§ IV

Было немногим больше одиннадцати. Августовский день, нарядившийся было не по сезону в наряды апреля, вспомнил наконец, что уже август, и разразился неимоверной жарой. Так порой перезрелая, но не потерявшая надежды вдова разыграется, забыв ненароком, что ей не семнадцать.

Дороти въехала в Феннелвик, небольшое селение в миле от Найп-Хилла. Она уже отдала миссис Левин мозольный пластырь и собиралась забросить престарелой миссис Пайтер вырезку из «Дейли Мейл» о действии дягилевого чая при ревматизме. Распалившееся в безоблачном небе солнце жгло спину через клетчатое платьице, пыльная дорога дрожала от зноя, а жаркие луга в низине, над которым даже в это время года назойливо заливались жаворонки, зеленели так ярко, что на них больно было смотреть. Кому не нужно работать, говорят про такой день: «славный денёк».

Прислонив велосипед к калитке дома Пайтеров, Дороти достала из сумки платок и вытерла руки, вспотевшие за рулем велосипеда. При ярком солнечном свете лицо её казалось измученным и лишенным красок. В это время дня она выглядела на свой возраст, даже немного старше. В течение дня – а он у неё длился семнадцать часов – периоды усталости чередовались с приливами энергии. Середина утра, когда она выполняла первую часть своих «визитов», была периодом усталости.

Из-за больших расстояний от дома к дому, которые ей приходилось проезжать на велосипеде, «визиты» эти занимали у Дороти почти полдня. Не было дня в её жизни, за исключением воскресений, когда она не делала бы полдюжины, а то и дюжины визитов в дома прихожан. Она входила в тесные помещения, садилась на хромые, пропитанные пылью стулья, болтала с измождёнными работой, растрёпанными домохозяйками. Она урывала полчасика на то, чтобы помочь каждой штопать и гладить, читала им главы из Евангелия, поправляла бинты на больной ноге и утешала страдающих от токсикоза беременных, играла в лошадки с дурно пахнущими детками, которые своими липкими грязными пальчиками теребили её платье на груди, давала советы, как ухаживать за заболевшей аспидистрой и какое имя выбрать для новорожденного, ну и выпивала несчётное количество «чашечек вкусного чая», так как женщины работящие всегда хотели, чтобы она выпила с ними «чашечку вкусного чая» из бесконечно завариваемого заварного чайника.

По большей части работа эта не приносила результатов. Немногие, совсем немногие из женщин, казалось, имели какое-то представление о том, что такое христианская жизнь, к которой Дороти старалась их направить. Одни были робки и подозрительны, занимали оборонительную позицию и придумывали отговорки, когда она убеждала их приходить причащаться. Другие притворялись набожными, ради тех грошей, которые можно было выпросить из церковной милостыни. Те же, кто принимал её с удовольствием, по большей части были болтливы: им нужна была аудитория, чтобы пожаловаться на похождения мужей, аудитория для их бесконечных историй о покойниках («… и пришлось ему стекляшки втыкать прямо в вены…» и т. д.), об отвратительных болезнях, ставших причиной смерти их близких. Добрая половина женщин в списке – и Дороти это знала – в душе была настроена атеистически, особенно не размышляя на этот счёт. Весь день она сталкивалась со столь характерным для людей безграмотных безразличным, тупым неверием, против которого все доводы бессильны. Исполняя каждодневно все свои обязанности, она никак не могла поднять число регулярных прихожан до дюжины или около того. Женщины обычно давали обещания, месяц или два эти обещания выполняли, а потом уходили. Особенно безнадёжно обстояло дело с молодыми женщинами. Они не вступали даже в местные отделения церковных лиг, организованные специально для них (Дороти была ответственным секретарём трех из таких лиг, да еще старостой в «Наставнике девиц».) В «Группе надежды» и «Брачном союзе» практически не было постоянных членов, а «Союз матерей» держался только за счёт швейных вечеринок, привлекавших сплетнями и неограниченным количеством крепкого чая. Да, это был безнадёжный труд, настолько безнадёжный, что временами все усилия могли бы показаться тщетными, могли бы… если б не было известно, кому служит тщета, – это изощреннейшее оружие в руках дьявола. Дороти постучалась в перекошенную дверь Пайтеров, из-под которой сочился грустный запах вареной капусты и помоев. Благодаря многолетнему опыту Дороти не только знала, но и могла предсказать заранее неповторимый запах каждого дома в округе. Были здесь и в высшей степени исключительные запахи. Например, тот соленый, звериный запах, что обитал в доме старого мистера Томса, бывшего книжного торговца, который целый день пролеживал в кровати, в своей затемнённой комнате. Только длинный, запылившийся нос, да очки с толстыми линзами торчали из-под некоего мехового покрывала огромного размера и богатейших расцветок. Но стоило положить вам руку на меховое покрывало, как оно распадалось, мгновенно разлеталось на многие кусочки и разбегалось в разные стороны. Состояло оно исключительно из кошек… точнее, из двадцати четырёх кошек. Мистер Томс, как он обычно это объяснял, обнаружил, что «они не дают ему замерзнуть». Почти в каждом доме был общий, характерный запах – старых пальто и помоев, но на него накладывались ещё и другие, индивидуальные запахи, как то: запах сточных вод, запах капусты, детские запахи, сильный, похожий на вонючий бекон, затхлый запах пропитанных потом рабочих штанов.

Миссис Пайтер открыла дверь, неизбежно застревающую из-за перекоса дверной коробки, а потом, когда удается все-таки её развернуть, сотрясающую весь дом. Это была большая сутулая серая женщина, с редкими седыми волосами, в висящем мешком фартуке и шаркающих матерчатых шлепанцах.

– Никак это мисс Дороти, – проговорила она монотонным, безжизненным голосом, который, однако, нельзя было назвать недружелюбным.

Она обхватила Дороти своими большими, скрюченными руками. Суставы её рук, от возраста и бесконечного мытья посуды, были блестящими, словно очищенные луковицы. Наградив Дороти влажным поцелуем, она увлекла её в глубины своего неопрятного жилища.

– Пайтер на работе, мисс, – объявила она, когда они оказались внутри. – У доктора Гейторна – вскапывает для него цветочные клумбы.

Мистер Пайтер подрабатывал садовником. Им с женой было за семьдесят, и они являли собой одну из немногих истинно верующих пар в списке посещений Дороти. Жизнь миссис Пайфер можно сравнить с жизнью червя, переползающего с места на место. Шаркающими шагами, переходила она туда-сюда, испытывая ещё и постоянные страдания от растяжения шейной мышцы: потолочные дверные балки, перекладины у колодца, раковина, камин, крошечный садик у кухни, – всё было для неё слишком низким. На достойно убранной кухне было удручающе жарко, зловонно, и пропитано вековой пылью. В дальнем конце напротив камина из засаленных салфеток, положенных перед недействующей фисгармонией, миссис Пайтер устроила нечто вроде аналоя, венчавшегося олеографией распятия с вышитой бисером надписью «Смотри и молись» и фотографией мистера и миссис Пайтер, сделанной во время их свадьбы в 1882 году.^[20]

– Бедный Пайтер, – продолжала миссис Пайтер мрачным голосом, – ему, в его-то годы, да клумбы копать! Это с его ужасным ревматизмом! Не жестоко ли это, мисс? И еще у него боли какие-то, между ног, дак он, похоже, с этим совсем не считается. А ведь ужасно чувствовал себя из-за них, все эти несколько дней по утрам! Не горько ли все это, мисс? Вся эта жизнь, которую мы, рабочий люд, вынуждены вести!

– Это постыдно, – ответила Дороти. – Надеюсь, вы чувствуете себя получше, миссис Пайтер?

– Ах, мисс, мне уж ничего не поможет! Это не тот случай – меня не вылечить. В этом мире, так точно. Никогда уж не буду я себя чувствовать лучше в этом злосчастном мире, на этой земле.

– О, вы не должны так говорить миссис Пайтер! Надеюсь, вы будете с нами еще долгое время.

– Ох мисс, вы и не представляете, как плохо мне было на этой неделе. Ревматизм этот всё прихватывает сзади мои старые ноженьки. Бывает, что утром чувствую, что и не дойду до грядки сорвать пучок лука в огороде. Ах мисс, в каком же мрачном мире мы живем! Разве нет, мисс? В мрачном, грешном мире.

– Но мы ведь не должны забывать, миссис Пайтер, что нас ждёт лучший из миров. Эта жизнь – лишь время испытания. Оно нужно нам, чтобы укрепить нас и научить терпению, чтобы мы готовы были к жизни на небесах, когда настанет наш час.

Внезапно с миссис Пайтер произошли удивительные изменения. И вызвало их слово «небеса». У миссис Пайтер для разговоров было только две темы: первая – о радостях жизни небесной, а вторая – о тяготах её настоящего существования. Замечание Дороти подействовало на нее как бальзам. Потухшие серые глаза миссис Пайтер уже неспособны были просветлеть, зато голос наполнился живостью и почти радостным энтузиазмом.

– Ах, мисс! Вот вы и сказали это! Точное ваше слово, мисс! Так и мы с Пайтером всё себе повторяем. Да только одно это нас и поддерживает… одна только мысль о небесах и о долгом, долгом отдыхе, что нас там ждет! Всё, что мы здесь перестрадали, там-то нам зачтётся. Не так разве, мисс? Каждая капля страданий воздастся сполна в стократ… в тысячекрат! Не так ли, мисс? Для всех нас, на небесах-то отдых уготован – отдых да покой, и никакого тебе ревматизма… ни копать, ни стряпать, ни стирать – ничего не надо! Точно ли вы верите в это, мисс Дороти?

– Конечно! – отозвалась Дороти.

– Ах мисс, если б вы знали, как это нас утешает! Одна только мысль о небесах! Пайтер-то, он мне говорит всегда, как приходит домой вечером, усталый, да как ревматизм у нас разыграется… «Не горюй, дорогая моя, – говорит он мне, – не далеко уж нам до небес, – говорит. – Небеса-то, – говорит, – для таких как мы и есть. Только для бедного рабочего люда, как мы, кто трезвенником был да благочестивым, да и причащался регулярно». Да так и лучше всего, мисс Дороти… правда же? Кто бедный в этой жизни, да в следующей богат. Не то, что у этих богатых, со всеми их машинами да домами прекрасными… Ничто не спасёт их от смерти и разложения, от огня неугасимого. Ах, вот это слова! А не можете ли вы немного помолиться со мной, мисс Дороти? Всё утро жду я с нетерпением, когда ж мы немного помолимся…

Миссис Пайтер всегда готова была «немного помолиться», в любое время дня и ночи. Для неё «маленькая молитва» была все равно что «чашечка чая». Они опустились на колени на коврик и прочли «Отче Наш» и недельную молитву. А затем Дороти, по просьбе миссис Пайтер, прочла притчу о богатом и Лазаре, и миссис Пайтер вставляла своё «Аминь! Право слово, так ведь, мисс Дороти? «И вознесён он был ангелами прямо к Аврааму!» Прекрасно! Я точно говорю, это лучше самого прекрасного! Аминь, мисс Дороти! Аминь!»

Дороти отдала миссис Пайтер вырезку из «Дейли Мейл» о дягилевом чае от ревматизма, а затем, выяснив, что миссис Пайтер сегодня так «плоха», что не в силах наносить себе воды на день, принесла ей из колодца три полных ведра. Колодец этот был очень глубоким, с низким бортиком по краям, и у него не было даже ворота – приходилось вытягивать ведро, перебирая руками. Наверняка, самым последним фатальным местом для миссис Пайтер станет именно этот колодец, туда она упадёт и утонет… И потом они присели на несколько минут, и миссис Пайтер еще немного поговорила о небесах. Удивительно, как это получалось, что небеса постоянно завладевали её мыслями. Хотя еще более удивительна яркость и реальность картины, которую она видела. Золотые улицы и ворота из восточного жемчуга казались ей настолько реальными, будто были у неё перед глазами. И картина эта не лишена была самых конкретных, самых земных деталей. Здесь были мягкие постели! Деликатесы на столе! Прекрасная шелковая одежда, каждое утро – свежая! Освобождение навеки от труда в любом его виде! Во все периоды её жизни эта картина Небес была поддержкой и опорой. Удовлетворение от мысли о том, что «бедный рабочий люд», в конце концов, станет главным обитателем небес, любопытнейшим образом умеряло её малодушные жалобы об этом «бедном рабочем люде». То была своего рода сделка, на которую она пошла, согласившись на изнурительный труд во время жизни на земле ради вечного блаженства. Вера её была какой-то уж слишком сильной, если такое возможно. Ибо стоит отметить тот любопытный факт, что от этой уверенности, с которой миссис Пайтер ждала Небес, как некоего шикарного приюта для неизлечимо больных, Дороти чувствовала себя на удивление неловко.

Дороти приготовилась уходить, и миссис Пайтер слишком уж бурно благодарила её за визит, добавляя все новые и новые жалобы на свой ревматизм.

– Ну конечно, я попробую этот дягилевый чай, – заключила она. – И спасибо вам огромное, что вы мне рассказали о нём, мисс. Да я не думаю, что мне это что-то даст. Ах, если б вы знали, мисс, как мучил меня этот ревматизм всю эту неделю! Прямо по ногам сзади, такие боли, точно раскаленной докрасна кочергой водят! А я и не могу достать как следует до этих мест. Ах, не слишком ли это будет, мисс, если я попрошу вас немного растереть мне ноги сзади перед тем, как вы уйдёте? Там у меня под раковиной бутылочка с настойкой Эллимана.

Когда миссис Пайтер отвернулась, Дороти со всей силой ущипнула себя. Она знала, что так получится! Сколько раз уже это повторялось! Не получает она удовольствия, растирая ноги миссис Пайтер! – жестоко укоряла себя Дороти. Ну же, Дороти! Прочь заносчивость! Пожалуйста… Иоанн, 13,14.

– Конечно, миссис Пайтер, – отозвалась она в тот же миг.

Они поднялись наверх по узкой шаткой лестнице. В одном месте пришлось сгибаться почти вдвое, чтобы не удариться о нависающий потолок. Свет в спальню проникал через единственное крошечное квадратное окошечко, зажатое в раме обвившим его со стороны улицы плющом, а потому не открывавшееся уже двадцать лет. Огромная кровать, с вечно влажными простынями и скатавшимся матрасом (по количеству бугров и впадин не уступавшему карте рельефа Швейцарии), занимала почти всё пространство комнаты. Не переставая стонать, старая женщина забралась на кровать и улеглась лицом вниз. Вся комната провоняла мочой и лекарствами. Дороти взяла бутылку с растиранием Эллимана и стала тщательно смазывать большие, с набухшими серыми венами, дряблые ноги миссис Пайтер.

На улице, в расплывающемся зное, Дороти села на велосипед и быстро покатила по направлению к дому. Солнце обжигало лицо, но воздух казался сладким и свежим. Она была счастлива. Счастлива! Всегда после того, как утренние «визиты» заканчивались, она была счастлива до неприличия. И странное дело: причину Дороти не осознавала. На лугу молочной фермы Борлейза, по колено в блестящем море травы, бродили рыжие коровы. Запах коров, вобравший в себя аромат ванили и свежего сена, щекотал ноздри Дороти. Несмотря на добрую половину утренней работы, которая ждала её впереди, Дороти не могла не поддаться соблазну и на минутку не задержаться, придерживая одной рукой велосипед у ворот у луга Борлейза, а тем временем корова с влажным носом, похожим на розовую морскую раковину, почёсывала подбородок о заборный столб и задумчиво разглядывала Дороти.

На глаза Дороти попался растущий за забором шиповник, конечно же, без цветов, и она перелезла через ворота посмотреть, шиповник ли это или сорт дикой розы. Дороти встала на колени среди высокой травы у забора. Здесь, близко к земле, было очень жарко. В ушах звучало гудение невидимых насекомых, а горячее летнее дыхание переплетающихся растений плыло в воздухе и обволакивало Дороти. Поблизости росли высокие стебли фенхеля, чьё ветвящееся зеленое убранство напоминало хвосты зеленых морских коньков. Дороти притянула листву фенхеля к лицу и вдохнула его сильный сладкий аромат. Пьянящая сила аромата ошеломила, у неё немного закружилась голова. Она пила аромат, наполняя им лёгкие. Милый, милый запах – запах летних дней, запах радостного детства, запах пропитанными пряностями островов и теплой пены восточных морей.

Внезапная радость переполнила сердце. Эту мистическую радость от красоты мира, от естественной природы всех вещей она воспринимала, возможно, ошибочно, как проявление божественной любви. Стоя вот так на коленях, в этой жаре, одурманенная сладким ароматом трав и сонным жужжанием насекомых, она, казалось, на мгновение услышала величественный гимн восхваления, который непрестанно посылает земля и всё сотворенное на ней самому создателю. Вся растительность, листья, цветы, трава, лучились светом и вибрировали, издавали крик радости. Им вторили жаворонки, целый хор невидимых жаворонков лил с неба свою музыку. Все богатства лета: тепло земли, пение птиц, запах коров, жужжание несметного количества пчёл, – всё это смешивалось и возносилось как дым вечно курящихся алтарей. И значит, с ангелами и архангелами! Дороти начала молиться, и какое-то время молилась горячо и блаженно, забывшись в радостном восхвалении. Ещё минута, и она поняла, что целует веточку фенхеля, которую прижимает к лицу. Она тут же одернула себя и отпрянула назад. Что она делает? Богу ли она поклонялась сейчас, или всего лишь земле? Радость отхлынула от её сердца, а ей на смену пришло холодное, неприятное чувство, будто она только что предавалась экстазу сродни языческому. Она стала корить себя: только не это, Дороти! Никакого обожествления природы, ну, пожалуйста! Отец предостерегал её от обожествления природы! Не одну его проповедь об этом она прослушала. Он говорил, что это чистый пантеизм, и больше всего его оскорбляло то, что эта отвратительная причуда стала модной. Дороти взяла шип дикой розы и три раза воткнула его себе в руку, дабы напомнить себе о том, что у троицы три лица, и только после этого перемахнула через ворота и села на велосипед.

Из-за угла изгороди выкатилась и стала приближаться к ней черная, очень пыльная плоская шляпа с широкими полями.^[21]

Это был отец МакГуайр, священнослужитель Римской католической церкви, как и Дороти, совершающий свои велосипедные объезды. Очень большой, пухлый мужчина, до того большой, что велосипед под ним казался предназначенным для карликов, он балансировал на его верхушке и походил на мяч для гольфа на Т-образной подставке. Лицо у него было забавное, розовое и немного хитроватое.

Внезапно Дороти изменилась в лице: сейчас она казалась несчастной. Она вдруг вспыхнула, а рука её инстинктивно потянулась поближе к золотому крестику, что висел под платьем у неё на шее. Отец МакГуайр ехал ей навстречу с безмятежным, слегка удивленным видом. Она сделала попытку улыбнуться и с несчастным видом произнесла: «Доброе утро». Но он проехал мимо, никак не отреагировав; взгляд его невозмутимо скользнул по её лицу и проследовал дальше, в пространство, с изумительным притворством демонстрируя, что он её не замечает.

Это было публичное оскорбление. Дороти, которая по своей природе – увы! – была столь далека от публичных оскорблений, села на велосипед и покатила прочь, стараясь побороть в себе далеко не милосердные мысли, которые неизбежно вызывали у неё встречи с отцом МакГуайром. Пять или шесть лет назад, когда отец МакГуайр служил на похоронах на церковном кладбище у храма Св. Этельстана (в Найп-Хилле не было римского католического кладбища), между ним и Пастором разгорелся спор о пристойности, или непристойности, церковной одежды отца МакГуайра, и два священнослужителя непристойно разбранились над не закопанной еще могилой. С тех пор они друг с другом не разговаривали. Так-то и лучше, сказал тогда Пастор.

Что же до прочих священнослужителей в Найп-Хилле, конгрегационалиста мистера Уарда, мистера Фоули, пастора Уэслианской церкви, и крикливого лысого пресвитера, устраивавшего оргии в церква Эбенейзера, – Пастор прямо называл их группой вульгарных диссентеров и запрещал Дороти под страхом лишиться его расположения поддерживать с ними какие бы то ни было отношения.^[22]