– Чего тебе от меня нужно? – спросил бретонец, несколько удивленный ее нескромным появлением. Фамильярное и насмешливое обращение служанки не очень ему нравилось.

– Я тебе, без сомнения, мешаю, – отвечала девушка, снова расхохотавшись, – тем не менее ты обязательно должен последовать за мной, хочешь ты того или нет. Мы, римлянки, не привыкли получать отказы: мы не то, что женщины севера – длинные, бледные и замороженные.

Хотя Эска вполне разделял это мнение, однако ему стало досадно на то, что им так распоряжаются.

– У меня нет свободного времени, – сказал он, – чтобы выполнять твои прихоти. Мне надо возвращаться домой, потому что приближается час ужина.

– И я знаю, что ты раб, – подтвердила Миррина вызывающим тоном и с крайне презрительным жестом. – Ты не более как раб, и, несмотря на твою силу, твое сложение и смелость даже этот час не принадлежит тебе.

– Я это знаю, – сказал он, опуская голову, чтобы скрыть краску негодования, покрывшую его лицо. – Я это знаю. Раб должен подавать блюда своему господину и услуживать ему.

Миррина увидела, что ее удар попал в цель, но, как ни велико было ее восхищение его красотой, ее ничуть не обеспокоило сознание того, что она ранила сердце этого человека.

– И так как ты не более как раб, – продолжала она, – то тебя можно навьючивать и погонять, как мула! Тебя можно бить, как собаку! Ты лишен даже прав мула, потому что он лягается и упрямствует, если с ним слишком дурно обращаются, а ты ведь все-таки человек, хоть и варвар, и должен раболепствовать, трепетать, кусать губы и терпеливо страдать!

Каждый звук, произносимый этим крикливым голосом, терзал его сердце подобно кинжалу; все тело его трепетало от ярости при этих оскорблениях, но он считал позором обнаружить свое волнение и, преодолев себя, спокойно спросил:

– Чего ты от меня хочешь? Ведь не для того же ты следила за мной и разыскивала меня, чтобы сказать только это?

Миррина подумала, что металл достиг надлежащей степени плавления. Теперь она приготовилась влить его в форму.

– Я разыскивала тебя, – сказала она, – потому что у меня есть до тебя дело… Мне хочется оказать тебе большую услугу. Слушай, Эска! Тебе необходимо идти за мной. Какое счастье, что всех мужчин в Риме не надо так долго уговаривать, чтобы они пошли за красивой девушкой.

Говоря эти слова, она была, в самом деле, очень красива, но для озабоченного бретонца это не имело значения, и если Миррина рассчитывала вызвать у него какие-нибудь похвалы или одобрение, то ей пришлось жестоко разочароваться.

– Я не могу идти за тобой, – сказал он, – мои обязанности зовут меня в другое место. Ты сама напомнила мне, что я себе не хозяин.

– Для того я и говорила! – живо воскликнула она. – Я укажу тебе средство достигнуть свободы. Только одна я могу тебе помочь, и если ты последуешь моим советам, то скоро сделаешься свободным.

– За что это ты хочешь оказать мне такую услугу? – спросил с недоверием Эска. Редко рождаются на севере Альп порывистые натуры, мгновенно решающиеся на что-либо и с открытыми глазами попадающие в западню. – Я варвар, чужестранец, почти враг. Что у нас с тобой общего?

– А может быть, я в тебя влюбилась, – смеясь сказала Миррина, – может быть, ты, в свою очередь, сослужишь мне службу! Но ты так же холоден, как ледяной климат, в котором ты родился. Ну, выбирай любую из этих двух причин, но не мешкай долее. Подпоясывайся и иди за мной.

Хотя желание свободы никогда не было заглушено в сердце Эски, но в эти последние два дня оно достигло крайне мучительного напряжения. Он еще не признался самому себе, что страстно любит Мариамну, но ясно чувствовал, что в ее присутствии была для него невыразимая прелесть, а без нее все теряло свою цену. Это новое чувство сделало его положение еще более мучительным. Он хорошо сознавал, что нелепо посвящать свою жизнь другой, когда эта жизнь не принадлежит ему, и униженное состояние раба, которое, насколько возможно, смягчала для него доброта его господина, показалось ему теперь возмутительной аномалией. Он чувствовал, что ни самые отчаянные усилия, ни самая дорогая жертва не удержали бы его, что он рискнул бы жизнью и охотно лишился ее, лишь бы только достигнуть свободы, хоть на одну неделю.

– Ты знаешь мою госпожу, – говорила Миррина, когда они оба торопливо шли по потемневшим улицам, – ты знаешь, что она самая могущественная и самая прекрасная патрицианка в Риме и, мало того, близкая родственница твоего господина. Одного ее слова достаточно будет для того, чтобы сделать из тебя что ей угодно. Но запомни, что она самовластна, любит повелевать и не терпит, когда ей прекословят. Впрочем, немногие женщины умеют переносить это.

Эске еще неизвестна была эта особенность женского характера, но не без какого-то смутного страха и не без предчувствия беды слушал он речи Миррины о ее госпоже, вовсе уже не с тем интересом, какое возбудило в нем общение с таким лицом несколько раньше.

– Меня ли именно она ждет?.. И как ты могла найти меня в таком городе, как наш?

– Я знаю многое, – отвечала веселая служанка, – но не хочу кричать на весь мир о том, что знаю сама. Впрочем, я отвечу на оба твои вопроса, если, в свою очередь, ты пожелаешь ответить на один мой. Валерия не произносила твоего имени, но все же я уверена, что только ты один во всем Риме можешь удовлетворить ее желания. Я знала, что найду тебя на берегу реки, потому что нельзя помешать гусю идти к воде, а сумасшедшему – к своей участи. Теперь ответишь ли ты на мой вопрос с таким же чистосердечием? Любишь ты эту бледную, неопытную девушку, которая так быстро убежала, когда я застала вас вместе?

Это был именно тот вопрос, который в течение всего вечера задавал себе Эска, и, надо сознаться, без особенного успеха. Поэтому и Миррине не пришлось получить вполне категорического ответа. Бретонец немного покраснел, подумал и уклончиво ответил:

– Сходятся люди одинаковые. А что общего между двумя чужестранцами, рожденными на двух самых противоположных концах империи?

Миррина с торжествующим видом захлопала в ладоши.

– Сходятся люди одинаковые, говоришь ты, – весело воскликнула она. – Не пройдет и часа, ты будешь говорить иначе. Но тише!.. Теперь молчи и иди тихонько за мной. Под этими деревьями становится очень темно.

Сказав эти слова, Миррина провела Эску в узкую дверь, выводящую в окольную улицу, куда они оба вышли, и пошла со скоростью и уверенностью, говорившими об ее отличном знании местности, так что Эска с трудом поспевал за нею. Теперь они очутились в очень густой роще, пересекаемой полосами света поднимавшейся луны, и Эска с трудом мог различать белое платье Миррины. Затем они вышли на нежную и ровную лужайку, окаймленную группой черных кедров, сквозь ветви которых виднелась луна. Наконец, завернув за угол колоннады, где высилась фантастическая статуя, они достигли другой двери. Она тихо отворилась под рукой Миррины, и они оба вступили в длинный узкий проход, устланный ковром и слабо освещаемый лампадой.

– Подожди здесь, пока я раздобуду огня.

На минуту исчезнув, она тотчас же вернулась, чтобы провести Эску через большую темную комнату, затем через другой ход и, наконец, вдруг остановившись, подняла шелковую портьеру и просто прибавила: «Ты найдешь здесь вино и пишу» – и втолкнула его внутрь.

Потоки нежного света ослепили его взоры, но ему удалось тотчас же рассмотреть пышную красоту того уединенного покоя, в который он вошел. Видно было, что женский вкус и ум распределял огромные богатства, служившие для украшения комнаты. Стены были покрыты фресками разнообразнейших цветов, представляющими самые увлекательные сцены. Там – три богини-соперницы, во всем блеске своих бессмертных чар, не сводили глаз с сильно смущенного пастуха Париса. Зависть была написана на лице Юноны, презрение – на прекрасном и надменном челе Минервы, и улыбка, заслужившая блестящее яблоко, светилась в прелестных глазах Афродиты. Дальше – Цирцея^[16], в своем магическом величии, и ее жертвы, со сверкающими глазами и пересохшими губами, по-видимому, все еще просящие испить из соблазнительного и сладостного, но пагубного кубка. Очаровательный Эндимион^[17] дремал в грезах любви. Леда старалась освободиться от ласк своего бессмертного любовника. Здесь – текла кровь красавца Адониса^[18], сраженного лесным чудовищем; там, где широколистые кувшинки дремали на водной поверхности, над водой наклонился Нарцисс, и его жизнь исчезала в созерцании собственного образа Молодой Бахус из бронзы лежал среди виноградных плодов. Мраморный Купидон плакал над своим сломанным луком. Около карнизов хоровод нимф и сатиров танцевал, держась за руки. Это были сильные властители лесов, пышущие изобилием своей красоты и силы. Наконец, вдалеке, освещенный прямо падающими на него лучами лампады, висел портрет самой Валерии. Искусный художник изобразил ее в развевающемся платье, которое давало полную возможность оценить пропорциональность ее роста и совершенно своеобразную позу. В этой позе сдерживаемой страсти видна была и заносчивость могущественной женщины, и надменное кокетство, являвшееся не последней из ее прелестей.

Довольно опасно было оставаться в этой дышащей сладострастием комнате, под этим мягким светом, пить лучшие произведения фалернских холмов и рассматривать образ Валерии, который, затмевая всех женщин, мог сделать безумным уже разгоряченный мозг, пленить своей красотой чувство и неизбежно овладеть сердцем. Очень опасно было прилечь на ложе, подушки которого еще хранили отпечаток ее форм, или касаться открытого браслета, поспешно сброшенного и еще теплого от недавнего прикосновения к ее руке. Опасно было все это, но гораздо опаснее было то, что предстояло далее.

Эска поставил на стол только что выпитый им бокал, и его глаза остановились на висевшем прямо перед ним портрете, с выражением несомненного удивления, как вдруг шуршание шелковой портьеры заставило его повернуть голову назад. С этой минуты и танцующие нимфы, и очаровательная волшебница потеряли свою прелесть. Надменная Юнона, мудрая Миневра и улыбающаяся Венера, со своим блестящим поясом, исчезли с его глаз. Даже портрет Валерии перестал быть центром комнаты, потому что на пороге появилась сама Валерия. Эска с живостью поднялся, и два прекрасных создания, залитые светом, предстали друг другу. Они стояли лицом к лицу – хозяйка и гость, патрицианка и раб, осаждающая и обороняющийся.