А Мэгги, наделенная той способностью к самобичеванию, которая отличает человеческое существо от всех прочих и возносит его над любым другим, даже над погруженным в самую черную меланхолию шимпанзе, замерла на своей ветке, терзаясь незаслуженным упреком. Она отдала бы все на свете, только бы ее пирожок еще не был съеден и она могла поделиться с Томом. И не потому, что пирожок ей не понравился, – Мэгги прекрасно понимала, что вкусно, что нет, – но лучше бы ей за всю жизнь не съесть ни одного пирожка, лишь бы Том на нее не сердился и не называл ее жадиной. Ведь он сказал, что не возьмет, вот она и съела не подумав. Чем же она виновата? Слезы хлынули таким потоком, что минут десять Мэгги не видела ничего вокруг; но вот мало-помалу обида уступила место жажде примирения, и, соскочив с дерева, она стала высматривать Тома. На лужке за двором, где стояло в скирдах сено, его уже не было. Куда бы ему деваться? И Йеп с ним. Мэгги взбежала на пригорок против большого куста остролиста, откуда были видны все окрестности до самого Флосса. А, вот и Том! Но тут сердце ее снова упало – она увидела, как близко он уже от реки, а рядом с ним, кроме Йепа, еще один спутник – противный Боб Джейкин, тот, что нанимался гонять птиц с полей; в настоящее время он если и делал это, то не столько по обязанности, сколько из любви к искусству. Мэгги была убеждена, что Боб – нехороший, не отдавая себе ясного отчета почему. Может быть, виной была мать Боба – огромная, тучная женщина, живущая в странном круглом доме вниз по реке. Однажды, когда Том и Мэгги забрели туда, на них выскочила пятнистая собака и стала яростно лаять; а когда мать Боба вышла вслед за ней и, стараясь заглушить лай, громко крикнула, чтобы они не боялись, Мэгги решила, что она их бранит, и душа у нее замерла от страха. Мэгги ничуть не удивилась бы, узнай, что в первом этаже там водятся змеи, а на втором – летучие мыши: она видела однажды, как Боб снял шапку и показал Тому сидящую там маленькую змейку, а в другой раз у него в руках оказался целый выводок летучих мышей. В общем, это была странная личность, может быть даже отчасти связанная с преисподней, судя по его близости со всякой нечистью; и в довершение всего, когда он появлялся, Том переставал играть с Мэгги и ни за что не брал ее с собой.

Спору нет, Том любил общество Боба. Как же иначе? Стоило Бобу увидеть птичье яйцо, и он уже знал – ласточкино оно, от синицы ли или от овсянки; он с легкостью находил осиные гнезда и умел ставить всевозможные силки; по деревьям он лазил как белка и обладал магической способностью обнаруживать ежей и ласок. К тому же у него хватало смелости делать нехорошие вещи, например ломать изгороди, кидать камни в овец или бить кошек, бродящих инкогнито. Эти качества в человеке, который стоит ниже тебя, с которым, хотя он куда больше тебя знает, можно общаться свысока, естественно, обладали в глазах Тома неотразимой притягательной силой; и каждые каникулы Мэгги ждало несколько грустных дней, потому что Том проводил их с Бобом.

Что ж, надеяться больше не на что. Том ушел, и Мэгги ничего не оставалось, как, сидя под деревом или бродя вдоль изгороди, воображать, что на самом деле все не так, и перекраивать окружающий ее мир на свой лад. Трудная была у Мэгги жизнь, и утешения она искала в мечтах.

Тем временем Том, совершенно забыв про Мэгги и про то, какое жало он вонзил ей в сердце своим упреком, направлялся вместе с Бобом, попавшимся ему случайно навстречу, на большую травлю крыс, которая должна была состояться на гумне по соседству. Боб знал толк в этом тонком деле и говорил о предстоящем развлечении с энтузиазмом, который легко может вообразить каждый, кто не лишен чувств, приличествующих мужчине, и представляет себе, что такое крысиная травля. Для испорченного существа, подозреваемого в общении с нечистой силой, Боб, право же, выглядел не таким уж злодеем; было даже что-то приятное в его курносом лице, окруженном короткими завитками рыжих волос. Да, но штаны у него всегда были закатаны до колен, чтобы в случае нужды удобнее было шлепать по лужам, и добродетель его, если по отношению к нему вообще применимо это слово, была, без сомнения, «добродетель в рубище», а ей, даже по свидетельству желчных философов, считающих, что хорошо одетое достоинство ценится слишком высоко, суждено, как это ни грустно, оставаться без признания (возможно, потому, что мы с ней так редко встречаемся).

– Я знаю одного парня, у которого есть хорьки, – говорил Боб хриплым дискантом, волоча по земле ноги и не отрывая голубых глаз от реки, словно некое земноводное, ожидающее, что вот-вот ему придется нырнуть в воду. – Он из Кеннел-Ярда, что в Сент-Огге, этот парень. Вот мастак крыс ловить – другого такого не сыщешь, это уж точно. Я бы лучше хотел быть крысоловом, чем кем другим, ей-ей! Крот против крысы – тьфу! Тут хорьки нужны. От собак проку нет. Да хоть этот вот пес, – продолжал Боб, указывая на Йепа и всем своим видом выражая глубочайшее отвращение. – С него толку на травле – что с козла молока. Сам видел своими глазами, когда ловили крыс на вашем гумне.

Чувствуя его уничтожающее презрение, Йеп поджал хвост и приник к самым ногам хозяина. Том, несколько задетый этими словами, был всего лишь простой смертный, и у него не хватило духу отстать от Боба в его пренебрежении к щенку, оказавшемуся отнюдь не на высоте.

– Да, – сказал он, – да, от Йепа на охоте никакой пользы. Когда я кончу школу, я заведу настоящих собак и для крыс, и для всего другого.

– Лучше хорьков, мастер Том, – с живостью подхватил Боб, – таких белых, с розовыми глазами. Вы тогда сможете ловить у себя крыс, а не то – посадить хорька в одну клетку с крысой и смотреть, как они вцепятся друг в друга… Вот это да! Уж я бы так сделал, точно; была бы потеха не хуже, чем когда парни дерутся… те, что продают на ярмарке пирожки и апельсины; ну и летает это все у них из корзинок! Некоторые пирожки так шмякаются – прямо в лепешку. А все равно вкусные, – помолчав, добавил Боб в виде сноски или примечания.

– Но послушай, Боб, – сказал Том, как бы взвешивая в уме все за и против, – хорьки здорово кусаются, цапнут, когда и не ждешь.

– Разрази меня гром, то-то и красота! Коли кто схватит хорька, сразу завопит благим матом, – вот увидите.

Тут мальчиков неожиданно задержало необыкновенное происшествие: из ближних камышей в воду метнулся какой-то маленький зверек; Боб заявил, что готов прозакладывать свою душу, коли это не водяная крыса.

– Э-ге-гей, Йеп, эге-гей! Вот, вот она! – захлопал в ладоши Том, следя, как маленькая черная мордочка стрелой несется к противоположному берегу. – Хватай его, братец, хватай!

Йеп насторожил уши и наморщил лоб, но в воду кинуться отказался, решив попробовать, нельзя ли тут ограничиться лаем.

– Эх ты, трус! – сказал Том и дал ему пинка с унизительным сознанием, что ни один уважающий себя охотник не захотел бы стать хозяином такой трусливой твари.

Боб воздержался от замечания и пошел дальше, предпочтя, однако, для разнообразия брести по воде, покрывавшей кромку берега.

– Он сейчас не шибко разлился, Флосс-то, – сказал Боб, поднимая ногами брызги с приятным чувством, что наносит реке оскорбление. – В прошлом году луга были что твое море, не сойти мне с этого места!

– Да, а вот, – возразил Том, который был склонен противоречить, хотя бы никаких к тому оснований и не представлялось, – а вот однажды был разлив так разлив; тогда еще появился Круглый пруд. Это верно, мне сам отец рассказывал. И все овцы и коровы потонули, и лодки ходили по полям, словно по реке.

– Ну, меня этим не испугаешь, хоть бы и разлив, – похвастался Боб, – мне все одно – что вода, что земля, я поплыву себе, вот и вся недолга.

– Да, а как нечего будет есть целый день или дольше? – сказал Том, воображение которого под воздействием такой угрозы сильно разыгралось. – Когда я вырасту большой, я сделаю баржу с деревянным домом наверху, как Ноев ковчег, и буду там держать целую кучу еды – кроликов и разное другое – на всякий случай. И как начнется разлив, мне все будет нипочем. И я возьму тебя к себе в баржу, если увижу, что ты плывешь, – покровительственно добавил он.

– Да я не боюсь, – сказал Боб, которого не так уж пугал голод. – Но я бы забрался в баржу и стукал кроликов по голове, когда вы хотели бы их съесть.

– И у меня были бы монетки в полпенса, и мы играли бы в орлянку, – продолжал Том, не допуская мысли, что, когда он достигнет зрелого возраста, это развлечение будет таить в себе куда меньше очарования. – Мы разделили бы их поровну, а там – кто выиграет.

– А у меня есть свои полпенса, – гордо заявил Боб, выходя из воды и подкидывая монету в воздух. – Орел или решка?

– Решка, – сказал Том, тотчас загораясь желанием выиграть.

– А тут орел, – крикнул Боб, поспешно хватая упавшую на землю монету.

– Нет, решка, – громко возразил Том, – давай сюда, я выиграл честно.

– Не дам, – сказал Боб, зажав монету в кулаке и сунув руку в карман.

– Ну так я тебя заставлю… увидишь у меня! – рассердился Том.

– Попробуй!

– Заставлю.

– Как бы не так!

– Я хозяин.

– Подумаешь!

– Вот я тебе покажу «подумаешь», ты, плут! – закричал Том, хватая Боба за шиворот и тряся его.

– Отстань лучше, – сказал Боб, дав Тому пинка.

Том совершенно вышел из себя. Одним прыжком он бросился на Боба и сбил его с ног, но Боб вцепился в него, как кошка, и потянул Тома за собой. Несколько минут они яростно барахтались на земле; наконец Том положил Боба на обе лопатки и решил, что победа за ним.

– Скажи, что отдашь мне теперь полпенса, – с трудом проговорил он, напрягая все силы, чтобы не позволить Бобу вырвать руки.

В этот момент Йеп, убежавший было вперед, с лаем вернулся на поле битвы и увидел, что представляется благоприятная возможность укусить Боба за босую ногу – не только безнаказанно, но даже с честью. Боль от внезапного укуса отнюдь не заставила Боба отпустить противника, напротив – он вцепился в Тома еще крепче, напрягая все силы, опрокинул на спину и сел на него верхом. Тут Йеп, который раньше не мог найти достаточной точки опоры, вонзил зубы в новое место; Боб, подвергшийся вторичному нападению, отпустил Тома и, чуть не задушив Йепа, с размаху кинул его в воду. К этому времени Том уже снова вскочил и, прежде чем Боб твердо стал на ноги после расправы с Йепом, бросился на него, повалил на землю и крепко уперся коленом ему в грудь.

– А ну, давай сюда монету, – сказал Том.

– Сам бери, – угрюмо пробормотал Боб.

– Нет, я сам ее брать не буду; ты мне ее дашь.

Боб вынул монету из кармана и бросил ее на землю.

Том выпустил его, и Боб смог подняться.

– Вон лежат твои деньги, – сказал Том. – Они мне не нужны. Я бы не взял их себе. Но ты захотел сжульничать. Обманывать подло. Я никуда с тобой не пойду, – добавил он, поворачивая к дому не без вздоха сожаления о травле крыс и других удовольствиях, которых он лишал себя, отказавшись от общества Боба.

– Ну и пусть лежат, – крикнул вслед ему Боб. – Я буду жулить, коли захочу, иначе какой интерес играть. И я знаю, где есть гнездо щегла, да не скажу. А ты поменьше рукам волю давай, ты, индюк надутый!

Том продолжал идти не оборачиваясь, и Йеп следовал его примеру – холодная ванна несколько умерила его пыл.

– Ну и проваливайте вместе со своей утоплой собакой, мне такой и задаром не надо… уж мне-то нет! – крикнул Боб, стараясь показать, что поведение Тома его совсем не трогает. Но ничто не могло заставить Тома повернуть, и голос Боба дрогнул, когда он добавил: – А я еще все вам давал, и все показывал, и не просил у вас ничего. И раз так, вот вам ваш нож с роговым черенком, что вы мне подарили. – Тут Боб кинул нож как можно дальше вслед удаляющемуся Тому. Но и это не произвело никакого впечатления, а Боб почувствовал, что существование его потеряло всякий смысл, раз у него нет больше ножа.

Он неподвижно стоял на месте, пока Том не прошел в ворота и не скрылся за оградой. Какой толк валяться ножу на земле… а Том и внимания не обратил. Чувства гордости и обиды в душе Боба не могли перевесить его любовь к ножу; даже пальцы его дрожали от желания схватить хорошо им знакомую шершавую рукоятку из оленьего рога, которую они так часто сжимали просто из привязанности к другу, в бездействии лежащему в кармане. И у него два лезвия, Боб только-только их наточил! Ну что такое жизнь без складного ножа для того, кто хоть раз вкусил высокое блаженство обладать им! Нет, потеряв лезвие, кинуть вслед за ним черенок – это еще куда ни шло: чего не сделаешь с досады. Но, потеряв друга, кидать вслед ему целехонький нож – согласитесь, в известном смысле гипербола, уж это – хватить через край. И Боб побрел обратно к тому месту, где лежал в грязи его любимый нож. С какой радостью он сжал его в руке после кратковременной разлуки, раскрыл одно за другим оба лезвия и провел по ним своим загрубелым пальцем. Бедный Боб! Он был не слишком щепетилен в вопросах чести – отнюдь не рыцарь без страха и упрека. Тонкий аромат рыцарской этики был бы совсем не по носу общественному мнению Кеннел-Ярда – самое средоточие, самый центр мира, в котором жил Боб, – даже если бы смог туда проникнуть. При всем том Боб не был ни подлецом, ни вором, как решил в запальчивости наш друг Том.

Но Том, как вы, наверно, заметили, был настоящий Радамант^[12], ибо обладал более развитым, чем это свойственно его возрасту, чувством справедливости – судья, стремящийся воздать виновным по заслугам и не сомневающийся в том, что знает точную меру этих «заслуг»… Мэгги видела, что он пришел домой хмурый, и это омрачило ее радость, хотя он вернулся гораздо раньше, чем она ожидала; она едва осмелилась заговорить с ним, когда он, стоя на мельничной плотине, молча швырял в воду камешки. Мало удовольствия отказаться от охоты на крыс, раз ты настроился на это. Но если бы Тома спросили, какое чувство владеет им сейчас, он бы ответил: «Я снова поступил бы точно так же». Так он обычно относился к тому, что им уже сделано, в отличие от Мэгги, которая всегда жалела, зачем она не поступила иначе.