«Ну-с, юный сэр, что вы учите в школе?» – было неизменным вопросом дядюшки Пуллета, на что Том всегда с глуповатым видом потирал лицо и говорил: «Не знаю». В общем, тет-а-тет с дядюшкой Пуллетом приводил его в такое смущение, что он даже не мог рассматривать гравюры на стенах, и мухоловки, и удивительные горшки с цветами; он видел одни только гетры своего дядюшки. Нельзя сказать, чтобы он испытывал благоговение перед умственным превосходством мистера Пуллета; по правде говоря, он решил, что вовсе не желает стать джентльменом-фермером, – кому охота быть таким тонконогим болваном, как его дядюшка Пуллет – форменный простофиля! Мальчишеская застенчивость ни в коей мере не показатель непреодолимого почтения, и зря вы, воображая, что мальчик подавлен вашими сединами и мудростью, всячески стараетесь его приободрить, – десять против одного, что он считает вас редким чудаком. Не знаю, утешит ли вас мое предположение, что эллинские мальчики точно так же смотрели на Аристотеля. Вот если вы справитесь с норовистой лошадью, или победите в рукопашной драке ломового извозчика, или будете разгуливать с ружьем в руках, то и застенчивые юнцы сочтут вас действительно достойным восхищения и зависти. Во всяком случае, чувства Тома Талливера по этому поводу не вызывают сомнений. В самом нежном возрасте, когда из-под его шапочки еще выглядывала кружевная оборочка, он уже стоял, бывало, у перекладины ворот, грозя пальчиком овцам, и, картавя, выкрикивал что-то непонятное, но вряд ли лестное по их адресу, стараясь поразить их и вселить страх в их души, – признак того, что уже тогда он стремился первенствовать над низшими животными, и домашними и дикими, включая майских жуков, соседских собак и маленьких сестренок, что во все времена способствовало процветанию человеческого рода. Ну а дядюшка Пуллет если и ездил верхом, то лишь на низкорослом пони и был самым миролюбивым человеком, убежденным, что оружие – вещь опасная, еще выстрелит само по себе, когда никто и не ждет. Так что у Тома были довольно веские основания в конфиденциальной беседе с приятелем назвать дядюшку Пуллета «бабой», хотя он не преминул в то же время отметить, что у него «денег куры не клюют».

Облегчало тет-а-тет с дядюшкой только то, что у него в карманах всегда водились мятные лепешки и леденцы от кашля, и, когда он затруднялся продолжать беседу, он извлекал их, заполняя паузу, к обоюдному удовольствию собеседников.

Вопрос: «Вы любите мятные лепешки, юный сэр?» – требовал только молчаливого кивка, если слова эти сопровождались подношением вышеупомянутого предмета.

Появление девочек навело дядюшку Пуллета на мысль еще об одной усладе, и он достал несколько пирожных, целый запас которых он держал под замком для личного употребления в дождливые дни; но не успели дети взять в руки соблазнительное лакомство, как тетушка Пуллет приказала им подождать, пока не принесут поднос и тарелки, не то они сплошь засыплют пол крошками. Люси это не очень огорчило: пирожное было такое миленькое, ей казалось даже жалко его есть; но Том, воспользовавшись минутой, когда старшие занялись разговором, поспешно набил рот пирожным и украдкой сжевал его. Что до Мэгги, то, зачарованная, как обычно, гравюрой «Одиссей и Навсикая» – дядюшка Пуллет купил ее в качестве «хорошенькой сценки из Священного Писания», – она уронила пирожное на пол и, неловко повернувшись, раздавила его ногой. Это вызвало такое волнение у тетушки Пуллет и ввергло Мэгги в такую немилость, что она отчаялась услышать в этот день музыкальную табакерку, пока, поразмыслив, не рассудила, что Люси-то ведь у всех в фаворе и может попросить, чтобы пустили музыку. Она шепнула об этом Люси, и та, никогда не отказывавшая в услуге, тихонько подошла к дядюшке и, зардевшись как маков цвет, теребя от смущения бусы, сказала:

– Пожалуйста, дядюшка, сыграйте нам песенку.

Люси думала, что табакерка играет такие прекрасные мелодии благодаря особому таланту дядюшки Пуллета, да, по правде говоря, так смотрели на это и большинство его соседей. Начать с того, что мистер Пуллет приобрел табакерку, кроме того, он умел ее заводить и заранее знал, какую она сейчас будет играть песню. В общем, обладание этой «музыкой» доказывало, что мистер Пуллет вовсе не такое уж полное ничтожество, каким его можно было счесть. Но дядюшка Пуллет, когда его просили показать свое искусство, никогда не обесценивал его слишком поспешным согласием. «Посмотрим», – обычно отвечал он и хотя бы несколько минут ничем не обнаруживал намерения выполнить просьбу. У дядюшки Пуллета была заготовлена программа на все торжественные случаи – таким образом он ограждал себя от тягостного замешательства при необходимости что-либо решать.

Возможно, ожидание только усилило удовольствие, и, когда волшебная музыка наконец началась, Мэгги первый раз за день совсем забыла, что у нее тяжело на душе, что Том на нее сердится; она сидела не дыша, крепко сжав руки, а когда зазвучала песня «Умолкни, милых пташек хор», на ее счастливом личике появилось то сияющее выражение, которое вызывало у ее матери утешительное чувство, что, несмотря на смуглую кожу, ее дочка иной раз может быть даже хорошенькой. Как только чудесная музыка прекратилась, Мэгги вскочила с места и, подбежав к брату, обвила руками его шею:

– О, Том, правда, прелесть?

Чтобы вы не думали, будто новый приступ гнева из-за этой неуместной и непонятно чем вызванной ласки доказывает отвратительную черствость Тома, необходимо упомянуть, что он держал в руке стакан с настойкой и от толчка пролил половину на пол. Он был бы последней тряпкой, если бы не сказал в сердцах: «Ты что – ослепла?» – тем более что его досада на Мэгги была, так сказать, поддержана всеобщим неодобрением ее поступка.

– И почему ты не можешь посидеть спокойно, Мэгги? – простонала ее мать.

– Маленьким девочкам нечего и приходить ко мне, если они так себя ведут, – подхватила миссис Пуллет.

– Очень уж вы неуклюжи, юная мисс, – прибавил дядюшка Пуллет.

Бедная Мэгги снова села на место; музыка была изгнана из ее души, и там опять водворились все семь маленьких демонов.

Миссис Талливер, не ожидая от детей ничего, кроме неприятностей, пока они в доме, воспользовалась первой возможностью предложить, чтобы теперь, когда они отдохнули с дороги, им разрешили пойти поиграть на свежем воздухе. Тетушка Пуллет дала на это свое согласие, с одним условием – гулять только по мощеным дорожкам в саду и, если они хотят смотреть, как кормят птицу, не подходить слишком близко, а стоять на скамеечке, с которой садятся на лошадь; требование это стали им предъявлять после того, как Том был пойман с поличным, когда он гонялся за павлином в иллюзорной надежде, что от страха тот вдруг потеряет перо.

Искусство модистки и материнские огорчения временно отвлекли мысли миссис Талливер от ссоры с миссис Глегг, но теперь, когда самое интересное – обсуждение шляпки – осталось позади и больше не мешали дети, вчерашние тревоги снова овладели ее душой.

– У меня прямо камень на сердце, – начала она разговор, – что сестрица Глегг ушла от нас вчера в такой обиде. Видит бог, у меня и в мыслях не было обижать родную сестру.

– А, – откликнулась миссис Пуллет, – никогда не знаешь, что выкинет Джейн. Я не сказала бы об этом никому чужому, разве что доктору Тэрнбулу, но я считаю – Джейн живет ниже своих средств. Я не раз говорила об этом Пуллету, он знает.

– Ну да, вы сказали это в прошлый понедельник, когда мы приехали домой после того, как пили у них чай; сегодня как раз неделя будет, – подтвердил мистер Пуллет, принимаясь поглаживать свое колено и укрывать его носовым платком, что он обычно делал, когда разговор принимал интересный оборот.

– Верно, так и было, – сказала миссис Пуллет, – вы лучше меня помните, когда я что скажу. У него замечательная память, у Пуллета, – продолжала она с чувством, глядя на сестру. – Мне бы плохо пришлось, если бы его вдруг хватил удар: он всегда помнит, когда мне время принимать лекарство, а у меня сейчас три разных.

– Пилюли «как прежде» через день… новые капли в одиннадцать часов и в четыре… и «горячительная микстура по надобности», – перечислил мистер Пуллет, посасывая в паузах мятную лепешечку.

– Ах, для сестрицы Глегг, может, тоже было бы лучше, ежели бы она ходила иногда к доктору, а не жевала турецкий ревень, когда у нее что заболит, – заметила миссис Талливер, естественно сводя все эти медицинские вопросы к тому, что занимало ее ум.

– Да, страшно подумать, – воскликнула миссис Пуллет, всплеснув руками, – как это люди так играют своим здоровьем! Это значит – просто судьбу искушать. Зачем тогда доктора, если не пользоваться их услугами? И когда у людей есть деньги, чтобы заплатить доктору, это просто неприлично, я тысячу раз говорила Джейн. Мне из-за нее перед знакомыми стыдно.

– Ну, нам-то нечего стыдиться, – заметил мистер Пуллет, – с тех пор как умерла миссис Саттон, у доктора Тэрнбула нет в нашем приходе другой такой больной, как вы.

– Знаешь, Бесси, Пуллет хранит все склянки от моих лекарств, – сказала миссис Пуллет. – Ни за что ни одной не продаст. Он говорит – пусть, мол, люди увидят их после моей смерти. Уже две длинные полки в кладовой заставлены, – добавила она, принимаясь плакать, – хорошо, если на третью достанет. Я могу отойти прежде, нежели закончу дюжину этих новых. Коробочки от пилюль в стенном шкафу, что в моей комнате, – ты не забудешь, сестрица? – а вот от больших облаток и показать нечего, разве что счета…

– Не говори о своей смерти, сестрица, – прервала ее миссис Талливер, – кто вступится тогда за меня перед сестрой Глегг? И ты одна только можешь заставить ее помириться с мистером Талливером – сестрица-то Дин никогда на мою сторону не станет, а ежели бы и стала, разве может она говорить как те, у кого есть свои деньги?

– Знаешь, Бесси, твой муж и правда неладный какой-то, – заметила миссис Пуллет, готовая, по доброте души и свойственной ей склонности к меланхолии, повздыхать и над чужой бедой. – Он никогда не относился хорошо к нашей семье, а должен бы; и дети в него – мальчик озорной, всегда убегает от своих дядюшек и тетушек, а девочка грубит и такая смуглая. Тебе не повезло, Бесси; мне очень тебя жаль, ты ведь моя любимая сестра, и нам всегда нравился одинаковый узорчик на платье.

– Я знаю, Талливер горяч и говорит лишнее, – согласилась миссис Талливер, вытирая скупую слезинку, – но, видит бог, как мы поженились, он никогда и слова не сказал против того, чтоб я звала к нам моих родных.

– Я тебе вредить не стану, Бесси, – сочувственно проговорила миссис Пуллет, – боюсь, у тебя и без того горя хватит; да еще у твоего мужа на шее эта бедная сестра и ее дети, и тяжбы заводить он, говорят, охотник. Боюсь, как бы он не оставил тебя без гроша, когда помрет. Чужому кому я, конечно, и словечком об этом не заикнулась бы.

Такой взгляд на ее обстоятельства вряд ли мог утешить миссис Талливер. Нелегко было расшевелить ее воображение, но раз уж другие думают, что случай ее действительно тяжелый, – как же ей самой этого не думать?

– Но я-то чем виновата, сестрица? – промолвила она. Опасение, что ожидающие ее несчастья могут быть сочтены заслуженной карой за грехи, побудило ее произвести исчерпывающий обзор всех своих деяний за последнее время. – Уж не знаю, кто больше старается для своих детей. О Благовещении убирались, все пологи с кроватей снимали – так я работала за двоих, видит бог; а какую настойку из бузинного цвета я сделала – диво! Я подаю ее вместе с хересом, хотя сестрица Глегг всегда твердит, что я слишком много трачу. А ежели я люблю, чтоб у меня платье было в порядке, и не хожу по дому пугалом, так зато никто в приходе про меня не скажет, что я сплетни развожу или сею раздоры, потому что я никому худа не желаю; и коли кто пришлет мне пирог с мясом, внакладе не останется, – мои пироги поспорят с лучшими из соседских. И белье всегда в таком порядке, что, умри я завтра, мне не было бы стыдно. Ни одной женщине не дано сделать больше того, что она может.

– Но все это, знаешь, ни к чему, – вздохнула миссис Пуллет, склонив голову набок и с чувством глядя на сестру, – если твой муж порастрясет все деньги. Оно, конечно, если вас пустят с торгов и чужие люди купят вашу мебель, приятно думать, что ты протирала ее как следует. А твое белье с девичьей меткой может разойтись по всей округе. Печально это будет для нашей семьи. – Миссис Пуллет медленно покачала головой.

– Но что я могу поделать, сестрица? – повернулась к ней миссис Талливер. – Мистер Талливер не такой человек, чтобы ему указывать… даже пойди я к пастору и слово в слово заучи, что` сказать мужу для его же пользы. Да я и не смыслю, Бог свидетель, как это давать деньги на проценты и всякое такое. Я никогда не разбиралась в мужских делах, как сестрица Глегг.

– Ну, ты в этом вроде меня, Бесси, – заметила миссис Пуллет. – Я думаю, было бы куда приличнее, если бы Джейн почаще протирала зеркало в простенке – оно все в пятнах, я видела в прошлое воскресенье, – а не указывала людям, у которых доходы больше, чем у нее сроду бывало, что им делать со своими деньгами. Но мы с Джейн никогда ни в чем не сходились: она все носила только в полоску, а я люблю в крапинку. Ты тоже любишь в крапинку, Бесси, мы всегда в этом заодно были.

Растроганная этим воспоминанием, миссис Пуллет с чувством посмотрела на сестру.

– Да, Софи, – подтвердила миссис Талливер, – я помню, у нас обеих были одинаковые платья, голубые в белую точечку, – у меня и сейчас есть такой лоскут в одеяле; и ежели б ты пошла к сестрице Глегг и уговорила ее помириться с мистером Талливером, ты так бы меня одолжила. Ты всегда была мне хорошей сестрой.

– Ну, по-настоящему Талливер сам должен пойти к ней, и извиниться, и сказать, что наговорил все это сгоряча. Если он занял у нее деньги, нечего ему так высоко себя ставить, – заметила миссис Пуллет, симпатии которой не могли поколебать ее принципов: она не забывала, как должно рассуждать людям с независимым состоянием.

– Что об этом толковать, – чуть не со слезами проговорила бедная миссис Талливер, – даже стань я перед Талливером голыми коленями на камни, он бы все равно этого не сделал – слишком он гордый.

– Ну не хочешь ли ты, чтоб я уговаривала Джейн просить у него прощения? – сказала миссис Пуллет. – К ней и так-то подступу нет; хорошо, если норов не доведет ее до сумасшедшего дома, хотя в нашей семье никто еще не сходил с ума.

– У меня и в мыслях нет, чтобы она просила прощения, – отозвалась миссис Талливер. – Только бы она оставила все это без внимания и не требовала назад свои деньги – неужто сестра не может попросить об этом сестру? А там время все сгладит, и Талливер забудет о ссоре, и они снова станут друзьями.

Как видите, миссис Талливер не подозревала о бесповоротном решении мужа выплатить миссис Глегг ее пятьсот фунтов; да она просто не в состоянии была бы этому поверить.

– Ладно, Бесси, – печально промолвила миссис Пуллет, – уж кому-кому, но не мне помогать твоему разорению. Я всегда выручу тебя, если это только в моих силах. И мне не хочется, чтобы люди говорили, что у нас в семье раздоры. Я скажу это Джейн, и мне нетрудно заехать к ней завтра, если Пуллет согласен… Как вы на это смотрите, мистер Пуллет?

– Что ж, ничего не имею против, – ответил мистер Пуллет; ему было безразлично, какой бы оборот ни приняла ссора, лишь бы мистер Талливер не обращался за деньгами к нему. Мистера Пуллета очень волновал вопрос помещения капиталов, и он не мыслил себе, как человек может быть спокоен за свои деньги, если они не вложены в землю.

Они поговорили еще немного насчет того, не следует ли миссис Талливер сопровождать их к сестре Глегг, а затем миссис Пуллет, заметив, что уже время пить чай, достала из ящика буфета салфетку из камчатного полотна и проколола ее спереди наподобие фартука. И действительно, дверь скоро отворилась, но вместо подноса с чаем их взорам предстало нечто столь поразительное, что обе они, и миссис Пуллет, и миссис Талливер, вскрикнули не своим голосом, заставив дядюшку Пуллета проглотить леденец от кашля – в пятый раз за всю его жизнь, как он позднее заметил.