В Иране, однако, арабский тип колонной мечети не прижился: «мусульманские культовые здания, возводимые в IX–X веках с намерением следовать аббасидскому образцу, рано или поздно перестраивались, а иногда подвергались изменениям конструкции в процессе строительства».^[44] Из доисламского, прежде всего сасанидского, зодчества мусульманская архитектура Ирана заимствовала две конструкции – чахартак (чартак),^[45] ставший основой павильонов, часто включавшихся в другие постройки различного назначения, и айван – сводчатый зал-террасу, открытую с одной стороны. Хрестоматийным примером использования айвана в качестве приемного зала является сасанидский дворец в Ктесифоне; использовались айваны и во дворце халифа в Багдаде.^[46] Неоднократно указывалось, что айван (и, как его развитие, пештак – айванный портал) был позаимствован мусульманской культовой архитектурой из светского зодчества. «Оправдавшие себя конструкции чартака и айвана были приспособлены и к молитвенным зданиям мусульман. В западных районах иранского мира получили распространение павильонные мечети, а в восточных, например в Хорасане, предпочитали строить мечети с айваном, в задней стене которого устанавливался михраб; к павильону или айвану пристраивался двор».^[47] Отмечу, что отчасти развитием чартака оказываются мусульманские мавзолеи, в т. ч. портальные, появляющиеся в архитектуре Средней Азии после распада державы Саманидов, т. е. после возвышения тюрков, и отмечающие распространение тюркских племен.

Харран. Джами аль-Фирдаус. План

Важнейшим вкладом Ирана в развитие планировки мечети признается четырехайванная композиция, центром которой является обширный двор; собственно, именно этот план имеется в виду, когда речь идет просто об «иранской мечети».^[48] Следует помнить, однако, что самые ранние памятники этого типа (мечети Исфахана, Семнана, Казвина) относятся к XII в. (и то если не принимать во внимание строительство в них новых айванов Тимуридами и Сефевидами), а наиболее показательные (в Верамине, Тебризе) – к XIV в.; самая ранняя мечеть, сохранившая изначальный план именно с 4-мя айванами – в Заваре близ Исфахана – датируется 1136 г. Да и классическая мечеть в Дамгане с одним айваном, встроенным в перекрытый куполами молитвенный зал наподобие повышенного центрального нефа, датируется ок. 1080 г., а южный айван исфаханской мечети – 1089-м г. Таким образом, айванные мечети в Иране появляются не ранее прихода сельджуков.^[49]

Харран. Джами аль-Фирдаус. Общий вид

Харран. Джами аль-Фирдаус. Восточная стена молитвенного зала

Общим местом в литературе стало указание на то, что «этот (четырехайванный. – Е. К.) ставший стандартным план был применен при строительстве медресе»^[50] – «теологических колледжей». Старейшим функционирующим медресе считается марокканский Карауин (859 г.), древнейшим сохранившимся зданием медресе – постройка в сирийской Босре 1136 г.;^[51] однако в городах Средней Азии – т. е. отнюдь не в центре мусульманского мира – в IX–XI вв. существовали десятки медресе. Известна практика переоборудования в медресе дворцовых комплексов, – «признак того, что в устройстве медресе и дворцов едва ли была большая разница».^[52] Организация и строительство медресе расценивались как богоугодное дело, и обычной – во всяком случае, в среднеазиатском регионе, – была практика погребения правителя в основанном им медресе в отдельном мемориальном здании-мавзолее (унаследованная и сельджуками Анатолии). Уже в XI в. в планах медресе на юге Таджикистана (Ходжа Машад) фиксируются айваны, расположенные по осям двора,^[53] – позже этот план воспроизводится в многочисленных Низамийа Великих Сельджуков конца XI в., сирийских Нурийа XII в., медресе Малой Азии XIII в. (Эрзерум, Конья, Кайсери, Сивас), распространяясь опять-таки вместе с сельджукскими завоеваниями.

Собственно же «тюркскую составляющую» в той мусульманской архитектуре, которую мы обнаружим в XI–XIII вв. в Анатолии, вычленить, пожалуй, и невозможно, даже несмотря на отраженную в источниках строительную активность, вызванную благочестием того же Тогрула, которому автор более поздних «Сообщений о Сельджукском государстве» приписывал «щедрость на строительство мечетей» и слова: «Мне стыдно перед Аллахом Всевышним, если я, построив дом, не возведу рядом с ним мечети».^[54] Неоднократные попытки описать эту составляющую неизменно приводили лишь к ее констатации и признанию нехватки данных для решения «сельджукской проблемы». Еще в конце 1930-х гг. И. А. Орбели говорил о невозможности определения типологического или стилистического единства архитектурных памятников сельджукского времени: «Сельджукское искусство в целом дает значительное разнообразие форм, в особенности в архитектуре, в зависимости от того, в каком из районов упомянутой колоссальной территории эти памятники созданы, причем в каждом данном случае в основных чертах сказываются, как господствующие, формы местного, в предшествующий период развивавшегося искусства».^[55]

Спустя два десятка лет Г. А. Пугаченкова повторила вывод о том, что «внутри государства Великих Сельджуков архитектура отнюдь не являла комплекса стилистически единых качеств»,^[56] и качества эти не могли определяться этническим фактором, т. е. тюркизацией Южного Туркменистана, Северного Ирана и Анатолии. Она указала, что термины «сельджукский» и «караханидский» «едва ли уместны в историко-архитектурной номенклатуре, так как сами по себе не определяют ни времени, ни определенных территорий, ни подлинных причин развития местного зодчества».^[57] Ее коллега Л. И. Ремпель, исследуя строительные конструкции и архитектурный декор Туркменистана, также ограничился лишь констатацией «сельджукской проблемы».^[58]

Даже С. Г. Хмельницкий, подробно и поэтапно описавший развитие доисламской и раннеисламской архитектуры Средней Азии и опирающийся на огромный корпус исследований, резюмировал: «Попытки найти некий тюркский дух или тюркский стиль в монументальных зданиях, строившихся в годы правления тюркских династий – Караханидов, Газневидов и Сельджуков, – оказались безуспешными уже потому, что у вчерашних кочевников не было навыков и традиций строительного искусства. <…> Видимо, переход политической власти к завоевателям-тюркам не оказал заметного влияния на характер архитектуры Средней Азии и не изменил процесс ее эволюции».^[59]

Пожалуй, наиболее «знаковым» типом сельджукской архитектуры является центрический мавзолей-тюрбе, – квадратный, многогранный, крестовидный либо круглый в плане, имеющий коническое шатровое (реже сферическое) завершение. Эти мавзолеи-«карандашики» появляются во всем «сельджукском ареале» – в Средней Азии, в Иране, Анатолии, Закавказье.

Появление не одобряемых исламом мемориальных построек и их количественное преобладание над другими типами мусульманской архитектуры в Средней Азии связывается с распространением на фоне ослабления власти Халифата суфийских учений, с одной стороны акцентировавших почитание (в т. ч. посмертное) праведников и наставников-шейхов, а с другой – адаптировавших доисламские культы, в т. ч. связанные с определенными местами.^[60] Архитектурный тип центрического мемориального сооружения возникает уже в VII в. в иерусалимской Куббат ас-Сахра,^[61] закрепляется в IX в. в самаррской Куббат ас-Сулайбийя и в упрощенном виде – без обходной галереи – кристаллизуется в X в. в бухарском мавзолее Исмаила Самани.^[62] Большинство архитектурных типов мавзолеев имеют доисламские прототипы, кроме восьмиугольных в плане купольных тюрбе, – их появление С. Хмельницкий объяснял западными (от Халифата до Византии) влияниями и связал с развитием октагональных подкупольных конструкций: характерные для них перекрытия из двух оболочек (внутренний купол и внешний шатер) «неизвестны в среднеазиатской архитектуре IX–X вв.».^[63]

Однако был ли тип шатрового тюрбе-«карандашика» принесен сельджуками из Средней Азии? Наиболее ранний шатровый мавзолей Бабаджи Хатун близ Тараза осторожно датируется XI в.;^[64] т. н. мавзолей Фахреддина Рази в Ургенче – II пол. XII в.;^[65] коническое завершение бухарского мазара Чашма Айюб выполнено не ранее XII в.;^[66] руинированные либо плохо исследованные памятники – Чугундор-баба в Куфене,^[67] Зулпукар в Таласской долине^[68] – имеют расплывчатую датировку XI–XII вв. В Иране шатровые мавзолеи строятся примерно тогда же – Бурж-и Михмандаст около Дамгана построен в 1097 г., башня Тогрула в Рее – в 1140 г. Кроме того, происхождение кирпичных башенных шатровых мавзолеев Ирана с сельджуками вряд ли связано, – достаточно назвать покрытый конусом знаменитый «карандаш» Гунбад-е Кабус в Гургане^[69] (1007), да и тот же Бурж-и Михмандаст, реконструируемый с коническим завершением, явно восходит к местной традиции башнеобразных купольных мемориалов, только в одном Дамгане представленной мавзолеями Пир Аламдар (1026) и Чехель Духтаран (1056).

В то же время сельджукские шатровые мавзолеи не стали в Иране образцами для многочисленных подражаний. Начиная с Великих Сельджуков, иранская архитектура отдаст предпочтение мавзолеям купольным – в этом ряду окажутся и усыпальница султана Санджара в Мерве (сер. XII в.), и гробница Олджейту в Султание (Сольтание) (н. XIV в.). Тип шатрового тюрбе, одновременно проявившийся в немногочисленных памятниках Средней Азии и Ирана, синхронных продвижению сельджуков на запад, станет «визитной карточкой» сельджукской архитектуры лишь в Анатолии и на сопредельных территориях и, судя по хрестоматийным мавзолеям Ахлата, Эрзерума, Байбурта, Дивриги, Кайсери, Коньи, Испарты, – только к XIII в.

Получается, что тюрки-сельджуки не могли принести в западные районы Халифата – в Северную Сирию, в Анатолию, в Закавказье – какие-либо архитектурные типы, которые были бы до того момента там неизвестны. Термины «сельджукская архитектура» и «сельджукское искусство» не подразумевают связь с сельджуками как с этносом, но обозначают более широкие художественные реалии, связанные с правлением тюрков – Великих Сельджуков, восходящих к ним династий и их вассалов, многие из которых, в т. ч. эмиры и улубеи Малой Азии, достаточно рано стали искать себе других сюзеренов.

Собственно, этот тезис далеко не нов: еще в начале 1970-х гг. Л. С. Бретаницкий писал, что «кочевники-сельджуки не выступали в роли создателей "сельджукского искусства", а послужили своего рода ускорителем тех социально-политических процессов, которые породили своеобразное направление художественного развития, распространившееся на огромной территории Передней Азии».^[70] К. Каэн, традиционно-вынужденно завершивший раздел об империи Великих Сельджуков полуторастраничным параграфом «Искусство и письменность Сельджукского периода», не смог привести ни одного конкретного памятника, но констатировал, что, даже не будучи творцами, тюрки часто предоставляли другим возможности развития, которые сами использовать еще не могли.^[71] Более того, рассматривая сельджукский период как ступень развития мусульманского искусства Переднего Востока, тот же Л. С. Бретаницкий предположил, что многие произведения этого времени, отличающиеся от памятников предшествовавшего периода арабского Халифата «законченностью замысла, продуманностью художественного строя, изысканностью форм и изяществом убранства», завершают «определенный этап последовательной эволюции и совершенствования не только отдельных композиционных приемов или методов и средств их осуществления, но даже типов архитектурных сооружений и художественных изделий».^[72]

Вероятно, в качестве источников сельджукской архитектуры в привычном значении – как определенного территориально-хронологического комплекса памятников – должны рассматриваться все региональные художественные традиции, с которыми тюрки, могли познакомиться в процессе миграций на запад. Этническая экспансия тюрков не сопровождалась экспансией культурной ввиду отсутствия самого предмета экспансии – развитой тюркской культуры. Создавая новую традицию мусульманской архитектуры на подвластных землях, сельджуки, до того момента не проявившие себя ни в качестве создателей сколько-нибудь оригинальных сооружений, ни в качестве стойких приверженцев каких-либо определенных художественных идей, имели возможность – подобно арабам четырьмя столетиями ранее – обращаться к любым имевшимся источникам, в том числе, очевидно, и домусульманским, и современным сельджукскому завоеванию немусульманским. Сочетая прагматичную суннитскую идеологию с мистическими суфийскими откровениями, сплавляя в официальном заказе разные художественные традиции, сельджуки оказываются своеобразным катализатором эволюции мусульманской архитектуры.^[73]

* * *

Одно из возможных направлений этой эволюции, притом явно архаизирующее, демонстрирует самая ранняя сельджукская мечеть Турции – Улуджами Диярбакыра. Стоящий на Тигре и являвшийся важным пунктом, позволявшим контролировать сообщение между Анатолией, Сирией и Ираком, Диярбакыр, византийская Амида, рано стал пограничным городом и в IX–XI вв. последовательно служил столицей «буферных» эмиратов Шейхидов и Марванидов. В начале X в. южные городские (Мардинские) ворота украшаются надписями с именем сюзерена – аббасидского халифа Муктадира. В 1056 г. Марваниды признали власть Тогрула и сохранили вассальную автономность своего эмирата, но в 1085 г. их земли были присоединены к государству Великих Сельджуков.

Побывавший в Диярбакыре около 1045 г. персо-таджикский теолог Насир Хосров (Насир-и Хусрау) был восхищен здешней достопримечательностью: «Соборная мечеть построена из того же (что и городские стены. – Е. К.) черного камня, и правильнее и крепче ее здания построить невозможно. В мечети двести с лишком колонн из камня, каждая колонна из одного цельного куска, на колоннах покоятся каменные своды и на них снова возвышаются колонны, покороче первых. На втором ряду тоже покоятся своды, возвышаясь над первыми большими сводами. Крыши этой мечети возведены в форме ослиной спины, а все резные части, из дерева и камня, раскрашены и отлакированы».^[74] Однако приведенное описание имеет отношение к более ранней мечети, для которой использовалась часть церкви Св. Фомы, разделенной между христианами и мусульманами (как это было и с базиликой Иоанна Крестителя в Дамаске). Исходя из пропорций сохранившейся мечети Диярбакыра, совершенно не схожей с раннехристианскими базиликами Сирии, от которых церковь Св. Фомы вряд ли сильно отличалась, К. Кресвелл доказал, что нынешнее здание мечети никогда не могло служить церковью.^[75] Кроме того, в сохранившемся молитвенном зале отсутствуют отмеченные две сотни колонн, а арки северной стены зала, соединяющие помещение с двором (сахн), явно «родные», выложенные при строительстве здания, а не пробитые в уже существующей стене, как это должно было произойти при перестройке церкви в мечеть.

Диярбакыр. Улу-джами. Аэрофотосъемка

Иными словами, текст Насира Хосрова не имеет отношения к ныне существующей большой мечети Диярбакыра и доказывает лишь, что к середине XI в. в городе уже существовала огромная соборная мечеть, а нынешнее здание возведено после 1045 г. Сохранившиеся на фасаде Улуджами надписи содержат две даты – 484 г.х. (1091/92) и 550 г.х. (1155/56), причем надпись с более ранней датой упоминает султана Малик-шаха, на нее и принято опираться при датировке памятника, рассматривая его в числе построек Великих Сельджуков.^[76]

Диярбакыр. Улу-джами. План

Как уже было сказано, диярбакырский памятник следует отнести к архаизирующей линии планировки мечетей. Достаточно напомнить, что в последние годы правления Джелал ад-Дина Малик-шаха (умершего именно в году, указанном на фасаде Улу-джами) перестраивается молитвенный зал (шобестан) Пятничной мечети Исфахана, в котором на массивных кирпичных столбах на 30-метровую высоту поднят знаменитый купол Низама аль-Мулька диаметром 14 м, а уже через несколько десятилетий исфаханская мечеть обретет знаменитую айванную планировку. Рассматриваемую же Улу-джами немудрено принять за перестроенную христианскую базилику: молитвенный зал образован тремя нефами, параллельными стене киблы, рассеченными посередине сильно повышенным трансептом, акцентирующим ось михраба.

Источник такого плана определяется однозначно – Большая мечеть Омейядов в Дамаске (706–711 гг.). Уже в конце XII в. Мухаммад ибн Джубайр писал, что «ее общепризнанная известность позволяет не тратить время на ее описание».^[77] Планы двух мечетей объединяет трехнефное членение молитвенного зала, повышенный трансепт по центральной оси, обширный северный двор (в Дамаске окруженный галереями, в Диярбакыре – обстроенный зданиями). Необходимо учесть, что выходящая во двор аркада молитвенного зала мечети Омейядов до конца XIX в. оставалась открытой, не отгораживая пространства зала от двора, как это было принято во всех арабских мечетях и как это было сделано в Улу-джами.

Дамаск. Мечеть Омейядов. План

Алеппо. Джами аль-Кабир. План

Диярбакыр. Улу-джами. Северный фасад молитвенного зала

Архитектурная практика Халифата уже имела прецеденты сознательного и даже декларативного воспроизведения авторитетных памятников, – если не копирования, то, во всяком случае, осознанного «цитирования образа»: «судьба этого образа может оказаться совершенно в другой культурно-идеологической среде, когда прошлое становится анахронизмом, но образ продолжает успешно жить».^[78]