, брать шпионов – в этом, разумеется, была настоящая романтика. Но им распорядились по-своему. Послали в уголовный розыск. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что и это, пожалуй, ничуть не хуже. Те же засады и ночные погони… Да, в этой профессии тоже было немало романтики. Правда, на счету у Игоря даже теперь еще немного дел, а все в основном так себе – мелочь, все больше кражи, но ведь по коридорам небольшого дома на их легендарной Петровке ходили настоящие герои. В общем, Игорь не жалел, что попал в МУР. Вот только с начальником ему не повезло. Данилов никак не подходил под разряд «героев». И что самое главное, никак не хотел понять, что преступно сидеть в тылу, когда началась такая война. «Но теперь все, уважаемый товарищ Данилов, рапорт подан, и завтра мы с вами расстанемся. Пусть в тылу сидит Иван Шарапов – ему можно, он все равно старый».

– Игорь, сколько тебя можно ждать? – донесся с кухни сердитый голос мамы. – И вообще, перестань свистеть в доме. Во-первых, это неприлично. Отец в твоем возрасте…

– Знаю, знаю, мамочка, – прервал ее Игорь, входя на кухню. – Все знаю. – Он обнял мать. – Отец в моем возрасте никогда не свистел. Кому ж, как не тебе, это знать. Вы и познакомились-то, когда ему было за тридцать. Разве не так?

– Ах, оставь меня! Вечно ты со своими шуточками… Взял бы лучше пример с Петра. Вот истинно интеллигентный человек!

Игорь хотел было ляпнуть про хилого очкаря, но вовремя прикусил язык. Судя по всему, мать еще не знала о назначении Петьки, Татьяна, видимо, еще не прибегала, так что лучше придержать язык. «Да, – подумал он и вздохнул, – сюрприз будет матери…»

– Ладно, мам, не буду, – примирительно сказал Игорь, – давай пищу, а то опоздаю.

– Разумеется! Он опоздает! Боже, что это за народ!.. Почему я никогда не опаздываю?

Кашляя и давясь пересушенной картошкой, Игорь слушал сетования матери на резко возросшую дороговизну, потом она пересказала последние известия. Игорь не дослушал, выпил чашку молока и, поцеловав мать, выскочил из дому. Он спрыгнул с крыльца, обернувшись, махнул рукой матери, выглядывающей из окна кухни, и бегом припустил через заросший лебедой пустырь к трамвайной остановке.

Звеня и раскачиваясь, из-за поворота выполз трамвай, битком набитый, как всегда. Но тут еще втиснуться можно. А подальше, у рынков, будут висеть на поручнях гроздьями. Игоря притиснули к окну на задней площадке.

Расправив затекшие в трамвайной давке плечи, вынул отцовские часы-луковицу на цепочке и отщелкнул крышку. Было только половина девятого. Значит, есть еще полчаса. Конечно, лучше раньше появиться на работе, узнать последние достоверные новости, обсудить их с ребятами, но хотелось, пока есть время, заскочить хоть на минутку к Таньке. Может быть, Петр дома. «Ишь ты, – подумал он, – Петька! Его теперь и неудобно так называть».

Семья оказалась вся в сборе: Петр, Татьяна и обе их девчонки. Малышки сразу повисли на Игоре и хором начали кричать, что их папа идет бить Гитлера, что у него есть револьвер и что они все вместе его собирают. Петр стоял, растерянный, посреди комнаты, очки у него съехали на кончик носа, волосы взлохмачены. Он схватился двумя руками за вещевой мешок, а Татьяна засовывала туда кульки и свертки.

– Нет, я так не могу! – воскликнул Петр с отчаянием. – Это же черт знает что! Игорь, посмотри же! Это же действительно черт знает что! Это же все смеяться будут!

Он резко тряхнул мешок, и из него посыпалось печенье, выпала и покатилась коробка с монпансье. Петр подхватил коробку, высоко поднял над головой и тонко закричал:

– Вот! Взгляни! Старший политрук Карпунин будет сосать душистый горошек! Надо мной вся дивизия хохотать станет! Это же… Ну Танюша, ну деточка, умоляю, дай я сам все сложу. Мне ведь сказали, что надо брать.

Татьяна молча сидела на диване, сложив на коленях руки, и по щекам ее катились крупные слезы. Она смотрела на мужа и молча плакала. А девчонки, хохоча, подбирали с пола печенье.

Петр вытряхнул содержимое мешка на стол и стал аккуратно укладывать полотенца, белье, портянки…

Игорь присел на диван рядом с сестрой, положил ей руку на плечо, и Татьяна уткнулась ему в грудь.

– Да, дела… – протянул Игорь. – На какое направление, не знаешь?

– Какой там фронт! – неохотно отозвался Петр. – В запасной полк пока, а там видно будет… Ты тут не оставляй моих, заглядывай, ладно? – Он просительно заглянул в глаза Игорю. – Трудно им тут будет без меня… А это еще что? – снова воскликнул он тонко. Из груды вещей выпал медвежонок. Петр повертел его в руках, разглядывая недоуменно.

– Это мы, папочка, чтоб тебе не скучно было, – в один голос закричали малышки. – Пусть он вместе с тобой воюет!

Петр задумчиво посмотрел на медвежонка и, отвернувшись от Игоря, сунул его в мешок.

– Так заходи, – глухо повторил он.

– Я думаю, – медленно сказал Игорь, – что им надо с матерью съехаться. Я ведь и сам… не сегодня-завтра… Рапорт вчера подал, должны отпустить.

– О господи, горе мое!.. – уже в голос заплакала Таня. – И этот туда же… Мальчишка…

– Какой я тебе мальчишка! – Игорь обиженно отстранился от сестры. – Где ты видела мальчишку? Я уже год в угрозыске, каждую ночь операции… – Он запнулся, поняв, что перехватил. – Ладно, пора идти. Давай простимся. Может, доведется на одном фронте воевать.

Он подошел к Петру, пожал руку, потом они крепко обнялись, расцеловались, похлопали друг друга по плечу.

– До скорого. – Игорь махнул рукой. – А за них не бойся. Мать нас с Танькой одна вырастила, как-нибудь уж справится с моими племянницами.

Уже выйдя на лестничную площадку, Игорь понял, что его беспокоило. В квартире сестры поселился новый запах – кожаных ремней, ваксы – запах дороги. У них в МУРе, в дежурке, так было все время. Но теперь Игорю показалось, что это запах войны.

Шарапов

Всю ночь у Шарапова болело плечо, простреленное двадцать лет назад. Его знобило. Иван подбирал колени к животу и, нашаривая в темноте рукой, натягивал поверх одеяла свое старенькое пальто. Но когда ледяная дрожь отпускала, становилось нечем дышать, и он, шлепая босыми ногами по скрипучим половицам, брел к ведру с водой и, лязгая зубами о край оцинкованной кружки, пил противно теплую воду. Ненадолго становилось легче, вроде бы расступалась ночная тьма и уже виделся близкий рассвет, хотя на улице было и так светло – июльские ночи коротки. И еще Ивана мучило прошлое, даже, скорее, не мучило, а как бы раскручивалось бесконечной лентой, и остановить это движение не было никакой возможности.

Старые ходики на стене показывали пятый час. Чего уж теперь спать… Он снимал с женой маленький частный домик на Перовом поле. Домишко был старый, но крепкий, весь обсаженный густой сиренью, отчего в комнатах было немного сумрачно и прохладно даже в нынешнюю июльскую жару. Иван распахнул створки низенького окна, вдохнул рассветную пахучую прохладу – хозяйка разводила под окнами флоксы на продажу, а теперь была пора самого цветения.

С недалекой станции доносились приглушенные гудки паровозов, шипение пара и лязганье вагонных сцепок. Железная дорога жила напряженной жизнью и днем и ночью. Тяжело груженные составы шли в Москву с Урала, из Сибири – техника, люди, – казалось, вся страна сдвинулась с места. Ивана снова стало знобить, он прикрыл створки окна, накинул на плечи пальто и присел к столу, разминая в пальцах папиросу.

Он наконец прикурил и сладко затянулся дымом, поплотнее укутав левое плечо. Пуля тогда была, видно, на излете, но кость все же тронула. Да, намучились с ним в ту пору врачи, пока вынули… Вынуть-то вынули, а рана вот напоминает.

Он хорошо помнил Гражданскую. Тяжелая то была война, но ведь и он молодой был, девятнадцать лет, – марш, марш, руби, коли! Друзья-эскадронцы веселые, лихие, чубатые. Или так теперь кажется, что просто все было? Он ведь в тонкой политике не был силен: за мировую революцию! – и в клинике. Позже стал разбираться, что к чему. Тогда и угодила в него кулацкая пуля.

Иван выдвинул из-под койки обшарпанный, со сбитыми углами чемоданишко, где хранился весь его личный и семейный архив, сдул пыль, поставил на койку, открыл крышку и, присев рядом, стал перебирать пожелтевшие бумажки…

Наконец Иван сообразил, что он ищет в своем архиве. Вот она, истертая, того и гляди в руках развалится, подклеить бы.

Он развернул почти прозрачный серый лист, перенес его к столу, аккуратно разложил и, щурясь, стал читать.

«Хищникам и ворам народного достояния нет пощады.

В то время, когда все усилия трудового народа направлены к борьбе с разрухой и надвинувшимся стихийным бедствием – голодом.

В то время, когда дорог каждый вовремя добытый и доставленный нуждающимся и голодным кусок хлеба и каждый пуд зерна для обсеменения обширных полей пострадавшего Поволжья, находятся паразиты и негодяи, которые расхищают народное добро из вагонов, пакгаузов и складов.

Хищники пользуются всякими способами, чтобы за счет несчастия другого, за счет награбленного создать свое благополучие.

Им нет дела до миллионов страдающих детей и крестьян голодных губерний.

Им нет дела до лишений и испытаний, которые терпит все трудовое население городов.

Часто они бывают неуловимыми, скрываясь под маской должностных лиц, причастных к нагрузке, выгрузке, хранению и перевозке грузов на транспорте.

Они не только сами воруют, но и потворствуют сторонним бандитам и ворам, скрывая следы их преступных дел.

Советская власть, в интересах трудящихся масс, примет все меры, чтобы положить предел этим преступлениям.

Суровые кары, вплоть до высшей меры наказания – расстрела, будут применяться не только к непосредственным участникам в хищениях на транспорте, но и к пособникам краденого.

Советская власть призывает всех честных граждан на борьбу с паразитическими элементами, ворами и бандитами, разрушающими благосостояние Республики.

Все честные транспортные работники должны принять участие в этой борьбе совместно с карательными органами.

Будьте бдительны и вместе с рабоче-крестьянской властью беспощадно боритесь с волками и хищниками народного достояния.

ПРЕДВЧК и НАРКОМПУТЬ Ф. Дзержинский».

Вот с этой листовки, которую осторожно, чтобы не разорвать, отклеил со стены Серпуховского вокзала и спрятал в карман бывший боевой эскадронец Иван Шарапов, и началась у него новая жизнь.

Стал Иван Шарапов рядовым чоновцем. В него стреляли, и он стрелял.

А вот уж чего он никогда до самой смерти не забудет, так это ночевки в Кирсановском уезде на Тамбовщине. Название той захудалой деревушки, где их отряд остановился на ночлег, совсем стерлось из памяти, а та ночь и теперь напоминает о себе. Среди ночи изба, где спали чоновцы, вспыхнула со всех сторон сразу, и тут же по окнам хлестнули выстрелы. Иван помнит, как товарищи сообща выставили узкую раму и, отвлекая огонь бандитов на себя, помогли ему бежать за подмогой. Он невесть каким чудом нашел коня и умчался в ночь, зажимая пятерней простреленное плечо. Только под утро он встретил мужиков из соседней коммуны и, еле держась в седле, привел их к сгоревшей дотла избе.

Потом, говорили, были похороны. Оркестр играл «Интернационал», но Иван в ту пору метался на больничной койке, снова, полураздетый, мчался сквозь пургу на коне, и кричал страшным матом, и срывал бинты…

Сколько ран было на его теле – все зажили, одни рубцы остались. А эта вот – в плече – никогда, видно, не заживет.

Из госпиталя он вышел, как после тифа, – ветром качало. Вот тогда, помнится, и приехал в родное село, да уж нечего там было делать – подался обратно в город. Работал в охране на транспорте, в милиции. Новые товарищи встретили хорошо, помогли на первых порах, посоветовали учиться. А каково это было ему? За спиной – война, госпитали и столько смертей, что целому эскадрону хватило бы. Однако все та же крестьянская хватка помогла. Усидчив был. Крепок в своем желании. Шел на грамоту, как на Деникина. И победил. Перебрался поближе к Москве, в Загорск, тут и женился. Только не вышло у Ивана порядочной семейной жизни в тещином доме.

Поначалу он решил было: богомольная тихая старушка, греха за душой не держит. И дом такой же тихий и скромный. Сад, огородишко. Поселился Иван у молодой жены, думал жизнь свою бурную поправить, в порядок привести и, кто знает, возможно, дальше учиться. А вышло все наоборот.

Теща тихая-тихая, а оказалось – дальше его смотрела. Иван по-прежнему был постовым милиционером. Должность, как говорится, невелика, а по мнению некоторых – все же начальство, власть, иными словами. Вот эта самая власть и нужна была тещеньке для своих темных дел. Жена – что… Марья, конечно, во всех материнских делах участия не принимала, да и не знала о них наверняка. Красивая была девушка, смирная. А теща, выходит, сразу поняла свою выгоду от такого брака: власть в доме, кто сунется? Да только не на того напала.

Стал он со временем замечать, что похаживают к старушке разные люди. Ну, дело божеское, богомольное, лавра под боком. Теща говорила, дальние родственники к Богу приходят.

И вот однажды…

Иван закурил новую папиросу и выглянул за дверь, как будто его мысли могли потревожить сон Марьи. Нет, спит – не шелохнется.

Да, припозднился он однажды на службе, – считай, под утро домой явился, уже светать начало. Глядит, на тещиной половине свет горит. «Молится, что ли?» – подумал. Вроде рано. Никогда так рано не вставала. Они тогда в своем доме глухую перегородку поставили, чтобы тещиным гостям не мешать, да она и сама была не против. «Дело ваше молодое, – говорила, – вам самим по новым порядкам жить требуется…» Подошел он к тещиной-то половине, а из ее двери как раз на крыльцо мужик выходит, прощается со старушкой и довольно резво идет прямо на Ивана. И ряса на нем черная до пят. Увидел Ивана, не растерялся, подошел поближе, поздоровался смиренно, сказал, что о делах божеских со старушкой праведницей беседовал, да вот и время не уследил. Слушал его Иван, и что-то давно забытое копошилось в его памяти, но что – никак не мог понять. Вроде бы знавал он этого человека. Только не такого, как сейчас, с аккуратной темной бородкой, а другого, молодого и без бороды. Но где он его встречал? Нет, что встречал – это точно, память у Ивана и сейчас на лица отменная. Раз увидел – как впечатал.

Так и расстались они у тещиного порога. Позже, отгоняя назойливую мысль, спросил тещу, кого это она посреди ночи-то принимала. Мелко смеясь, старушка вроде бы даже сконфузилась, сказала, что это дальний ее родственник, перевели его в лавру, теперь тут служит. Давно не виделись, вот он и наведался. Хороший, божеский человек. Может быть, все бы так и кончилось, кабы не острая память Ивана.

Однажды ночью его так и подбросило на кровати – даже Марья испугалась. Но ничего не сказал жене, а утром отправился в лавру и весь день присматривался к приходящим. И на другой день тоже. Того ночного незнакомца не было. Не было видно его и среди служителей, хоть службы шли богатые – Сергия Радонежского праздновали, основоположника Троице-Сергиевой лавры. Провалился незнакомец. Приступил с расспросами к теще. Что-то, мол, нашего родственника не встречаю, вы же говорили, что сюда переведен. Теща отделывалась общими словами или попросту отмахивалась.

Увидеть этого человека стало для Ивана необходимостью. Увидеть, чтобы утвердиться в своих подозрениях или рассеять их. Наконец не выдержал, пошел и все рассказал своему начальнику. Хороший был человек, только женитьбы Ивана не одобрил, ну так ведь не ему жить. А тут, как рассказал Иван о своих подозрениях, даже со стула привстал. «Ну ты, – сказал, – даешь! А ежели тебя память после всех ранений подводит?» Однако согласился с Ивановым планом. Стали ждать. И дождались. Явился родственничек, тут его с золотишком и взяли. А когда потянули ниточку, так и весь клубок покатился.

Не подвела Ивана память: еще за день до пожара он видел этого человека – сына кулака Леденева. Видел, когда у его папаши хлеб из ям выгребали. Взгляд его запомнился. А после, как стало известно, сынок и порешил чоновцев, банду организовал из дружков своих. Погуляли они на Тамбовщине. Долго будут помнить люди их кровавые загулы.