Я уж и не знаю, как прожил эти пять часов. Пообедал, не чувствуя вкуса пищи, пошел в кино и, ничего не понимая, глядел, как на экране бывший уголовник по кличке Акула возвращается обратно в лагерь. Потом я полчаса ждал Николая Никитича, и это были самые длинные полчаса в моей жизни. Наконец он пришел. Я даже поначалу не узнал старика.

В темном костюме, старомодном галстуке в горошек, он был необычайно торжествен. Стекла его пенсне сияли, и оглушительно скрипели новые желтые полуботинки. Николай Никитич смущенно и торжественно подошел ко мне и сказал:

– Пойдемте.

И вот мы идем по податливо прогибающимся под ногами деревянным тротуарам. Идем необычайно медленно, как мне кажется.

У калитки дома Промысловых Николай Никитич одернул пиджак, повернулся ко мне.

– Помните наш уговор?

Я молча кивнул.

Мы поднялись на крыльцо, и Николай Никитич повернул ручку смешного бронзового звонка, на котором славянской вязью было написано «Прошу повернуть».

Дверь нам открыла невысокая старушка.

– Здравствуйте, Мария Казимировна. – Николай Никитич снял шляпу. – Анна Александровна дома?

– Дома, дома, проходите.

Николай Никитич еще раз посмотрел на меня, словно говоря: «Помните, о чем я вас просил?» Я кивнул головой.

В большой комнате резко пахло завядшими цветами и какими-то неизвестными мне духами. Свет с улицы с трудом протискивался сквозь темные узорчатые шторы.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел высокую женщину, одетую в черное.

– Кто вы такой?

Голос у нее был неприятно резок.

Я начал объяснять цель своего визита.

– Покажите ваши документы.

Я протянул удостоверение. Она взяла его, внимательно прочитала, протянула мне.

– Хорошо. Я вам верю. Я знаю, вы ищете мою дочь. Идите сюда.

Я подошел к большому круглому столу, покрытому стеклом.

Анна Александровна чиркнула спичкой, зажгла свечи, стоявшие в узорчатом медном подсвечнике. На столе под стеклом лежали фотографии. Десять или пятнадцать. Сосчитать я не мог, уж слишком необычна была обстановка. Ребенок, маленькая девочка с огромным бантом, голенастый подросток, наконец, красивая девушка с необыкновенно светлыми волосами.

– Это моя дочь Зина. Когда началась война, она работала В Харькове. Потом пришли немцы. Она осталась там. Вернее, ее оставили работать в подполье. Вот… – Анна Александровна положила передо мной папку, – здесь книги, вырезки из газет и журналов. Не ищите ее фамилию. Ее нет среди подпольщиков. Она, конечно, работала под другим именем. Но я мать, я узнаю свою дочь по поступкам. Так могла поступать только моя Зина. Я сейчас прочитаю вам.

– Анна Александровна, – спросил я как можно мягче, – в каком году и где погибла ваша дочь?

– Погибла? Кто Вам сказал об этом. Она нашлась. Она опять в тылу врага. Вот смотрите.

Анна Александровна положила на стол яркий конверт и фотографию. Несмотря на тусклый свет свечей, я отчетливо различил на конверте почтовый штамп «Квебек». Письмо было из Канады.

Я взял в руки фотографию. Женщина и мужчина на фоне приземистой машины, на заднем плане что-то вроде готического собора. Зина почти не изменилась, только чуть располнела, но лицо осталось таким же молодым и красивым. Я перевернул фотографию. «Милая мама! Я живу хорошо…

Дочитать я не успел. Анна Александровна вырвала у меня фотографию.

– Не смейте, голос ее стал низким, с хрипотцой, – не смейте! Никто не должен знать, где она. Она жива, она опять выполняет задание! – Промыслова почти кричала. Она шагнула ко мне, упала грудью на стол. Подсвечник покатился на пол.

– Верните мне мою дочь! Верните!

В комнату вбежала старушка, остро запахло валерьянкой.

Николай Никитич потащил меня за рукав.

– Вот видите, – сказал он мне на улице, – как плохо-то получилось. Не она?

– Нет, Николай Никитич, явно не она.

– А я, признаться, и не знал, что ее дочь жива. Вы не посмотрели, откуда письмо?

– Из Канады.

– Ай-я-яй! Подумать только. Несчастная Анна Александровна!

Вечером в гостинице я думал о Зине из города Квебека. Кем же была она? Переводчицей, секретаршей в комендатуре, или вышла замуж за немецкого офицера? А может, просто угнали на работу в Германию, а потом страшно было возвращаться домой? Кто знает! А сколько таких же человеческих судеб, искалеченных войной, встречу я на путях моих поисков? Пока что сказать трудно. Но я твердо верил, что если даже мне не удастся найти Зину, то именно сейчас я столкнусь с другой прекрасной человеческой судьбой.

Утром на автобусной остановке я крепко обнял Николая Никитича.

– Я все равно буду искать, найду, напишу вам! – крикнул он вслед тронувшемуся автобусу. В четыре я приехал в Москву, а через час я был на Савеловском вокзале. А через два уже сидел в купе поезда Москва – Ленинград. За три часа пути построил довольно четкий план поиска. Прежде всего горком комсомола, потом военкомат, потом районные архивы, потом… еще десять пунктов.

В Талдомском райкоме комсомола очень внимательно выслушали мою историю. Больше того, мне обещали оказать всяческую помощь, но, к сожалению, никто из молодых ребят не помнил военные годы. Работники военкомата добросовестно несколько дней копались в своем архиве, но никакого упоминания о Зине, погибшей на Калининском направлении зимой 1942 года, так и не нашли. Городские архивы Талдома не располагали нужными мне документами.

Так день за днем проваливался пункт за пунктом казавшийся мне безукоризненным план поисков. Телефонные звонки и беганье по городу стали казаться мне утомительными и никому не нужными. Я перебывал во всех учреждениях, где мне могли помочь, и переговорил с доброй полсотней людей. Это был тупик. Но я не знал тогда, что это был только первый тупик, – и чемодан мой был почти уложен.

Стук в дверь прервал мои сборы.

– Войдите, – сказал я раздраженно.

Вошел немолодой, среднего роста, очень обыкновенный человек.

– Колосов, Иван Иванович. Простите, что помешал – сказал он, протягивая мне руку.

Я сухо пожал его руку и указал на свободный стул. Он сел и сказал:

– Я бывший комиссар Талдомского истребительного батальона. Я знаю почти всех, кто ушел из Талдома на фронт. Расскажите, кого вы разыскиваете?

Мы сидим в номере на проваленном гостиничном диване, и я рассказываю Ивану Ивановичу о своих поисках. Колосов молчит, и я никак не могу понять его отношение к услышанному.

– Ну вот и все, собственно, – говорю я.

– Погодите-ка. – Колосов поднимается, застегивает рубашку. – Пошли.

– Куда?

– Узнаете.

Мы молча идем через пыльную площадь с красными старин ными лабазами, вздрагивающими грустными лошадьми и суетливыми воробьиными компаниями. Мы идем и молчим. И наконец, останавливаемся у зеленого штакетника больницы.

– Подождите меня немного.

Колосов ушел и скоро вновь вернулся, но не один – с ним шла высокая женщина в белом халате.

– Комолова, Клавдия Ивановна, – улыбнувшись, сказала она.

Клавдия Ивановна сидит напротив меня, я вижу, с каким напряженным вниманием она слушает мой сбивчивый рассказ. Она волнуется, я понимаю, что мои слова вновь возвращают ее туда, в 41-й. Я понимаю это, и тоже волнуюсь, и вдруг слышу ее тихий голос. Медленно и нарочито спокойно она говорит:

– Ее звали Зина Галицына. Зинаида Васильевна Галицына. Она была моя самая близкая подруга. Я расскажу вам все, что знаю, приходите вечером ко мне домой. А сейчас простите, мне надо идти.

Она протягивает мне руку и медленно уходит.

Итак, Зина не была больше просто Зиной. Она была Зинаидой Васильевной Галицыной. У нее было детское круглое лицо с круглыми детскими глазами, круглый подбородок, и я знал, что, когда она улыбалась, на левой ее щеке вдруг возникала смешливая ямочка, а от глаз разбегались веселые лучики, а сами глаза из круглых и детских вдруг становились по-женски лукавыми и теплыми.

Я послал фотографию Зины в Пено и четыре дня каждое утро ходил на почту, четыре ночи не мог спать спокойно. Наконец, когда я уже был уверен, что Павлов не отвечает, чтобы не огорчить меня, я получил телеграмму, где было всего лишь одно слово: «Она».

Время поступков

Стол. Облупленный канцелярский стол. За ним человек. Глаза, красные от бессонницы, – погасшая папироса в углу рта, гимнастерка с синими петлицами, на рукаве нашивка, золотой меч. – Фамилия?

– Галицына.

– Имя.

– Зинаида.

– Отчество?

– Васильевна.

– Партийность?

– Комсомолка.

– Образование?

– Среднее.

– Специальность?

– Медсестра.

– Поздравляю, товарищ Галицына, с этой минуты вы боец Талдомского истребительного батальона. Пройдите получите форму.

* * *

Так вошла в ее жизнь война.

Надев военную форму, она шагнула из одной жизни в другую, из детства в военную юность. Ей были отпущены сутки на повзросление, сутки с 22 по 23 июня. Успела ли она повзрослеть? Была ли в ее характере та твердость и в то же время упругость, что после сильного сжатия вновь позволяет распрямиться душе?

«Зина Галицына, – говорили мне знавшие, a их вдруг нашлось очень много, – мы знали ее (дружили), встречались (учили), учились вместе…» И дальше шли слова, которые говорят обычно о человеке, желая сказать хорошо, обыкновенные слова.

Я их почти не слушал. Я и сам мог представить ее жизнь, жизнь девчонки восемнадцати лет, в маленьком русском городке, комсомолки, отличницы, общественницы… Но странное дело одинаковыми были не только слова, одинаковым становилось выражение лиц и глаз у всех этих разных и уже пожилых людей. Таким бывает оно при воспоминании юности – особенно ярких и солнечных дней ее. Ясный, не только хороший человек. Иначе все кончилось бы просто словами… «Ей все легко давалось, – говорила учительница. «Она никогда не унывала. И все ей было нипочем. От своего не отступала, – говорили подруги. «Была чрезвычайно собрана и серьезна. Я бы сказал даже, талантлива. Очень обаятельна», – преподаватель хирургии на курсах медсестер, главный врач больницы доктор Алмазов.

«Могла зубрить дни и ночи напролет, а потом танцевать до упаду, – опять подруги. «Ласковая, легкая», – так говорила мать…

Я наконец понял, почему светлели лица. Люди вспоминали человека яркого, бурно жившего скрытой жизнью души, готового к поступкам незаурядным и не совершившего их только потому, что еще не пришло время. Было ей свойственно веселое упорство, редкое и благодатное сочетание качеств, данное немногим. Оно проявлялось во всем. Оно помогло ей при вынужденном повзрослении и потом, когда пришло время поступков.