Цитаты из книги «Открой глаза (сборник)»

Живописное полотно говорит нам, что обнаженная натура – это в первую очередь блеск, лоск: даже в терзаниях и муках женщина сохраняет ослепительное великолепие. Рисунок показывает, что обнаженная натура – это линии: спина женщины архитектурно изогнута, как киль норманнской ладьи, а грудь ее, несмотря на то, как она должна выглядеть в такой позе, сохраняет силиконовую безупречность.

Писсарро заметил, что, когда появился Мане, Курбе вдруг стал всего лишь «частью традиции». И добавил, что Сезанн ровно то же самое сделал с Мане. Это оказалось верно. А если Сезанн сделал с Мане то же, что Мане сделал с Курбе, то как насчет всех тех, кто пришли за ним, впитали и пожрали Сезанна (начиная с кубистов), – что они оставили от него?

Если не вдаваться в детали, французское искусство XIX века – это борьба цвета и линии.

Для Сезанна искусство существовало скорее параллельно жизни, а не зависело от нее как подражание.

Это был ужасный конец: сухотка спинного мозга, инвалидное кресло, гангрена, ампутация ноги, затем смерть. В этот последний отрезок жизни Мане снова и снова писал эфемерную красоту цветов. Словно тихо повторял слова, которые много лет назад отказался услышать мужчина с тростью: здесь, сейчас, как оно есть.

Итак, все портреты Сезанна – это натюрморты.

«Разговаривайте, смейтесь, двигайтесь, – убеждал Мане своих моделей, – чтобы выглядеть настоящими, вы должны быть живыми». Модели Сезанна, наоборот, должны были часами сидеть как гвардейцы. Когда Воллар имел неосторожность заснуть, художник заорал на него: «Слушайте, вы! Поза пропала к чертям! Я серьезно говорю: надо замереть, как яблоко. Яблоко разве двигается?» А в другой раз, когда модель отвернулась, засмеявшись над чьей-то шуткой, Сезанн отшвырнул кисть и в ярости вышел вон. Так что его портреты как раз не пытаются уловить настроение, беглый взгляд, ускользающее мгновение, когда личность модели раскрывается перед художником. Сезанн гнушался таких банальностей точно так же, как он презирал тщательное жизнеподобие и попытки передать характер. «Я пишу голову как дверь», – сказал он однажды. И еще: «Если меня интересует голова, я делаю ее слишком большой». С другой стороны, кроме «характера», есть что-то еще. «Мы не души пишем. Мы изображаем тела; а когда они, черт возьми, хорошо написаны, то сияние души – если таковая в них есть – проявляется во всем». Портрет Сезанна, как мудро замечает Данчев, «это скорее „есть“, чем „похож“». Дэвид Сильвестр писал, что Сезанн «превосходит всех в том, что касается проблемы воспроизведения плотности, которая видится в людях, когда мы на них смотрим».

Согласно бытующему мифу, он был кем-то вроде благородного дикаря – самоучки, среди художников. Действительно, он называл себя «примитивом» и, как замечал Ренуар, был «колюч как еж»; между тем с возрастом он отнюдь не смягчился, но и, как удачно выразился Данчев, «не заматерел».

В работах Сезанна следует видеть не только живописные композиции, но также – о чем часто забывают – новую этическую идею пространства

нужно жить в своем времени и писать что видишь».