Глава III

Как жаль, что Оффендин не был для мисс Харлет домом детства, согретым семейными воспоминаниями! На мой взгляд, жизнь человека должна прочно укорениться на каком-нибудь клочке родной земли, проникнуться нежной братской любовью ко всему, что растет, цветет и плодоносит вокруг; к труду крестьян и ремесленников; к звукам и ароматам, которые наполняют воздух; ко всему, что дарит родному дому особое, незабываемое место в постоянно растущем познании мира. Только здесь первые, особенно яркие воспоминания окрашены искренней симпатией, а дружеское знакомство со всеми соседями, включая собак и ослов, приобретается не путем сентиментальных усилий и раздумий, а милой, вошедшей в плоть и кровь привычкой. В пять лет от роду смертные еще не готовы стать гражданами мира, вдохновиться абстрактными понятиями, подняться над предпочтениями, достигнув высшей объективности. Пристрастие к молоку, с которого мы слепо начинаем земной путь, остается тем необходимым питанием, которое тело и душа должны получать хотя бы некоторое время. Лучшее введение в астрономию – представление о ночном небе как о небольшой группе звезд над крышей родного дома.

Однако то благословенное постоянство, где берет начало глубокая привязанность, полностью отсутствовало в жизни Гвендолин. Прошел лишь год с того момента, как Оффендин стал маминым домом – главным образом благодаря близости к дому пастора прихода Пенникот. Холодным октябрьским днем, под громкие крики грачей и неслышное кружение желтых листьев вязов, миссис Дэвилоу, Гвендолин и четыре ее сводных сестры (гувернантка и горничная следовали в другом экипаже) впервые проехали по аллее парка.

Осеннее время года гармонировало с обликом массивного старинного дома из красного кирпича, слишком старательно украшенного камнем, не исключая двойного ряда узких окон и тяжелого квадратного портика. На камне прекрасно рос зеленый лишайник, поверхность кирпичей облюбовал его пепельно-серый собрат мох, так что, несмотря на внушительную солидность здания, в фасаде вовсе не ощущалось мрачности. Окна приветливо обращались к трем аллеям – восточной, западной и южной, каждая из которых тянулась по старинному парку на добрую сотню ярдов. Если бы дом стоял на вершине холма, то окружающий пейзаж не ограничивался бы небольшой собственной территорией, а простирался дальше: к покрытым соломой крышам далеких деревень, церковным шпилям, рассеянным по округе отдельно стоящим хижинам; к поросшим светлыми лесами холмам и свежести зеленых лугов древнего графства Уэссекс. Но, даже располагаясь в низине, среди пастбищ, одним из своих фасадов дом обращался к внешнему миру сквозь причудливые изгибы известняковых копей, чьи величественные очертания не раз менялись из-за вторжения человека.

Скромные размеры дома лишь с некоторой натяжкой позволяли назвать его особняком. Арендная плата оказалась умеренной за неимением земли. К тому же сдать его оказалось непросто из-за мрачной тяжелой мебели и старой, выцветшей обивки кресел и диванов. Однако при первом же взгляде на дом и его обстановку становилось ясно, что здесь жили не какие-нибудь торговцы. И для его обитателей, принадлежавших к пограничному социальному кругу, каждый шаг в сторону высшего общества неизменно становился поводом для радости и гордости, поэтому мысль, что дом некогда верой и правдой служил вдовствующим графиням, добавляла ярких красок праведному удовлетворению, которое миссис Дэвилоу испытывала от обладания собственным жилищем. Непонятным, таинственным для Гвендолин образом обретение Оффендина внезапно стало возможным после смерти отчима, капитана Дэвилоу. Последние девять лет джентльмен навещал семью редко, но достаточно бурно, чтобы примирить жену и детей с новой разлукой. Однако Гвендолин не столько искала объяснений, сколько по достоинству оценивала сам факт и его последствия. Личные перспективы предстали в новом, значительно более выгодном свете. Прежняя жизнь ей не нравилась. Постоянные переезды с одного заграничного курорта на другой, частые смены парижских квартир, неприязнь к чужой мебели и случайным людям, встреченным в обстоятельствах, подавлявших яркую, творческую натуру, – все это не приносило ничего, кроме ставшего привычным разочарования. Два года учебы в престижной школе, где во время важных событий Гвендолин непременно оказывалась на виду, укрепили уверенность в собственной исключительности: столь выдающаяся личность, как она, не могла существовать в обычных условиях и занимать иное социальное положение помимо самого заметного и благоприятного. Теперь, когда мама обзавелась приличным домом, сомнения и страхи по этому поводу развеялись, а к собственному происхождению Гвендолин относилась легко. Она понятия не имела, каким образом дедушка составил капитал, унаследованный двумя дочерьми, однако в Англию он приехал из западной Индии и всякие другие вопросы были излишни. Семья отца занимала столь высокое положение, что не считала возможным обращать на маму внимание; впрочем, это не мешало миссис Дэвилоу бережно хранить миниатюрный портрет леди Молли, одной из родственниц мужа. Возможно, Гвендолин удалось бы узнать об отце больше, если бы не инцидент, случившийся вскоре после того, как ей исполнилось двенадцать лет. Однажды миссис Дэвилоу достала реликвии, напоминавшие о первом муже, что делала чрезвычайно редко, показала девочке его портрет и, явно рассчитывая на нежные дочерние чувства, сентиментально поведала, что дорогой папа умер, когда малышка была еще в пеленках. Гвендолин тут же вспомнила о нелюбимом отчиме, отравлявшем ее жизнь, и спросила:

– Зачем ты снова вышла замуж, мама? Лучше было бы этого не делать.

Миссис Дэвилоу залилась краской, конвульсивно вздрогнула и, спрятав портрет, с несвойственной ей злобой воскликнула:

– Бесчувственный ребенок!

Гвендолин обожала маму. Пристыженная и глубоко расстроенная, больше она ни разу не спросила об отце.

Этот случай горестного, хотя и запоздалого раскаяния не был единственным. Всегда, когда позволяли обстоятельства, миссис Дэвилоу старалась устроить так, чтобы Гвендолин ночевала в ее комнате, ибо материнская нежность изливалась преимущественно на старшую дочку, родившуюся в более счастливое время. Однажды ночью у нее случился острый приступ мигрени, а действенного средства, всегда хранившегося на прикроватной тумбочке, не оказалось на месте. Миссис Дэвилоу попросила дочь принести лекарство, однако здоровая, полная сил юная леди не пожелала покинуть уютную теплую постель и невнятно, но решительно отказалась. Мать обошлась без лекарства и не высказала ни слова упрека, однако на следующий день Гвендолин в полной мере осознала, как дурно поступила, и постаралась загладить вину ласками, не стоившими ей ни малейшего усилия. Она всегда пользовалась любовью и поклонением всей семьи и слуг. Мама, сестры, гувернантка и горничные прислуживали ей, словно принцессе в изгнании. Естественным образом, трудно было представить собственные удовольствия менее важными, чем преподносили их окружающие, поэтому случайное нарушение заведенного порядка могло вызвать вспышку изумленного негодования, в неудачный день находившего выход в неистовых поступках, противоречивших обычному поведению. Никогда, даже в раннем детстве, Гвендолин не отличалась бессмысленной жестокостью – больше того, с энтузиазмом спасала и выхаживала тонущих букашек. Но в то же время в семье хранилось молчаливое угрюмое воспоминание о том, как однажды в припадке раздражения она задушила канарейку сестры лишь за то, что невинная пташка слишком громко пела, создавая резкий диссонанс ее собственным вокальным упражнениям. Раскаявшись, в качестве компенсации она не поленилась купить сестре белую мышку, а своему поступку нашла оправдание в особой чувствительности, свойственной тонкой натуре. И все же любое воспоминание о непредумышленном, но оттого не менее жестоком и отвратительном убийстве заставляло ее болезненно морщиться. Гвендолин были знакомы укоры совести, однако она не любила, чтобы раскаяние стоило ей слишком дорого, поэтому теперь, в двадцать с лишним лет, она сознательно направила часть природной силы на самоконтроль, чтобы избавить себя от унизительного раскаяния. Сейчас пламенный характер и своеволие проявлялись у нее чаще, чем прежде, но за ними таился расчет.

Приехав в Оффендин, который даже миссис Дэвилоу увидела впервые (дом арендовал зять, мистер Гаскойн), все вышли из экипажа, поднялись на крыльцо и остановились перед распахнутой дверью. Отсюда можно было оценить общую картину и в то же время увидеть холл с каменным полом и широкой лестницей. Мрачные картины на стенах скрашивались ярким, веселым пламенем камина. Все молчали. Мама, гувернантка и четыре сестры смотрели на Гвендолин, как будто их чувства всецело зависели от ее решения. О девочках, начиная с пятнадцатилетней Эллис и заканчивая девятилетней Изабель, с первого взгляда трудно было сказать что-нибудь конкретное. Бросался в глаза их нежный возраст и потрепанные черные платья. Гувернантка мисс Мерри выглядела пожилой и начисто лишенной выразительности. Увядающая красота миссис Дэвилоу казалась еще более жалкой из-за обращенного к старшей дочери умоляющего взгляда, в то время как Гвендолин с видом поспешной, но оттого не менее авторитетной оценки осматривала дом, пейзаж и холл. Представьте молодую горячую скаковую лошадь, пасущуюся в загоне среди неухоженных пони и смирных упряжных кляч.

– Ну, дорогая, что скажешь? – наконец поинтересовалась миссис Дэвилоу осторожным, просительным тоном.

– По-моему, очаровательно, – быстро ответила Гвендолин. – Романтическое место. Здесь вполне может случиться что-нибудь восхитительное. Прекрасный фон для увлекательных событий. В этом доме не стыдно жить.

– Здесь нет ни капли вульгарности, – вставила матушка.

– О, вполне подойдет и для свергнутого монарха, и для обедневшего аристократа. Нам следовало бы обитать в роскоши, однако приходится довольствоваться малым. Зато о большей поэтичности трудно мечтать. Вот только мне почему-то казалось, что дядя и тетя Гаскойн нас встретят, да и кузина Анна тоже, – добавила Гвендолин совсем иным, удивленно-обиженным тоном.

– Мы слишком рано приехали, – ответила миссис Дэвилоу и, войдя в холл, обратилась к шагнувшей навстречу экономке: – Вы ожидаете визита мистера и миссис Гаскойн?

– Да, мадам. Они приезжали вчера, чтобы распорядиться насчет каминов и обеда. Но что касается каминов, то я топлю их уже неделю. Все комнаты хорошо проветрены. Мебель вычищена настолько тщательно, что хотелось бы отдельной платы за работу. Полагаю, вы оцените, как блестит медь. Думаю, когда приедут мистер и миссис Гаскойн, они подтвердят, что все сделано добросовестно. В пять наверняка будут здесь.

Известие обрадовало Гвендолин, не готовую принять холодное равнодушие родственников. Поднявшись по ступеням застеленной ковром каменной лестницы, чтобы посмотреть, что делается наверху, она тут же спустилась обратно и вместе с девочками заглянула в каждую из примыкающих к холлу комнат. Столовую украшали панели из темного дуба и такая же мебель с потертой обивкой из красного атласного дамаста. Над буфетом висела копия картины Снейдерса^[2] с изображением встревоженной своры собак, а камин венчал образ преломляющего хлеб Христа. В библиотеке царила почтенная коричневая кожа, наполнявшая воздух особым терпким ароматом. Последняя дверь вела в гостиную, которой предшествовала наполненная старинными безделушками небольшая комната.

– Мама, мама, скорее иди сюда! – воскликнула Гвендолин, повернувшись к беседовавшей с экономкой миссис Дэвилоу. – Смотри, здесь есть фисгармония! Я буду святой Цецилией, и кто-нибудь напишет мой портрет. Джокоза, – так она называла мисс Мерри, – распустите мне волосы. Видишь, мама?

Бросив на стол шляпку и перчатки, она устроилась перед фисгармонией в восхитительной позе, устремив взор в пространство. Покорная Джокоза вынула скреплявший тяжелый узел гребень и несколько раз встряхнула блестящие светло-каштановые волосы, которые рассыпались по спине Гвендолин до тонкой талии и ниже.

– Очаровательная картина, дорогая! – с улыбкой отозвалась миссис Дэвилоу, даже в присутствии экономки не скрывая восхищения красотой и фантазией любимой дочери.

Гвендолин встала и восторженно рассмеялась. Небольшой театральный экспромт возник весьма кстати, оживив знакомство с новым домом и органично вписавшись в естественные декорации.

– Что за удивительная, необычная, живописная комната! – восхищенно продолжила она, оглядываясь. – Мне нравятся старинные резные стулья, гирлянды на панелях, необычные картины, которые трудно понять. Вот, например, эта, где изображены древние развалины. Ничего, кроме развалин и темноты. По-моему, это работа испанского художника.

– О, Гвендолин! – изумленно воскликнула маленькая Изабель, обнаружив в дальнем конце комнаты дверцу на дубовой стенной панели и самовольно ее открыв.

Все поспешили на зов. Взорам предстала картина, изображавшая запрокинутую мертвую голову, прочь от которой убегала неясная фигура с распростертыми в отчаянии руками.

– Какой ужас! – с нескрываемым отвращением проговорила миссис Дэвилоу.

Гвендолин лишь молча содрогнулась, а Изабель – прямой, до неловкости непосредственный ребенок с тревожной памятью – заявила:

– Никогда не оставайся здесь одна, Гвендолин.

– Как ты смеешь без разрешения открывать все подряд, несносное создание? – в порыве гнева воскликнула старшая сестра и торопливо захлопнула дверцу. – Здесь есть замок. Где ключ? Надо немедленно найти ключ или сделать другой. Никто не должен открывать эту дверь. Пусть ключ хранится у меня.

Отдав команду, обращенную сразу ко всем присутствующим, Гвендолин повернулась и, зардевшись от смущения за недавнюю безотчетную дрожь, произнесла как можно спокойнее:

– Пойдемте в нашу комнату, мама.

Экономка принялась искать ключ. Нашла неподалеку, в ящике комода, и отдала горничной Багл, многозначительно попросив передать ее королевскому высочеству.

– Не понимаю, кого вы имеете в виду, миссис Стартин, – ответила Багл, которая во время сцены в гостиной разбирала вещи наверху и сочла иронию новой служанки оскорбительной.

– Я имею в виду ту молодую леди, которая всеми командует, а лицом и фигурой вполне достойна королевского титула, – примирительным тоном ответила экономка. – Она поймет, что это за ключ.

– Если вы приготовили все необходимое для нас, Багл, идите и займитесь девочками, – распорядилась Гвендолин, вместе с миссис Дэвилоу входя в черно-желтую спальню, где возле напоминавшей черно-желтый катафалк главной кровати стояла милая маленькая кушетка. – Я помогу маме.

Однако первым делом она подошла к высокому зеркалу между окнами, идеально представлявшему и ее, и всю комнату. Миссис Дэвилоу присела в кресло и тоже посмотрела на отражение.

– Как восхитительно это зеркало передает твой образ, Гвендолин! Или тебе просто идет сочетание черного и золотого цветов? – заметила матушка, пока дочь стояла, повернувшись в три четверти оборота и левой рукой откидывая со лба непослушный локон.

– С венком из белых роз из меня получилась бы сносная святая Цецилия, – согласилась Гвендолин. – Вот только что делать с носом, мама? Вряд ли у святых были курносые носы. Жаль, что мне не достался твой безупречно прямой нос: уж он-то точно подошел бы к любой судьбе, годится на все случаи жизни, – а мой создан только для счастья, к трагедии его никак не приспособить.

– Ах, дорогая, в этом мире можно стать несчастной с любым носом, – печально вздохнула миссис Дэвилоу, сняла черную шляпку и с досадой бросила ее на стол.

– Вот что, мама, – протестующим тоном заявила Гвендолин и в раздражении отвернулась от зеркала, – только не начинай ныть. Не порти удовольствие хотя бы сейчас, когда все так хорошо. Скажи на милость, о чем можно печалиться в эту минуту?

– Ни о чем, дорогая, – ответила миссис Дэвилоу, стараясь взбодриться. – Достаточно видеть, что ты довольна и счастлива.

– Но и ты должна быть довольна и счастлива, – раздраженно возразила Гвендолин, в то же время заботливо помогая маме раздеться. – Разве, переступив порог первой молодости, нельзя быть счастливой? Иногда начинает казаться, что все в жизни бесполезно. Когда девочки доставляют массу хлопот, Джокоза такая деревянная и безобразная, все вокруг нас временное и ненастоящее, а ты постоянно грустна, какой смысл быть яркой и интересной? Но уж сейчас-то можно почувствовать себя счастливой!

– Обязательно, дорогая, – пообещала миссис Дэвилоу, нежно похлопав дочь по щеке.

– Только по-настоящему, без притворства, – с суровой настойчивостью потребовала Гвендолин. – Посмотри на свои руки! Моим до них далеко. Сразу видно, что ты была гораздо красивее.

– Нет-нет, дорогая, я всегда выглядела тяжелее и не обладала даже половиной твоего очарования.

– Но какой смысл в очаровании, если потом жизнь все равно оказывается скучной и унылой? Замужество всегда заканчивается безразличием и тоской?

– Нет, дитя мое. Разумеется, нет. Замужество – единственное счастливое состояние женщины. Надеюсь, ты это докажешь.

– Я ни за что не стану терпеть, если брак окажется неудачным, и твердо намерена найти свое счастье – по крайней мере, я не собираюсь попусту тратить жизнь, как другие, не представляя собой ничего интересного и не совершая ничего выдающегося. Я решила не позволять людям вмешиваться в мои дела, как прежде. Вот теплая вода, мама, – закончила Гвендолин и, сняв платье, села перед зеркалом, дожидаясь, когда мама соберет ее волосы в пучок.

Минута-другая прошла в молчании, пока миссис Дэвилоу не проговорила:

– Я уверена, что никогда ни в чем тебе не перечила.

– Но ты часто просишь делать то, что мне не нравится.

– Ты имеешь в виду занятия с Эллис?

– Да. И я это делаю, чтобы тебя не огорчать, но не понимаю, с какой стати и зачем. Я умираю от скуки! Она так медленно соображает. Не способна ни к музыке, ни к языкам, ни к чему-то другому. Пожалуй, ей лучше остаться невежественной. Такова ее роль, мама, и она отлично ее исполнит.

– Жестоко так отзываться о бедной сестре, которая искренне тебя любит и в любой момент готова услужить.

– Не понимаю, чем жестоко стремление называть вещи своими именами и все раскладывать по полочкам. Жестоко заставлять меня попусту тратить на нее время. Позволь, мама, я заколю твои волосы.

– Надо спешить: скоро приедут твои дядя и тетя. Ради бога, дитя мое, разговаривай с ними без пренебрежения и насмешки. И не дразни кузину Анну, ведь вам придется повсюду ходить вместе. Обещай, Гвендолин. Сама понимаешь: невозможно ожидать от Анны равенства с тобой.

– Я вовсе не хочу, чтобы она в чем-то со мной сравнялась, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову и высокомерно улыбнувшись. На этом обсуждение закончилось.