Глава 2

Если верить, что бабочка, трепещущая крылышками в Южной Америке, может поднять бурю в Техасе, то какие неуправляемые последствия мог вызвать безрассудный поцелуй на проселочной дороге? Он знаменовал начало всей моей дальнейшей жизни. Стоило мне решить последовать за матерью – и обратного пути уже не было. Я стала ее защитницей и стражем, неизменно высматривая все то, что могло бы ее выдать.

Я проснулась, кипя от восторга, воодушевленная радостью в материнском голосе, все еще хмельная от интимности нашего разговора. Малабар выбрала меня, и мое тело вибрировало от несказанного ощущения удачи.

Мой брат был уже на кухне, сидел, ссутулившись, над тарелкой хлопьев, когда я спорхнула вниз. Стоявшие вдоль разделочного стола полупустые бокалы источали кислую вонь вчерашнего вина. Питеру в июне исполнилось шестнадцать, у него были отдельная квартирка над гаражом (повод для зависти), собственный катерок (еще один), и он уже примерно понимал, каким человеком планирует стать.

– Ты ведь в курсе, что Тед – конченый подонок, верно, Рен? – проговорил Питер и сунул в рот ложку хлопьев. Тыльной стороной ладони отер каплю молока с уголка губ.

Я вспыхнула, вспомнив, как Тед задрал на мне майку. Да, я понимала, что Тед – подонок. Он был из тех ребят, что, будучи лет на пять помладше, летними вечерами ловили лягушек, совали им в рот хлопушки, а потом хохотали до слез, когда у тех отлетали лапки.

– Нет, он хороший парень, – возразила я брату словами гладкими, как стеклянные шарики. Хоть Тед меня больше и не интересовал, признать, что он придурок, было просто невозможно. В нашей семье всегда важнее было быть правым, чем правдивым. Неуверенность у нас была не в почете, так что расслабляться не приходилось.

Питер в ответ на это невероятное заявление хмыкнул и пристроил свою тарелку поближе к раковине.

С момента развода наших родителей, случившегося десять лет назад, нас всегда было трое: мама, Питер, я. Отец, конечно же, присутствовал на периферии, занимая неизменный угол «каждый второй уик-энд и праздники через один». И отчим, Чарльз, тоже присутствовал – со своими четырьмя взрослыми детьми от предыдущего брака, теперь нашими сводными братьями и сестрами. Но нашей основной семейной ячейкой со времен развода всегда был треугольник, эта устойчивая форма. Вот только нынче утром геометрия начала меняться. Еще до конца этого дня стороне Питера предстояло стать отрезанным ломтем, а нам с матерью, отделившись от него, сменить треугольную форму на одну-единственную прямую линию, потайной ход для ее тайны.

* * *

– Доброе утро, – пропела Малабар, ни к кому конкретно не обращаясь. Она влетела в кухню в хлопковом халатике, свободно завязанном поверх ночной рубашки; ее волосы были всклокочены. Этим утром стало чуть прохладнее, но все равно было душно и влажно, и небо – фиолетово-серый водоворот – сулило облегчение в виде дождя. В окне на дальней стороне кухни мать уловила свое отражение и поджала губы. В холодном дневном свете она видела и пигментные пятнышки, усеявшие ее руки, и дряблую кожу у основания шеи: персик, пару дней как миновавший пору совершенства.

И все равно она была прекрасна, стройная и сильная, с блестящими рыжевато-каштановыми волосами, обрамлявшими манящее лицо с ямочкой высоко на левой щеке – отметиной, оставленной акушерскими щипцами и служившей напоминанием о ее трудном приходе в этот мир. Хоть Малабар и культивировала ауру элегантного высокомерия, была она на диво задорной, всегда готовой наживлять крючки и часто первой бросалась в омут с головой. Теперь я понимаю, что она потеряла некую важнейшую часть себя, когда отказалась от карьеры журналистки в Нью-Йорке и выбрала более спокойную и финансово стабильную жизнь, выйдя замуж за Чарльза с его фамильным состоянием. По словам моего отца, бабушка часто говорила Малабар: «За одного мужчину выходишь замуж, чтобы родить детей, а за другого – чтобы он заботился о тебе в старости». Но если и таким было намерение моей матери, когда она выходила замуж за Чарльза, то обернулось все не так, как планировалось. Чарльз сделал мою мать богатой, но вместе с тем возложил на нее львиную долю обязанностей сиделки. Малабар той осенью должно было исполниться сорок девять, и, несомненно, неожиданные перемены в жизни вызывали у нее отчаяние.

Она дерзко задрала подбородок в ответ своему отражению, развернулась и уперлась в меня взглядом, который доказывал, что наша встреча прошлой ночью мне не привиделась во сне.

– Юная леди, – сказала она, выгнув дугой бровь, – нам с вами нужно будет кое-что обсудить.

Питер покачал головой, гадая, что я натворила на сей раз. Я подумала, что он решил, будто меня поймали за поцелуями с Тедом. Но он мимически изобразил быструю затяжку косячком. Я угадал? Его глаза блеснули.

Потом мать принялась заваривать себе чай. Это был затейливый ритуал с целью развеять туман прошлого вечера, вызванный коктейлями, вином, парой таблеток снотворного, – и поторопить новый день. Она опорожнила чайник, наполнила его свежей водой и поставила на плиту. Пока он грелся, поддела ногтями крышку с жестяной банки, где хранила Лапсанг Сушонг^[4], и – пуфф – воздух наполнился его характерным копченым ароматом. Большим и указательным пальцами мать брала идеальную порцию сушеных листьев и щепоть за щепотью сыпала их в заварочный чайничек. Когда наконец чайник на плите начал плеваться и свистеть, кипяток встретился с листьями и напиток был оставлен настаиваться под диковинным колпаком в форме петуха.

Вскоре, шаркая, пришел Чарльз – только что из душа, аристократическая квадратная челюсть, толстые очки в роговой оправе и зализанные назад со лба седые волосы. Он выглядел так, как выглядел всегда с тех пор, как шесть лет назад перенес ряд инсультов: смирившимся с тем фактом, что больше не командует парадом. Пользовавшийся всеобщим уважением как мечтатель, стоявший за созданием Плимутской плантации^[5], музея живой истории, который он основал много лет назад и которому хранил страстную преданность, Чарльз был очарован разнообразными археологическими диковинками. Его самым недавним стремлением, граничившим с одержимостью, стало найти обломки давно затонувшего пиратского корабля под названием «Уида». Что меня больше всего восхищало в Чарльзе, так это его фундаментальное отличие от моих родителей: он не сквернословил, не выходил из себя и не видел проблемы в том, чтобы уступить собеседнику в каком-то вопросе. Воспитанному, спокойно-официальному и добродушному, Чарльзу достаточно было хорошей книги, предпочтительно по истории. Читал он везде и всюду, за исключением разве что пляжа. И каждое летнее утро заявлял о своем желании. «Прошу тебя, милый бог дождя, – нараспев выговаривал он за завтраком, – сделай свое дело, чтобы мне не пришлось сидеть на этом жарком песчаном пляже». И это заклинание неизменно смешило нас.

– Похоже, сегодня будет все, как ты хочешь, Чарльз, – заметил Питер, и наш отчим улыбнулся, оценив зловещую насупленность неба.

– Мы могли бы поехать в Веллфлит и посмотреть, что там поделывает Барри Клиффорд, – предложил Чарльз всем разом и никому в частности. Барри Клиффорд, известный среди местных жителей под прозвищем кейпкодского Индианы Джонса, охотился за затонувшими сокровищами и, как и Чарльз, загорелся идеей найти «Уиду».

Никто не клюнул.

Обычно мать, пока пила чай, подавала Чарльзу его утренний напиток: полную ложку растворимого кофе без кофеина залить остатками кипятка, один раз энергично размешать. Ему так больше нравится, уверяла она нас, это привычка, оставшаяся с холостяцких дней. Но этим утром, когда Бен и Лили приехали к нам на выходные, мать сварила полный кофейник кофе из свежесмолотых зерен, и я, наблюдая, с каким наслаждением Чарльз осушил до дна свою чашку, засомневалась, что ему на самом деле нравился растворимый кофе без кофеина.

Мы сидели на своих обычных местах вдоль столешницы – Чарльз, Питер и я, дружно заглядывая в кухню, где моя мать, оживившаяся под действием чая, скользила от плиты к кухонному острову, от раковины к холодильнику, готовя завтрак. Она остановила свой выбор на кукурузных котлетках и теперь взбивала свежие яичные белки в стойкие пики, счищала зерна с початков, натирала мускатный орех. На столе размягчалось сливочное масло, а на плите грелся кленовый сироп.

Бен и Лили явились последними, свежие после душа, причесанные. Седеющие волосы Лили придерживал, не давая им рассыпаться, ярко-желтый ободок. Она была не из тех женщин, что станут раскошеливаться на дорогой салон. Щеголяла в шортах-бермудах, рубашке поло и очках для чтения, которые сидели на ее носу опасно низко. Под мышкой у нее был увесистый том по истории Норвегии; она продемонстрировала его, рассчитывая на одобрение моего отчима, и Чарльз ответил ей кивком и улыбкой.

Бен приветствовал Чарльза своим энергичным «как жизнь?», потом решительно шагнул в кухню, поймал руки матери своими большими ладонями и, ни капельки не стесняясь ни своей жены, ни моего отчима, поцеловал ее прямо в губы.

– Малабар, – заявил он, не отстраняясь от нее, чтобы видеть, как расширяются ее зрачки, – черт возьми, это был лучший ужин в моей жизни!

– Бен, – шутливо одернула мужа Лили, – оставь бедную женщину в покое.

Ее голос был тонким и дребезжащим – последствия лечения от рака, которое она прошла, когда ей не было и тридцати. Семена радиации проросли в груди Лили, и хотя лечение успешно остановило рост опухоли, она же принялась разорять другие части ее тела: яичники, сердце, а теперь и голосовые связки. Хотя Лили больше не была больна, достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что и здоровой она не была. Хрупкая – вот какое слово приходило на ум.

– И речи быть не может, – не согласился Бен, который ни рук матери не выпустил, ни глаз от нее не отвел. – Сколько найдется на свете женщин, знающих, что делать, когда вручаешь им мешок свежих сквобов? – Он покачал головой, словно до сих пор не веря, что ему так повезло. – Чудо! Просто чудо.