Смешайте восприятие с ясным небом и пребывайте в пхове, где ничто никуда не движется, ничто не отвергается и никуда не переносится. Такое Освобождение в безначальную Чистоту – наивысший тип пховы.

Тулку Ургьен Ринпоче

Горная дорога была едва заметна между камней и, петляя всё дальше и дальше через холмы, терялась в захватывающем дух сочетании скал, облаков, обрывов, пещер, травянистых откосов и других красот высотного мира.

Странник легко ступал по ней, словно парил в невесомой дымке горного полдня. Он словно скользил среди ветров и редких кустарников, посреди пустоты неба и материальной полновесности гор.

Солнце медленно и уверенно заполняло синеву небес, пробуждало побелевшую от ночного забытья древнюю землю.

Вон там, вдалеке, выпорхнула из ниоткуда большая и сильная птица, махнула лениво и мощно широкими крыльями, и молнией метнулась обратно в никуда, словно воспоминание о чьей-то жизни…

Тишина сквозила запахами и звуками одинокой заоблачной выси. Но путник не чувствовал себя одиноким… Наоборот.

Он, скорее, наслаждался безлюдьем этого замечательного места…

Всё говорило о свободе и чистоте, всё вокруг просто утопало в окончательной безграничности пространства и покоя.

Человек знал это, чувствовал и блаженствовал в невесомости окружающего безвременья.

Горный путь безмятежно пролегал по ту стороны обычной людской заботы и тревоги. Человек не имел особой цели и не обременял себя суетным достижением смысла своего путешествия. Он просто шёл и шёл к последнему пристанищу своей жизни. Высочайший пик этого горного царства и был его пунктом назначения, – страны пришедших и обретших своё духовное благополучие: завершение в Духе.

Так когда-то ему рассказывал об этом его дед, а тому его дед, тому – его, – и так дальше, так дальше, так дальше до самого конца… Всё это действительно было чистой правдой.

О чём ему не обмолвился ни один из его Учителей и наставников, – как раз об этом нестерпимом ощущении признательности и нежности к оставленному миру живых, об этой предательской естьности обычных человеческих чувств по отношению к прошлому, к его друзьям и родным, здесь, в Бардо.

Нет, он ни о чём не жалел, не скорбел…

Но всё же привычный мир Земли и её обитателей лёгкими касаниями памяти ранил его сердце.

Слёзы не текли по лицу. Они почти незаметно обжигали его душу…

О чём говорить?! Тут, в Зазеркалье не было разделения на душу и тело. В этих благословенных местах весь он был ни что иное как сплошная душа…

Оглядевшись с высоты высочайшего пика, он остался доволен. Он пребывал в нескончаемой эйфории.

Раскинувшаяся перед ним бездна блистающих льдом и слепящих солнцем горных вершин захватывала воображение безбрежностью и синевой… Купола облачных айсбергов в океане небес дрейфовали чинно и торжественно, ленивые волны воздушных масс плавно несли на своих невидимых плечах их впечатляющие громадины… Всё пребывало в нескончаемом кайфе и запредельной человеческому пониманию умиротворённости.

Правда, здесь, на одной из головокружительных вершин, обычное человеческое восприятие было бы лишено всякого смысла.

Здесь, в надмирье Бога, – не было никого, кроме Бога. И Богом было всё, включая и самого странника.

Вернее того, кто когда-то был им…

Ведь теперь он стал всем.

Да!

Кто был ничем, теперь стал всем сразу. И дрейфующими гигантами-облаками, и бесконечным солнцем и нескончаемым СОБОЙ, кем и был всегда…

Но кто разберётся, пока не попал на вершину? Кто поймёт?..

Ведь даже если вернуться, даже если неожиданно вернуться, что абсолютно невозможно, – рассказать о достигнутом было невероятно.

И зачем? Каждый, кто достиг предначертанного духовного высокогорья, – сам становится ВЕЧНОСТЬЮ: вечными Счастьем, Любовью и Радостью, – началом начал и концом концов.

Он ещё раз окинул взглядом великолепие красоты перед собой и, наконец, уверенно и с мягкой улыбкой шагнул в СВЕТ…

К источнику всего существующего в мире…

За пределы всех ограничений…

Внутрь ТАЙНЫ.

В ИСТИННУЮ ЖИЗНЬ, КАК ОНА ЕСТЬ…

Итак,
или Глава 1

Ложка качнулась ещё и ещё, и наконец, рухнула на пол, увлекаемая крупным рыжим тараканом, душераздирающе звеня на всю комнату раскатистым металлическим звоном.

Я со стоном перевернулся на другой бок на своей древней сверхвместимой скрипящей кровати и чихнул. Кувыркнувшийся с неубранного после вечернего скудного пиршества стола рыжий тараканище, проворно ковыляя и устрашающе шевеля длинными, как у заправского атамана, усищами убирался восвояси по направлению к входной двери.

Я, Ванька Барашкин, – это среднестатистический россиянин с обыкновенной внешностью человека тридцати «с гаком» лет, одинокий, несколько странноватый на вид, и абсолютно безобидный «тихарь», по выражению коммунальной язвы-тёти Глашки, уже проснулся от грохота ложки, но продолжал дремать и вставать не собирался.

В дверь тихо и настойчиво забарабанили. Я сонно чмокнул губами, сладко потянулся и… опять перевернулся на другой бок. Вставать действительно не хотелось, ведь выбор предполагал лишь две возможности: восхитительная широкоформатная чудо-сказка или эта бесконечная череда бледнообразных дней здесь, в нашем жизненном «муравейнике».

– Барашек! Ба-ра-шек… – протяжно выпрашивали между тем из-за двери моего внимания голосом соседа по коммуналке Грини Шайкина, с которым мы не далее, как вчера, «гужбанили» по поводу нашей очередной заработной платы. Работали мы вместе в местном ЖЭКе в столярном цехе и по совместительству сторожили по очереди местный овощной магазин по ночам.

– Входи! Не заперто, – промычал я спросонья и медленно сел на постели, свесив ноги в рваных, старых вязаных носках, одновременно служащих мне домашними тапочками, на дощатый, местами облезающий от коричневой краски пол. Долговязый рыжий детина Гриня Шайкин, похожий для стороннего наблюдателя на порядочных размеров пожарную каланчу, обычно предназначаемую для занятий на время и скорость командных действий, просунулся в дверной проём…

– Здорово, Барашек! – низким зычным голосом приветствовал меня, своего собрата по «оружию», Гриня.

– Угу… – коротко отозвался я, просовывая руки в старый-престарый махровый халат.

– Чё, блин, догоним по маленькой! – широко осклабился верзила, как фокусник, извлекая из-под объёмистого малинового свитера студёно-слезливую «чекушку».

– Мы же только вчера как «догнали», Гриня! Я ещё не оклимался… А ты: догоним, догоним… Бр-рр… – поёжился я.

– Да, ты не боись, по маленькой, за компанию и всё… Всё! – авторитетно махнул перед грудью своей мохнатой пятернёй бугай. Потом по-хозяйски шагнул к неубранному после празднования получки широкому без скатерти столу. И в следующий момент комфортно расположился на единственной во всей комнате табуретке… Потом крякнув, он одним движением сорвал с бутылки золотистую крышечку.

– Погнали без печали, – проговорил затем свою любимую присказку и, показав на немытый стакан, налил себе в другой. Резко глотнув, тут же вобрал в себя всё содержимое, и, плавно выдохнув, налил следующий. – Давай, давай, дружбанище! Не отставай! – при этом Гриня практически в одиночку опорожнил уже «чекушку», на удивление ловко орудуя стаканом, который опрокидывался им в себя практически с пулемётной скоростью.

Я, опершись на край стола обоими локтями, окончательно проснувшись, наблюдал за этой впечатляющей сценой возлияния с нескрываемым восторгом и даже некоторым мистическим благоговением. Причём стоило первой бутылке скользнуть из лапищи Шайкина под стол, как откуда ни возьмись, появилась новая.

– Э-э-э… – заволновался я, – смени передачу, сбавь обороты, Гриня! Хорошо, что у тебя «чикушки»… А то по «большой», я чувствую, ты бы тут быстро догнал и перегнал кого угодно и… В общем, закругляйся – я не выспался!

Шайкин недоумённо уставился на меня во все глазищи. – Ты чё, братан! Не обижай, поддержи компанию… Слышь, ё-моё… Слышь?

– Ты, Гринь, погодь, не суетись, я тебе дело говорю, а ты прёшь, как танк!.. Тоже мне обидчивый какой сыскался… Я вот отосплюсь, сон досмотрю про… ну, хм… Тогда и приходи, понял?..

И я принялся медленно крениться набок, картинно занося ноги обратно на кровать. Гриня вдруг остервенело ринулся ко мне и судорожно вцепился в стёганое обветшалое одеяло, пытаясь выручить его своими цепкими ручищами из рук «братана».

– Куда, а ну назад! – закричал он не своим от натуги голосом, поскольку «братан», ничуть не уступая в целеустремлённости своему оппоненту, тащил одеяло на себя. – Не пущу, злыдень, ренегат! – Вдруг разошёлся не на шутку Гриня, отвоёвывая злополучное одеяло, и переходя от негодования на некий изысканный сленг разбушевавшегося, но порядочного «джентльмена».

– Сам ты гад! – огрызнулся я, окончательно разбуженный всколыхнувшейся на моей территории драмой и… отпустил одеяло. Шайкин танцевально взмахнул руками, не совладав с предательским принципом земного притяжения, и навзничь грохнулся на пол, создавая неслабое подобие разорвавшегося в помещении снаряда.

– Ух ты! – Озадаченно выдохнул я, и, слегка помедлив, начал тут же, почти захлёбываясь, мелко сотрясаться от хохота.

Гриня взглянул на меня снизу вверх, как «братан» на «ренегата», чуть сдвинул брови в тщетной попытке осознать случившееся, потёр ушибленный зад, и, наконец, сокрушённо мотнув головой, неожиданно весело и добродушно захохотал сам. Затем поднял стул, поставил его на место, и снова устроился на нём, продолжая прерванную церемонию поглощения алкоголя.

– Слыхал, – продолжил тут же, как ни в чём не бывало, Гриня Шайкин, закадычный и неуёмный мой собутыльник, – американы-то обещали Шварценеггера на Луну запустить, слыхал?!

– Чем им Шварценеггер-то не угодил? – посмеиваясь произошедшему и наливая себе остатки из второй «чекушки» спросил я.

– Да ничем. Он, в газетах пишут, как в герои фильмов завербовался, так сразу на космос и попёр… Мол, хватит на Земле прохлаждаться, мол, пора и Вселенную в оборот брать, во как…

И Гриня, авторитетно причмокнув мясистыми губами, извлёк, как бы из ниоткуда, на свет божий следующую стеклянную пилюлю.

Пятый час не смолкала наша задушевная гульба, «соратников» по коммунальным радостям жизни. Подобно скатерти-самобранке стол, качающийся под нашей с Гриньком тяжестью, разгорячённых солидной долей ядовитого напитка, с течением времени заполнился не только пустой стеклянной тарой… С беспрецедентной бесцеремонностью и полным безразличием к пирующим полчища рыжих усачей-тараканов шныряли в неразберихе колбасных шкурок и скопище хлебных крошек.

– Нет, ты скажи, скажи, мил-брат… – рьяно настаивал громоподобный Шайкин. – Какого-такого рожна они, эн-ти бабы, нас за людей не считают? А… ты скажи, скажи… ты отвечай, мил брат… – При этом он, по-снайперски точно, тыкал старой однозубой вилкой рядом с открытой банкой, где давно уже отсутствовали и шпроты, и масло, и даже любознательные тараканьи «носопырки».

– А чё тут скажешь, Гринь … – с мягкой безучастностью отвечал я. – На то они и лучшая половина, штоб нашей, другой половине, значит, навроде, как в утешение… ик… и радость быть… Потому как скука в жизни перво… ик…, – я деликатно прикрылся ладошкой, – первостепенная без них…

– А ты не увиливай, не увиливай парр-и-нёк… Тож мне фил-л-асофию развёл, бабами жизнь утешивать… Ишь, ч-чё прид-думал, братуха… – Гриня перестал вдруг бомбардировать вилкой злополучную неподдающуюся банку и медленно скосил на меня и без того не шибко сфокусированные карие глаза. – Я б их, ж-ж-жуликов, ни в какую даже разведку не взял, во-о как!..

Я, который к тому времени в отличие от своего сотрапезника далеко ещё не исчерпал все свои «лимиты трезвости», тоскливо вздохнул и посмотрел на стенные, довольно сносные, по сравнению с общей обстановкой, часы.

– Я, Гриня, знаешь, поубрался бы тут уже, приготовился к завтрашнему дню… Работа, знаешь… Нам с тобой завтра рано… знаешь…

– Да ну её! – Неожиданно трезво вымолвил Гриня, встал со своего места, как бы желая продолжить разговор стоя, и не найдя, что добавить в горизонтальном положении, вновь принял достойную сидячую позу.

– Я, вообще-то, во чего заходил, брат… Я, ведь, того… обжениться решил, семью хочу… Как у людей, штоб чин-чинарём, хозяйство штоб того, по правилам… – сделал он, никак не вытекающий из общего смысла беседы, вывод. И ничуть не смущаясь алогичностью своего странного резюме, добавил: – А ты, Вань, шофером штоб на свадьбе, а, Вань?..

– Шафером? – деревянно переспросил я, изрядно изумлённый услышанным, и уже по-другому, с искренним соучастием и дружеской заботой, поспешил заверить: – Я завсегда! Только…

И ещё раз внимательно взглянул на друга, как бы желая удостовериться в реальности сказанного Шайкиным.

– Только… я это… на ум не возьму… кому ты себя сватать будешь?..

– А какая хрен разница – кому! – бодро отрапортовал Шайкин. – Им, бабам, волю давать, – стро-о-го воспрещается! Я тебе, браток, ещё, так скажу: надумаешь обжениться, – пальцы им в пасть не клади! Обженивайся завсегда буквально по собственному зову души… Понял кому!!! – закончил он свою красноречивую тираду эмоциональным выплеском из той самой души, о которой так неуклюже, но трепетно выразился.