Сегодня в истории американской политической мысли преобладает иная точка зрения. Суть ее такова: Рузвельт совершил своеобразную политическую революцию, в ходе которой демократия была не уничтожена, а преобразована, причем это преобразование вписывается в русло американских традиций. По словам историка политической мысли Мортона Фриша, «…трансформация традиционной американской демократии в государство благосостояния с его регулируемой или контролируемой экономикой выглядит более революционной, чем это есть на самом деле… Рузвельт отверг патерналистское государство благосостояния, когда он отверг социализм. Таким образом, вместо того, чтобы говорить, что традиционная американская демократия была подорвана в период Нового Курса, правильнее было бы сказать, что значение американской политической традиции претерпело в это время глубокое изменение. Рузвельт, – признает Фриш, – конечно же, подверг очень глубокой реинтерпретации эту традицию, ибо нет сомнений, что государство благосостояния несовместимо с некоторыми чертами традиционной американской демократии. Но Рузвельт, как государственный деятель, который ввел принцип благосостония, не считал это радикальным изменением; то есть, это не было изменением, затрагивавшим корни системы. Последние остаются в сохранности. Новый курс выполнил функцию, которая по сути своей была скорее реставраторской или консервативной, нежели конститутивной»^[104].

Рузвельт в итоге добился «сохранения либеральных демократических институтов в период кризиса»^[105], но сделал это, как верно говорит Фриш, за счет некоторого переосмысления этих понятий. А правильнее, наверное, сказать, Рузвельт дал основание американским теоретикам, опираясь на опыт «нового курса», обогатить представление о либерализме и демократии, показав, что либеральные по сути принципы совместимы с некоторым ограничением рыночной стихии, а демократия в принципе не исключает расширения масштабов государства, повышения его роли в обществе и осуществления государственными органами (прежде всего исполнительными) регулирующих и дисциплинирующих функций. Иначе говоря, сильное, деятельное государство и сильный властный президент совместимы с демократией, если то, что делает власть, отвечает не только объективным интересам народа, но и его воле и осуществляется с его согласия.

Однако понято это основной массой американцев было позднее^[106]. А в 20-30-е годы американская демократия рассматривалась многими в США не только как пребывающая в состоянии кризиса, но, возможно, и стоящая перед угрозой самого существования. Громче зазвучали в это время и голоса откровенных противников демократии, как, например, американского психолога Уильяма Макдаугалла, считавшего человека существом иррациональным и руководствующимся в своем поведении в основном инстинктами^[107].

Все это – и экономическая депрессия, и кризис демократических институтов и практик, и страх американцев за судьбу демократии в стране, а с конца 30-х – начала 40-х годов еще и новая мировая война, поставившая ряд новых проблем – во многом определили направление развития и содержание американской демократологии тех лет. Ее интересуют вопросы о путях совершенствования и адаптации национальных демократических институтов и механизмов к новым условиям, порожденным экономической депрессией и «новым курсом»; об отношении между тремя ветвями власти и в первую очередь – между Конгрессом и Белым домом; о функциях и роли государства; об отношениях между властями (государством) и рядовыми гражданами; о том, как поставить новейшие достижения науки и техники на службу демократии. Сохраняется интерес к таким традиционным вопросам, как понятие, сущность, формы демократии, ее возможности и перспективы. С началом Второй мировой войны и военными успехами Германии и ее союзников особую актуальность приобретают вопросы о судьбе демократии не только в отдельных странах и на отдельных континентах, но и в мире в целом. А когда становится очевидным исход войны, все шире начинает обсуждаться вопрос о становлении послевоенного мирового демократического порядка.

Заметно меняется состав людей, исследующих проблемы демократии. Как было показано выше, в Америке с момента становления республики в разработке этих проблем активное участие принимали крупные государственные деятели, включая президентов Соединенных Штатов. Достаточно упомянуть имена Джефферсона, Мэдисона, Адамса, Джея, Гамильтона, Линкольна, позднее – Вильсона, Лафоллетта и других. Со второй четверти XX века положение меняется существенным образом: ведущие государственные деятели продолжают выступать с речами, писать книги, затрагивающие среди прочих и вопросы, имеющие отношение к политической теории, однако сколько-нибудь заметного вклада в последнюю они больше не вносят^[108]. Разработка теории демократии становится исключительной заботой профессиональных политологов – университетских профессоров, а позднее сотрудников специализированных исследовательских организаций («фабрик мысли»).

Действительно, среди демократологов, заявивших о себе в 30-40-е годы заметными исследованиями, мы практически не видим ни журналистов, ни крупных политиков. Были, конечно, исключения, как, например, Гаролд Икее, занимавший крупные посты в администрации Франклина Рузвельта и выпустивший в 1934 году книгу «Новая демократия»^[109], или Эмери Ревеш, издатель и видный общественный деятель (кстати сказать, имевший экономическое образование), который написал две вызвавшие резонанс книги, посвященные мировой федерации демократических государств^[110]. Уолтер Липпманн, популярный политический обозреватель, был философом, и его исследования, в которых рассматривались проблемы демократии, – это работы философа и социолога, а не журналиста^[111]. Большинство же демократологов принадлежали к плеяде университетских профессоров. Одни были философами, как Джон Дьюи^[112], Ральф Перри и Лоуренс Степлтон^[113]. Другие – политологами, как Карл Фридрих^[114], или представлявшие знаменитую Чикагскую школу политической науки Чарлз Мерриам и Гаролд Лассуэлл^[115]. Третьи – историками, как Генри Коммаджер и Карл Бекер^[116].

Заметные изменения происходят в 30-40-е годы в теоретикометодологической базе демократологических исследований. Это было вызвано, как и изменение состава демократологов, несколькими причинами. Одна из них – дальнейшее развитие политической науки, перевод ее на эмпирические рельсы, что было ответом на изменившиеся потребности эпохи: усложнение политического процесса требовало проведения высокопрофессиональных исследований, опирающихся на солидную эмпирическую основу. Как пишет один из крупнейших представителей политической науки Дэвид Истон, за первую половину XX столетия американская политическая наука успела совершить переход от так называемой формальной (легалистской) стадии к традиционной и в ее недрах начала происходить идейно-теоретическая подготовка к новой стадии, о которой речь впереди.

Первоначально политическая наука исходила из представления, что и политические институты, и действующие в их рамках люди функционируют в более или менее точном соответствии с формальными (легальными) нормами, описываемыми Конституцией страны и другими нормативными актами. Поэтому, имея представление о законах, регулирующих распределение власти в политической системе, мы знаем, как действует последняя. Однако со временем выяснилось, что власть может концентрироваться не только в формальных, описываемых законом структурах, но и в структурах неформальных, которыми обрастают формальные институты. «Эти открытия, – пишет Истон, – ознаменовали начало новой стадии развития [американской] политической науки, переключающей внимание с формальных, легальных структур на неформальную практику, складывающуюся вокруг последних. Это изменение, которое произошло в конце XIX в., достигло полного размаха к 1920-м годам. Люди, которые получили подготовку в США в период с 1920-х по 1940-е, были обращены к тому, что стали называть традиционной политической наукой»^[117].

Позднее, в послевоенные годы в американской политической науке произойдет так называемая бихевиоралистская революция, которая на протяжении нескольких десятилетий будет определять основное направление развития этой науки. Однако начало этому процессу было положено еще в 30-е годы. И в роли пионеров тут выступила группа исследователей, которая вошла в историю американской и мировой политической мысли под названием Чикагской школы, уделявшей первостепенное внимание проблемам демократии.

Завершая обзор общих контуров поля демократологических исследований первой половины XX века, необходимо отметить, что его границы имеют условный характер. Научная деятельность некоторых политологов, как, например, Уолтер Липпманн, растянулась на десятилетия. Его первая крупная работа, затрагивающая демократологическую проблематику («Общественное мнение») была впервые опубликована в 1922 году, а одна из последних книг, имеющих отношение к рассматриваемой проблеме («Очерки публичной философии») – в 1955-м. Поскольку эти и некоторые другие работы Липпмана связаны единой исследовательской логикой, мы сочли целесообразным рассмотреть его демократологические конструкции во второй части книги, охватывающей бо́льшую часть второй половины XX века.

Совсем иной случай – Йозеф Шумпетер. Его эпохальный труд «Капитализм, социализм и демократия», был впервые опубликован в 1942 году и, казалось бы, должен рассматриваться в первой части нашей работы. Но предметом споров и обсуждений, оказавших огромное влияние на развитие демократологической мысли, он стал значительно позднее, когда автора уже не было в живых. И именно в контексте этих дискуссий выявились истинный смысл и значение концепции Шумпетера. Отсюда и перенесение ее рассмотрения во вторую часть данной работы.

По-другому обстоит дело с Гарольдом Лассуэллом. Его продуктивность и широта научных интересов поражают. Он – автор, соавтор, редактор и соредактор около шестидесяти книг и нескольких сотен статей, покрывающих многие сферы политической науки. Но основные исследования, в которых раскрываются его представления о демократии и которые определили его вклад в демократологию, были подготовлены и опубликованы в первой половине XX века. К тому же они сформировались в рамках Чикагской школы, деятельность которой пришлась на 20–40-е годы. Поэтому концепция Лассуэлла рассматривается в первой части работы. Но прежде чем говорить о «чикагцах», обратимся к демократологическим разработкам его предшественников и начнем с прогрессистов.