4

После теракта двадцать второго мая^[2] вооруженные полицейские в городе стали обыденным зрелищем.

Но видеть такого в больнице все равно было непривычно.

Больничный фонд поупирался, но мы предъявили уведомления об угрозе жизни из личного дела Вика. Предупредительные письма, которые правоохранители были обязаны по закону доставить осужденному при получении достоверной информации о таких угрозах. За годы заключения в деле Вика накопилось столько грозных уведомлений, что за час работы комиссии мы даже не успели зачитать все. Дальше комиссия слушать не захотела и тут же распорядилась выставить вооруженную охрану возле палаты.

Таков и был план.

Все отведенное время обсуждать угрозы в адрес заключенного, чтобы мы не успели доложить о состоявшихся попытках покушения. Один сокамерник воткнул ему в ухо заточку из шариковой ручки, другой пытался повесить его на простынях. Но изобретательнее всех была попытка сокамерников замочить Вика в сортире. Унитазы в камерах сконструированы так, чтобы не допустить подобного коллективного покушения: в систему смыва подается слишком малое количество воды. Согласно отчету о происшествии, понадобилось не меньше пяти заговорщиков с полными мочевыми пузырями, чтобы нужный уровень жидкости продержался в чаше с минуту или дольше, пока голова Вика будет там находиться. Надзиратели подоспели вовремя, но, пожалуй, все вздохнули с облегчением, когда у него диагностировали смертельную болезнь и перевели его в больницу.

Нам с Сатти сказали, что по возможности один из нас должен постоянно находиться около заключенного. Не потому, что он представляет угрозу, а потому, что приближение смерти может сделать его разговорчивее. Ведь даже спустя двенадцать лет после ареста вопросов к нему оставалось немало.

Когда мы только получили это задание, говорилось, что Вику осталось жить дней пять-шесть, и я почувствовал облегчение оттого что мы не застрянем здесь надолго.

Прошло пять недель.

Присутствие Сатти обладало живительным действием. Он будто тянул жизненные соки из меня и питал ими нашего заключенного. К концу первой недели я уверился, что Вик вот-вот умрет. К третьей думал, что он крепнет, на исходе четвертой – что выздоравливает. Теперь, в конце пятой недели, я опасался, что Мартин Вик будет жить вечно.

Держать у себя преступника, которого ненавидит вся страна, – дело щекотливое, так что было решено тайно разместить Вика на первом этаже, в старом ремонтируемом крыле больницы. Оно занимало четверть этажа и имело только один вход. Лифт отключили, палату временно отгородили от остального отделения. Доступ туда осуществлялся через пожарный выход, ведущий к бетонной лестнице. Чтобы перейти в основной корпус, надо было спуститься по ней, пройти через регистратуру и подняться по главной лестнице по ту сторону перегородки. Теоретически это означало, что в палату Вика есть только один путь.

На практике же я чувствовал себя, как крыса в капкане.

Я поднялся по лестнице, а Сатти чуть поотстал. За конторкой бывшего сестринского поста сидел охранник по фамилии Ренник. В полном тактическом облачении: бронежилет, перчатки без пальцев, новая черная фуражка. С множеством прибамбасов, пристегнутых к жилету, – наручники, рация, электрошокер, пистолет, аптечка и патроны – он походил на игрушечного солдатика. Ренник с улыбкой перелистывал газетные страницы и почесывал ухо дулом штурмовой винтовки.

Пугать его не хотелось.

– Ренник, – тихо позвал я.

– Уэйтс, – ответил он, не поворачивая головы.

Положил газету на конторку и встал, одним движением отвернув дуло от меня.

– Ты же себе чуть башку не раскроил.

– На предохранителе стоит, – спокойно ответил он.

– За мной топает Сатти, так что лучше шевелись.

Ренник посмотрел на меня тем еще взглядом и с ленцой выдвинулся из-за конторки, будто сам об этом подумал. Я не возражал. Реннику было лет двадцать пять – года на четыре-пять меньше, чем мне, – но мы с ним в одном чине. Недавно я сдал экзамен на звание сержанта, хотя и не ожидал повышения. Мое личное дело было так запятнано, будто его окунули в дерьмо.

Сатти распахнул дверь и прошествовал мимо меня к посту. Вывернул карманы, достал телефон и навалился на конторку, расставив ноги.

– Обыскивать будешь?

Ренник молча подвинул ему лист учета посетителей. Сатти выпрямился, накорябал свое имя и пошел дальше. Он обладал уникальной способностью выводить людей из душевного равновесия и прямо-таки черпал из этого жизненные силы. В палате Вика рявкнул с порога:

– Ну, как тут мой храбрец-удалец?

Ренни с отвращением покосился на лист учета посетителей:

– Он всегда таким был?

– Сколько я его знаю.

Ренник поглядел в сторону палаты, пытаясь сохранять невозмутимое выражение лица, но любопытство победило.

– Вы оба по ночам дежурите… – кивнул он, держась за винтовку.

– За грехи сослали, – пояснил я.

У нас с Сатти на двоих было их столько, что священник в ужасе сбежал бы с исповеди. Ночные смены считались низшей ступенью службы в полиции и обладали мрачной привлекательностью для тех, кто в них не работал.

Постоянно по ночам дежурили только двое.

Я и детектив-инспектор Сатклифф. Остальные чередовали работу в дневные и ночные смены, а к нам относились с подозрением: вдруг это заразно и им тоже будет грозить вечная ссылка в ночную смену. В результате мы имели дело с самым дном преступного мира в одиночку, без контроля и вмешательства со стороны полиции в целом. Наше законное пребывание на улицах в городе с бурной и увлекательной ночной жизнью продолжалось с вечера до раннего утра. Время от времени к нам попадали проштрафившиеся коллеги, но потом либо брались за ум, либо подавали в отставку.

Мы с Сатти перевоспитанию не подлежали.

– Детектив-инспектор Питер Сатклифф… – прочел Ренник. – Не очень-то ему повезло с именем^[3].

Из палаты доносилось тихое бормотание.

– По мне, так ему подходит, – ответил я.

Ренник ухмыльнулся:

– Я сержанту нашему сказал, что вас двоих приписали к Вику. Так он говорит, я, наверное, ослышался, потому что те, кто в ночной смене, не способны даже сосчитать елдаки в сортире.

– Только елдаки в больничном отделении, Ренни.

– Не знал, что людей нашего возраста вообще посылают в ночную смену. – Он не обратил внимания на колкость. – В смысле, на постоянку… – Ренник понизил голос. – Чем ты такое заслужил?

– Да ничем особым. – Видя, что он ждет продолжения, я добавил: – Сделал то, что нужно, не так, как нужно.

– А я другое слышал, – ухмыльнулся Ренник. – Больше не употребляешь? – В ответ на мое молчание он продолжил: – А то с чего вдруг такие перемены? Особо важное дело доверили.

Разумеется, он считал дело особо важным. Раз он к нему причастен.

– Сатти был одним из тех, кто арестовал тогда Вика.

– Да ну? – Ренник явно впечатлился. – А я думал, что Блейк.

– Блейк добился от Вика признания вины, но первым на место прибыл Сатти. В полицию поступило сообщение, что по городу разгуливает человек в окровавленной одежде, и Сатти все бросил и помчался на вызов.

Ренник непонимающе сдвинул брови:

– То есть двенадцать лет спустя его сдернули с ночной смены, чтобы он держал умирающего Вика за руку? Не понимаю.

– Знаешь ведь, что одного ребенка так и не нашли.

– Конечно, – ответил он. – Девочку. Лиззи Мур.

– Верно. – Я кивнул на палату в конце коридора. – Умирающий Вик – последняя возможность для родственников узнать, что он с ней сделал.

– Да, но вас-то почему к нему приставили?

– Как бы ты назвал Вика одним словом?

– Сволочь, – не раздумывая ответил Ренник.

Я кивнул:

– Ну так вот Сатти говорит с ним на одном языке. Причем бегло. Они поладили тогда, во время ареста. Начальство решило, что только Сатти сможет его разговорить.

– Поладили? – Ренник скривился; у него как будто даже волосы встали дыбом от возмущения. – Вик убил женщину и троих детей…

Я кивнул, но это было трудно объяснить.

На первый взгляд у Сатти было больше общего с преступником-рецидивистом, нежели с полицейским. Кроме одного. Преступники действовали под влиянием порыва, в гневе или ради денег. Сатти же привлекал сам акт злодеяния, и чем хуже – тем больше. Его работа в правоохранительных органах была просто способом постоянно находиться в этой атмосфере, не рискуя собственной свободой. Если ночное дежурство выдавалось чересчур спокойным, Сатти организовывал неприятности сам.

В душе я был согласен с Ренником.

То, что нас перебросили на это задание, было чем-то необычным и даже невероятным, но я не хотел знать, что на самом деле стояло за этим решением. Когда ответы становятся все мрачнее, вопросы перестаешь задавать.

Я не знал точно, что вызвало эти перемены, но Сатти явно приложил к этому свою продезинфицированную лапу.

– Какой он? – Ренник нарушил мой ход мыслей.

– Сатти?

Ренник закатил глаза:

– Мартин Вик.

– Не знаю, – ответил я, и Ренник состроил недоверчивую гримасу. – Кроме шуток, со мной он не разговаривает.

– Так ты с ним сидишь десять часов кряду…

– Записываю все, что он делает, и зову Сатти, если попросит.

– Ты, похоже, в рубашке родился.

– Ага, – подтвердил я. Вот только рубашка была смирительной.

Я обошел Ренника и перевернул газету на конторке. На первой полосе красовалась фотография нашего заключенного, Мартина Вика. Он сидел на больничной койке и ел хлопья с молоком. Фотографию сделали из коридора на мобильный телефон.

«Серийный убийца приканчивает жратву».

– Черт подери. – Я поглядел на Ренника.

– Не в мое дежурство, меня к завтраку всегда сменяют.

– Если Сатти увидит, он тебе в глаза нассыт. – Я посмотрел на дату. Утренний воскресный выпуск. Через несколько часов увидят все. – Где взял?

– В регистратуре во время перерыва.

– И не подумал об этом сообщить?

– Не в мое же дежурство, – сказал он.

– Но ты же у всех выворачиваешь карманы?

Персонал сюда проходил только после досмотра. Присутствие санитаров, уборщиков, даже врачей и медсестер было строго регламентировано. Охраннику вменялось в обязанность обыскивать каждого.

Телефоны проносить было запрещено.

Ренник насупился:

– Конечно у всех.

Мы оба обернулись, когда Сатти с обеспокоенным видом вышел из палаты Вика. Я заслонил собой газету на конторке.

– Секунда найдется, Эйд? – спросил Сатти.

– Конечно…

Я вывернул карманы, сдал Реннику телефон и расписался. Последовал за Сатти на некотором расстоянии, не желая сразу сообщать плохие новости.

Стены закрывала пленка.

Вдоль них стояли ведра со штукатуркой и мусором. Ремонт отложили до смерти Вика.

Сатти придержал дверь туалета, будто приглашая меня в свой кабинет. Я нащупал выключатель. Сюда не заходили неделями, возможно, это было самое чистое помещение в здании. Я присел на раковину. Сатти закрыл дверь и прислонился к ней, чтобы никто не вошел и не вышел.

– Вик говорит, что не просил меня звать…

– Просил. В записке. Если я ее неправильно понял, то извини, что притащил тебя сюда.

Сатти слушал меня молча. Только выражение лица менялось.

– Ладно, – наконец произнес он. – Верю. Значит, написал записку и хотел, чтобы ты сходил за мной. К чему бы это?

– Думаешь, умирает?

– Он уже несколько месяцев умирает. Привык уже, наверное, умирать. Не-а, тут что-то другое. Он как будто… не знаю… напуган.

– Думаешь, кто-то к нему подобрался? – спросил я, думая о газете.

Сатти не ответил.

– Зачем? И как? – Я понизил голос.

Сатти, осклабившись, поглядел на пол, затем приотворил дверь плечом. Выглянул в коридор и покачал головой. Я тоже выглянул со своего места. Ренник снова читал газету. Подперев подбородок дулом винтовки.

– Громила-дрочила. – Сатти вышел из туалета и со всей силы хлопнул дверью.

Чуть не выскочив из штанов, Ренник поспешно ухватился за винтовку. Повезло, что не разнес себе голову. Сатти подошел к посту, заглянул в лист учета и уставился охраннику в лицо.

– Констебль, у заключенного были посетители во время нашего отсутствия?

– Что?

– Что, сэр, – поправил его Сатти. – Похоже, кто-то побеседовал с Виком, пока нас не было. Может, врач или медсестра левые зашли, а ты их не записал? Может, тебе любопытно стало, уж не знаю. Но человек, который готов был признаться, что он сделал с телом двенадцатилетней девочки, неожиданно замолчал.

– Мимо меня никто не проходил.

Взгляд Сатти упал на статью. Он увидел фото Вика на больничной койке и схватил газету. Я хорошо знал этот взгляд Сатти и порадовался, что он предназначен не мне. Словно горшок мочи, которая вот-вот забурлит. Сатти забрал свой бумажник с конторки и принялся пересчитывать деньги.

Ренник фыркнул:

– Да не трону я ваши деньги, сэр.

– Знаю, что не тронешь, – ответил Сатти. – Эйд, как прозвище у того ирландишки, который рекламировал свои услуги в «Восходящем солнце»?

Я задумался, припоминая.

– Вилли Подрывник.

– Ага, точно. Похвалялся, что за пятнадцать фунтов готов сломать кому угодно что угодно. – Сатти хлопнул бумажником о конторку и надвинулся на Ренника. – Ну так вот, у меня имеется его номерок и две двадцатки, так что гони версию поубедительнее.

– Я во время завтрака не дежурю. Меня тут не было, когда фотографию сделали.

– Эйд, проверь-ка. – Сатти схватил газету со стола и пошагал обратно в палату. – И кофе принеси. Да чтоб чернее спринтеров на стометровке.

Я подождал, пока дверь захлопнется, кивнул в пространство и, не глядя на Ренника, направился к выходу.