Во сне

Понедельник, 21 мая

Мне требуется пара секунд, чтобы осознать: мы «У Шейлы», в кафе на крошечной улочке неподалеку от дома, и официантка только что поставила на стол два полных английских завтрака, хотя время уже за полдень. Это наш обычный заказ здесь; Фредди любит его куда больше, чем я, и потому проглатывает и половину моей порции. Чувствую себя отлично, ведь я вернулась в привычную обстановку.

– Это лучшее в Банковских каникулах^[4]. – Фредди вилкой цепляет сосиску с моей тарелки и перекладывает ее на свою. – Дополнительный завтрак.

В этом кафе повсюду жаропрочный пластик, даже стулья из него. Чай для рабочих и растворимый кофе в разнородных кружках. Краска на вывеске снаружи поблекла и облупилась. Однако все недостатки компенсируются большими порциями и радушием хозяйки. Муж Шейлы собственноручно нарисовал вывеску кафе сорок лет назад. Он уже пару лет как умер – просто упал, когда жарил бекон на кухне. Именно так, как он и хотел. В церкви в день его похорон свободных стульев не осталось. Я помню, как меня стиснуло между Фредди и кем-то из соседей и как человек рядом со мной, захлебываясь рыданиями, бубнил, что не знал никого, кто лучше умел бы готовить черный пудинг. И это соответствовало истине. Ловлю взгляд Шейлы, когда она появляется из-за сооруженной из бус занавески, отделяющей кухню, и улыбается мне. Она подмигивает Фредди, а он в ответ поднимает большой палец.

– Бекон лучше, чем у моей матушки! – заявляет он и улыбается, а Шейла сияет от удовольствия. – Только ей не говори!

Он умеет это делать – заставлять людей чувствовать себя его любимцами. Я за многие годы видела бесчисленное множество раз, как кто-нибудь на мгновение попадает в луч его света.

– А я как раз вспомнила о кетчупе, – говорю я, невольно вовлеченная в болтовню с Шейлой.

Я встаю и подхожу к стойке, это всего пять шагов, недостаточно, чтобы оформить мои мысли в слова.

– Милая, все в порядке? – спрашивает хозяйка, глядя мимо меня на едва тронутый завтрак.

Шейла отчаянно гордится своими кулинарными талантами, несмотря на непритязательный вид ее кафе.

Я киваю, прикусив губу.

– Еще чая? – предлагает она, слегка смущенная.

Качаю головой, чувствуя себя ужасно глупо.

– Нет, я просто хотела кетчупа. – Потом, после заминки, продолжаю: – И выразить соболезнования по поводу Стэна.

Я ошеломила ее и замечаю в глазах Шейлы нечто знакомое. Узнаю эту мимолетную боль, когда Шейла набирает воздуха в грудь перед тем, как что-то произнести. Сама частенько так делаю, если кто-то неожиданно упоминает имя Фредди. Но она продолжает молчать, так что я заполняю пустоту.

– Просто… я его помню. Вот и все.

Это мой собственный страх, выраженный вслух, – страх, что мир забудет Фредди Хантера. Конечно, я-то не забуду, но кто-то другой уже сидит за его столом в офисе, и кто-то другой носит майку с его номером на футбольном матче вечером в понедельник. Да, это абсолютно правильно, что Земля продолжает вращаться, но иногда мне хочется, чтобы люди подтверждали: они помнят… И потому я говорю это Шейле, но внезапно чувствую, что переступила границу.

– Когда ты молод, тебе кажется, что твое время никогда не кончится, – наконец произносит Шейла. – А потом вдруг оглядываешься и видишь, что ты стар и кое-кого нет рядом, и пытаешься понять, почему это годы летят так быстро… – Она кивает в сторону Фредди, потом пожимает плечами. – Пользуйся случаем, пока светит солнце. Вот и все, что я скажу.

Фраза вполне стандартная, но мне она такой не кажется, потому что чертовски точно характеризует мой бодрствующий мир – кто-то погасил в нем солнце. Я беру кетчуп и, коротко кивнув, возвращаюсь к Фредди.

– Замечательно воспользоваться случаем сегодня днем? – тихо бормочу я и провожу ладонью по плечу Фредди, прежде чем сесть.

– Воспользоваться случаем? – недоуменно повторяет Фредди. – Это что, какой-то девчачий код для секса? Ну если так, я согласен.

К счастью для него, он никогда не узнает, что я имела в виду.

– Я хочу кое-что тебе сказать, – сообщает Фредди. – Обещай, что не разозлишься.

– Не могу обещать, пока не узнаю, что это такое.

Он намазывает маслом тост, покачивая головой:

– Э-э… сначала обещай.

В этом весь Фредди.

– Ладно, – сдаюсь я. – Обещаю не злиться.

Он тут же расплывается в улыбке:

– Я сделал заказ на наш медовый месяц.

Сердце подпрыгивает от радости и тут же падает: все это не продлится до следующего года. Эта реальность может исчезнуть прямо завтра… Сердце, медленно кувыркаясь, летит куда-то вниз…

– Сделал заказ?..

Фредди выглядит ужасно довольным собой, прямо из себя выскакивает.

– Хочешь, чтобы это осталось сюрпризом?

Я качаю головой, не доверяя собственному голосу. Надеюсь, Фредди примет выступившие на моих глазах слезы за слезы радости.

– И куда мы поедем?

Он делает паузу, словно всерьез сомневается, стоит ли мне говорить, но не может сдержаться.

– В Нью-Йорк!

Ох, ну конечно же! Всегда хотела увидеть Нью-Йорк. Я специально посмотрела несколько эпизодов «Друзей», а еще мечтала побывать там, где ходила Кэрри Бредшоу, мне ужасно хотелось пройтись босиком в Центральном парке. Даже не браню Фредди из-за стоимости такой поездки, потому что мысленно уже вижу нас на пароме, идущем к Стейтен-Айленду. Это глупо, безусловно глупо!

– Ты не мог придумать ничего лучше! – Я протягиваю руку через стол, чтобы коснуться его руки. – И больше ничего не говори. Дай мне дофантазировать остальное.

Он поглаживает мою ладонь большим пальцем:

– Лидс, тебе понравится.

Я бы и сама в этом не усомнилась. Чувствую, что готова заплакать, и потому меняю тему:

– Так чем займемся сегодня?

– Ты хочешь сказать, это не был шифр для секса? – Фредди смущается, а потом смеется. – Мы же собирались в кино, помнишь? – Он напоминает мне о плане, о котором я не имею представления. – Я намерен потискаться с тобой в заднем ряду.

– Потискаться? – смеюсь я. – Так давно уже никто не говорит!

Он тянется через стол, чтобы наколоть на вилку яичный желток на моей тарелке.

– А я говорю. Поспешим, фильм начинается в половине первого.

– Значит, кино.

Я подталкиваю к нему ключи, злясь на себя за то, что позволяю случившемуся в другом моем мире портить удовольствие здесь. Встряхиваюсь, нажимаю мысленную кнопку перезагрузки. Сейчас понедельник, Банковские каникулы, я с Фредди, и все прекрасно. Лучше чем прекрасно; мы вместе, как обычно, он и я против всего мира. Я даже не сержусь на него за желток, хотя он всегда делает это нарочно, чтобы меня позлить. Мы собираемся в кино и будем там обниматься, как школьники, в заднем ряду.

Наяву

Воскресенье, 27 мая

Я сижу на полу в кухне, прижавшись вспотевшей спиной к буфету. В трясущейся руке зажат пузырек с пилюлями. Я случайно рассыпала их по кухонной стойке несколько минут назад, а потом ползала по полу, как наркоманка, стараясь подобрать, пока они не закатились в щели. Даже загнала занозу в указательный палец, но не обратила внимания на боль. Значение в те ужасающие секунды имело лишь одно: я должна убедиться, что все до единой пилюли на месте.

Я встречалась с Фредди последние шесть дней и была так измотана, как будто во сне бежала марафон. Держа маленький пузырек в дрожащей руке, я тупо осознаю, что так не может продолжаться. Это не просто физическая усталость; я была истощена душевно и эмоционально. Часы бодрствования превратились в периоды ожидания, полные нетерпения и предвкушения, приправленные болезненным страхом, что в следующий раз этого может не случиться и я никогда больше не окажусь в другом мире… Невозможно объяснить, каково это: быть там. В Национальной галерее, где мы с Элли побывали пару лет назад, есть австралийский пейзаж, написанный художником, чьего имени я не могу припомнить. Это не слишком известная картина, но что-то было особенное в чистоте красок и необычайно ярком свете, что привлекло мое внимание. И мой мир во сне находился именно там, в красках того холста; он был живым, и дерзким, и чарующим. И привязывал к себе.

Обхватываю голову руками. Я раздавлена – инцидент с пилюлями заставил осознать правду, пытавшуюся пробиться в сознание последние пару дней: надо мной нависла нешуточная опасность.

Каждый день после смерти Фредди становился новой вершиной, на которую нужно взобраться. Я никогда не была спортивной девушкой, но каким-то чудом по утрам находила в себе силы надеть воображаемые походные ботинки и снова начать это одинокое восхождение. Однако в последние дни я перестала их зашнуровывать – все казалось не имеющим значения. Я не смотрела под ноги, не думала о следующем повороте тропы, потому что все дороги вели меня к убежищу на вершине, где дожидался Фредди.

Но, как и все на свете, сделка требовала неизбежной платы. Осознание того, что ценой может оказаться мое психическое здоровье, просочилось в меня, как ледяная вода.

Я ведь уже почти отказалась от бодрствования и отгородилась от всех в своей обычной жизни. Вчера по телефону огрызнулась на маму, да и Элли обвинила меня в дерьмовом поведении, когда заглянула ко мне, чтобы рассказать о новой работе. Я с трудом удерживалась от откровенного хамства, и все потому, что могла думать лишь о розовой пилюле, ожидающей на кухонной стойке. Сестра ушла через несколько неловких минут, ссутулив плечи и упав духом, а я лишь проводила ее взглядом, слегка испуганная, но не желающая при этом окликнуть ее – зов розовой сирены оказался слишком громким, слишком настойчивым, чтобы игнорировать его. И это была настоящая проблема: я видела путь впереди и он был усыпан раздавленными чувствами родных. Отчуждение и опустошение росли по мере того, как я уходила все дальше и дальше от близких ради другого места, другого мира, ради Фредди.

Я поставила пузырек с пилюлями на пол рядом с собой. После нескольких мучительных, полных сомнения секунд отодвинула его подальше.

Может, принимать их по одной через день? Или раз в три дня? Раз в неделю? Я нахмурилась, припомнив, что в субботу проглотила сразу две, желая встречи с Фредди, как нетерпеливое дитя. И это встревожило сильнее. Мне перестало хватать дозы, чтобы уйти глубоко в мою вторую жизнь, пусть я пребывала скорее там, чем здесь, и одновременно становилось труднее найти обратную дорогу домой.

Наяву

Вторник, 29 мая

– Я подумываю о том, чтобы вскоре вернуться на работу.

Мама тщетно пытается скрыть удивление. Мы в ее маленькой, безупречно чистой гостиной, как обычно без тапочек, из уважения к кремовому ковру. Он ведь лежит не только в прихожей: мама обожает удачные покупки, так что ковра хватило на весь первый этаж. Для гостиной, а мы именно в ней, у мамы существуют строгие правила насчет того, что здесь допустимо. Никаких красных вин, нет-нет, и никакой цветной или темной пищи. Разрешаются белое вино и рисовая каша или пудинг. Я вовсе не шучу. Мы с Элли еще в школьном возрасте привыкли оставлять все «неправильное» в кухне. И несмотря на то что ковру добрых пятнадцать лет, он выглядит почти как новый. Диван прикрывает единственное пятно, которое невозможно вывести: будучи подростком, сестра как-то приползла домой на четвереньках, наглотавшись джина и черносмородинной наливки. Было Рождество, и она утром сходила в гости к своему приятелю менее чем на час! Это произвело впечатление. Вот только потом ее вырвало на мамин ковер, и она чувствовала себя больной на рождественском ужине.

– В самом деле? – спрашивает мама.

Я вижу, она пытается сообразить, что тут можно сказать. Я представляю, как мама выбирает между «давно пора, черт побери!» и «слава богу, наконец-то!». В итоге произносит то, что само собой срывается с языка:

– Милая, ты уверена, что готова?

Я пожимаю плечами и почти отрицательно качаю головой, хотя намеревалась утвердительно кивнуть.

– Просто уже не могу сидеть дома в одиночестве. И сплю я теперь лучше с теми пилюлями.

Чего я не говорю, так это того, что мне просто необходимо чем-то заняться. Чем-то ощутимым, чтобы сосредоточиться на реальном мире. Работа менеджера по проведению мероприятий в городском общественном центре, конечно, не настолько важна, как ракетостроение, но жалованье у меня приличное. В основном я сижу за столом и общаюсь со множеством людей. Руководители были добры ко мне и дали возможность прийти в себя, погоревать сколько захочется, но это ведь не может продолжаться вечно.

Мама подходит и присаживается рядом на диван, кладет руку мне на колено:

– Ты всегда можешь прийти сюда и пожить здесь какое-то время. Если так будет легче…

Чувствую, как начинает дрожать нижняя губа, потому что мы обе знаем, что мама терпеть не может жить с кем-то и все же любит меня настолько, что все равно предлагает подобное. И это уже не в первый раз. Она повторяет приглашение по меньшей мере раз в неделю с тех пор, как умер Фредди. Но я тоже терпеть не могу коллективизм. Мне нравится есть в гостиной карри с тарелки, стоящей у меня на коленях, и не обращать внимания на ужасные пятна и летящие на пол крошки.

– Спасибо. – Я накрываю ладонью ее руку и слегка сжимаю. – Но это неправильно, ты сама знаешь. Я должна прочувствовать свое горе и не думаю, что это означает возвращение к матери.

Она легонько фыркает. В нашей семье это уже становится заменой слова «прекрати».

– Ладно, я тогда упакую для тебя ланч. На первые день-два.

Я подозреваю, что у нее до сих пор живы чистенькие розовые коробки для ланча, которые она давала нам с собой в школу.

– Хорошо, – киваю я. – Это поможет.

А про себя думаю, что это скорее поможет ей, чем мне.

– Куплю тебе мятные бисквиты в блестящей зеленой упаковке, которые ты так любишь, – быстро произносит мама.