Другим человеком, безгранично любившим Джоуи, была Конни Монаган. Это была серьезная и молчаливая маленькая личность, имевшая неприятную привычку немигающе смотреть вам в глаза, как будто у вас с ней не было ровным счетом ничего общего. Конни стала неотъемлемым элементом кухни Патти в послеобеденные часы – она усердно скатывала тесто для печенья, прилагая столько усилий, что масло таяло и тесто начинало сверкать. За то время, что требовалось Конни для создания одного шарика, Патти делала одиннадцать, и, доставая готовое печенье из духовки, Патти всегда спрашивала у Конни разрешения съесть “самую выдающуюся” (маленькую, плоскую, жесткую) печенюшку. Джессика, на год старше Конни, была рада уступить кухню соседке и почитать или повозиться со своими террариумами. Конни не представляла угрозы столь цельной и гармоничной личности, как Джессика. Конни не имела никакого понятия о цельности – в ней была глубина, но не ширина. Раскрашивая картинки, она заполняла одним цветом одну или две области и не прикасалась к остальным, оставаясь равнодушной к бодрым предложениям Патти взять другие фломастеры.

Сосредоточенность Конни на Джоуи быстро стала заметна всем матерям, кроме Патти: возможно, из-за того что она сама была полностью им поглощена. В парке Линвуд, где Патти иногда устраивала для детей занятия гимнастикой, Конни в одиночестве сидела на траве и мастерила никому не нужные колечки из клевера, коротая время в ожидании того момента, когда Джоуи брал биту или бросал мяч, моментально привлекая ее внимание. Она походила на воображаемого друга, случайно обретшего видимость. Джоуи с его не по годам развитым самообладанием редко находил нужным обижать ее на глазах у его друзей, а Конни, со своей стороны, умела без всяких упреков или просьб исчезать, когда становилось очевидным, что мальчики хотят побыть в мужской компании. Она знала, что завтра будет новый день. На протяжении долгого времени у нее всегда была Патти, стоящая на коленях в огороде или висящая на стремянке в запачканной шерстяной рубашке, поглощенная сизифовым трудом восстановления краски викторианской эпохи. Если Конни не могла быть рядом с Джоуи, она по крайней мере могла быть ему полезной, занимая его мать в его отсутствие.

– Как дела с уроками? – спрашивала Патти со стремянки. – Нужна помощь?

– Мама поможет мне, когда вернется.

– Она вернется поздно и будет усталой. Можно удивить ее и сделать все заранее. Хочешь?

– Нет, я подожду.

Никто не знал, когда точно Конни и Джоуи начали трахаться. Сет Полсен, не имея тому никаких доказательств, утверждал, чтобы позлить окружающих, что Джоуи в тот момент было одиннадцать, а Конни – двенадцать. Спекуляции Сета основывались на интимности, которую обеспечивал домик на дереве, построенный Уолтером и Джоуи на старой яблоне на пустующем участке напротив их дома. Когда Джоуи закончил восьмой класс, его имя стало постоянно звучать в ответах соседских мальчиков на натужно небрежные расспросы родителей о сексуальном поведении их одноклассников. Позже появилась версия, что Джессика к концу того лета уже о чем-то знала – внезапно и без видимых причин она стала очень презрительно обращаться с Джоуи и Конни. Но никто не видел их вместе до следующей зимы, когда они устроили совместный бизнес.

По словам Патти, урок, который Джоуи вынес из бесконечных споров с отцом, заключался в следующем: взрослые главнее детей, потому что у взрослых есть деньги. Это стало очередным подтверждением уникальности Джоуи: пока остальные матери жаловались на ту уверенность в своих правах, с которой их отпрыски требовали денег, Патти со смехом изображала горечь, с какой ее сын просил денег у Уолтера. Соседи, нанимавшие Джоуи, знали, как трудолюбиво он разгребает снег и убирает листья, но Патти рассказывала, что в душе он ненавидит ту мелочь, которую ему за это платят, и считает, что, расчищая для взрослого подъездную дорожку, он попадает в нежелательную зависимость от этого взрослого. Нелепые схемы добывания денег предполагали распространение подписки на скаутские журналы, демонстрацию фокусов за деньги или изучение основ таксидермии и набивку соседских призовых судаков – все это попахивало либо вассальной зависимостью (“Я – чучельник для правящего класса”), либо, хуже того, благотворительностью. Поэтому, стремясь освободиться от Уолтера, он неизбежно пришел к предпринимательству.

Кто-то – может, даже сама Кэрол Монаган – оплачивал учебу Конни в маленькой католической школе имени Святой Катерины, где девочки носили форму и где любые украшения были под запретом – разрешались только одно кольцо (“простое, металлическое”), одни часы (“простые, без камней”) и одна пара сережек (“простые, металлические, не более полудюйма в диаметре”). Одна из популярных девятиклассниц из школы Джоуи привезла из дома в Нью-Йорке дешевенькие часы, которые произвели фурор во время перерыва на обед. Продавец с Канал-стрит по просьбе девочки напечатал крохотными розовыми буковками на их жвачкоподобном желтом браслете цитату из песни Pearl Jam – Не называйте меня доченькой. Как Джоуи позже написал во вступительном сочинении в колледж, он немедленно выяснил, где такие часы продаются оптом и сколько стоит термопресс. Он вложил в оборудование накопленные четыреста долларов, сделал Конни пластиковый браслет-образец (к траху готова, гласил он) и, используя ее в качестве курьера, снабдил часами добрую четверть ее товарок, беря с них по тридцать долларов за штуку, прежде чем монахини спохватились и запретили носить часы с надписями. Как рассказывала Патти остальным матерям, Джоуи, естественно, воспринял это как грубое нарушение своих прав.

– Это не нарушение прав, – сказал ему Уолтер. – Ты зарабатывал на искусственном ограничении торговли. Что-то я не заметил, чтобы ты жаловался на правила, пока они работали на тебя.

– Я сделал вложение. Я рискнул.

– Ты использовал дырку в правилах, и они ее прикрыли. Разве ты этого не предвидел?

– Почему ты меня не предупредил?

– Я тебя предупреждал.

– Ты говорил, что я могу потерять деньги.

– А ты их и не потерял. Ты просто заработал меньше, чем хотел.

– Эти деньги должны были мне достаться.

– Джоуи, зарабатывать деньги – это не право. Ты продавал ерунду, которая на самом деле не была нужна этим девочкам и которую некоторые из них не могли себе позволить. Именно поэтому в школе Конни носят форму – это справедливо по отношению ко всем.

– Ко всем, кроме меня.

Из того, как Патти рассказывала об этом разговоре, посмеиваясь над невинным возмущением Джоуи, Мерри Полсен было ясно, что Патти по-прежнему не знает, чем ее сын занимается с Конни Монаган. Чтобы удостовериться, Мерри закинула удочку. Что, по мнению Патти, Конни получила за свои труды? Она работала за процент?

– Да, мы сказали ему, что он должен отдать ей половину заработка, – ответила Патти. – Но он бы и так это сделал. Он всегда ее защищал, хотя он младше.

– Он ей как брат…

– Вообще-то нет, – шутливо сказала Патти. – Он гораздо лучше. Спросите Джессику, каково быть его сестрой.

– Ха-ха, и правда, – ответила Мерри.

Позже Мерри заметила Сету:

– Потрясающе, она и в самом деле не в курсе.

– Я думаю, это неправильно, – заявил Сет, – радоваться незнанию подруги. Тебе не кажется, что ты искушаешь судьбу?

– Извини, просто это очень смешно, прямо восхитительно. Тебе придется не злорадствовать за двоих, чтобы судьба нас не покарала.

– Жалко ее.

– Прости уж, но я нахожу это забавным.

К концу той зимы мать Уолтера упала в обморок в магазине дамской одежды в Гранд-Рэпидс, где она работала. Причиной тому, как выяснилось позже, была легочная эмболия. Барьер-стрит была знакома с миссис Берглунд – та приезжала на Рождество, на дни рождения детей и на свой собственный день рождения. В этот день Патти всегда водила ее к местной массажистке и угощала лакрицей, макадамийскими орехами и белым шоколадом – ее любимыми лакомствами. Мерри Полсен беззлобно называла ее “мисс Бьянкой” – в честь почтенной госпожи мыши из детских книжек Марджери Шарп. На ее морщинистом лице виднелись следы былой красоты, у нее дрожала челюсть и руки, одна из которых была изуродована перенесенным в детстве артритом. Уолтер с горечью говорил, что она была истощена, измотана тяжелой жизнью с его пьяницей отцом и работой в придорожном мотеле близ Хиббинга. Но, овдовев, она твердо намеревалась сохранять независимость и элегантность и продолжала ездить на стареньком “шевроле-кавалере” в магазин одежды. Узнав о ее обмороке, Патти и Уолтер поспешили на север, оставив Джоуи под присмотром преисполненной презрения старшей сестры. Последовавший подростковый трахомарафон, который Джоуи провел в своей спальне при полном попустительстве Джессики, закончился с внезапной смертью и похоронами миссис Берглунд, после чего Патти стала совсем другой соседкой, гораздо более саркастичной.

– О, Конни, – говорила она теперь. – Такая милая девочка, такая тихая безобидная девочка, с такой прекрасной матерью. Говорят, у Кэрол новый парень, такой мачо, вдвое ее младше. Ужасно будет, если они переедут, ведь Кэрол просто внесла в нашу жизнь новые краски! А как я буду скучать по Конни. Ха-ха. Такая тихая, милая, благодарная девочка.

Патти выглядела ужасно – осунувшаяся, невыспавшаяся, с посеревшим лицом. Ей потребовалось много времени, чтобы начать соответствовать своему возрасту, но теперь Мерри Полсен наконец-то была вознаграждена за долгое ожидание.

– Теперь она все знает, – сказала Мерри Сету.

– Украли ее детеныша – самое тяжкое преступление.

– Украли, точно. Бедненький невинный безупречный Джоуи похищен злым гением из соседнего дома.

– Ну, она на полтора года старше.

– Технически.

– Говори что хочешь, – сказал Сет, – но Патти и правда любила маму Уолтера. Ей будет нелегко.

– Да знаю я, Сет, знаю. И теперь мне и правда ее жаль.

Те соседи, которые общались с Берглундами ближе, чем Полсены, сообщили, что мисс Бьянка оставила свою мышиную норку на берегу небольшого озера близ Гранд-Рэпидс Уолтеру, но не двум его братьям. По этому поводу между супругами произошло небольшое разногласие: Уолтер хотел продать дом и поделить выручку с братьями, Патти настаивала, что он должен уважить желание матери вознаградить своего лучшего сына. Младший брат был военным и жил на авиационной базе в пустыне Мохаве; старший же посвятил свою жизнь не в меру энергичной реализации питейной программы отца, вытягивая деньги из матери, в остальном же полностью ею пренебрегая. Каждое лето Уолтер и Патти на недельку-другую отвозили детей к его матери, часто прихватывая с собой пару подружек Джессики, впоследствии отмечавших, что хотя там “лес и глушь, но мошкары не так уж и много”.

Видимо, стремясь угодить Патти, которая, похоже, сама начала неумеренно пить (когда по утрам она забирала газеты – “Нью-Йорк таймс” в синей упаковке и “Стар трибьюн” в зеленой, – ее лицо напоминало пятно от шардоне), Уолтер в результате согласился оставить себе дом, чтобы проводить там отпуск. В июне, когда школьным занятиям пришел конец, Патти отвезла Джоуи на север, чтобы он помог ей опустошить шкафы и вымыть и перекрасить дом. Джессика тем временем оставалась с Уолтером и посещала дополнительные занятия по поэзии.

Некоторые соседи – Полсены не входили в их число – возили сыновей тем летом в домик у озера. Они обнаружили, что Патти изрядно приободрилась. Один из отцов втайне описал ее Сету – босую, загорелую, в черном купальнике и джинсах, – и этот образ пришелся Сету по душе. Прилюдно же все отмечали заботливость и беспечность Джоуи и то, как хорошо им с Патти вместе. Всех приезжающих они немедленно втягивали в некую сложную салонную игру, которая называлась “Ассоциации”. Патти допоздна сидела перед свекровиным телевизором, развлекая Джоуи глубокими познаниями в ситкомах шестидесятых – семидесятых годов. Джоуи, обнаружив, что их озеро не обозначено на карте – на самом деле это был огромный пруд, на берегах которого разместились два дома, – окрестил его Безымянным, и Патти нежно и сентиментально говорила о “нашем Безымянном озере”. Узнав, что Джоуи допоздна прочищает водостоки, стрижет кусты и отскребает старую краску, Сет Полсен задался вопросом, не платит ли Патти сыну за работу. Но этого никто не знал.

Что же касалось Конни, выглядывая из окна, выходившего на дом Монаганов, Полсены почти всегда заставали ее в ожидании. Она и в самом деле была очень терпеливой девочкой, а обмен веществ у нее был как у рыбы зимой. По вечерам она убирала со столов в заведении “В. А. Фрост”, но все остальное время в будние дни сидела на крыльце, наблюдая за проезжающими мимо тележками с мороженым и играющими детьми, а в выходные – в шезлонге, поглядывая на шумную и яростную рубку деревьев и стройку, которую Блейк, новый парень ее матери, затеял вместе со своими не состоящими в профсоюзе дружками. В основном она просто ждала.

– Что новенького, Конни? – спрашивал ее Сет через забор.

– Не считая Блейка?

– Да, не считая Блейка.

Поразмыслив немного, Конни качала головой:

– Ничего.

– Скучаешь?

– Да нет.

– А в кино ты ходишь? Книжки читаешь?

Конни смеривала Сета своим немигающим взглядом, говорившим: “У нас нет ничего общего”.

– Посмотрела “Бэтмена”.

– А Джоуи? Вы такие закадычные друзья, скучаешь, наверно, по нему.

– Он вернется, – отвечала она.

Когда дело о сигаретных бычках осталось в прошлом (Сет и Мерри признали, что, возможно, преувеличивали значимость горы окурков в бассейне и реагировали чересчур эмоционально), Полсены обнаружили в Кэрол Монаган неистощимый источник знаний о местной демократической политике, которой Мерри увлекалась все сильнее и сильнее. Кэрол между делом рассказывала жуткие истории о коррупции, подкупах, мошеннических сделках, дырах в системе безопасности, нечистых расчетах и явно тащилась от ужаса Мерри. Сама Мерри стала ценить Кэрол как живое воплощение городского упадка, с которым она намеревалась сразиться. В Кэрол восхищало то, что она как будто никогда не менялась – год за годом все так же наводила по четвергам марафет бог знает для кого, поддерживала патриархальные традиции в городской политике.

Но однажды она изменилась. В то время менялось все вокруг. Мэр города, Норм Коулман, обратился в республиканца, а бывший борец-профессионал нацелился на губернаторскую резиденцию. В случае с Кэрол катализатором послужил ее новый парень, Блейк, молодой козлобородый экскаваторщик, которого она встретила в бюро по выдаче водительских прав и ради которого радикально изменилась. Сложные прически и шлюховатые платья ушли в прошлое, на смену им пришли удобные штаны, простая взлохмаченная стрижка и более скромный макияж. Новая, счастливая Кэрол радостно выпрыгивала из блейковского пикапа и с грохотом захлопывала за собой дверь. Вскоре Блейк стал ночевать у нее, шляться по округе в майке “Викингов”, незашнурованных рабочих ботинках и с банкой пива в кулаке, а затем принялся спиливать деревья на заднем дворе и орудовать взятым напрокат экскаватором. На его бампере красовалась надпись, гласившая: я белый, и я голосую.

Полсены, недавно закончившие затяжной ремонт, не спешили жаловаться на шум и беспорядок, Уолтер был либо слишком занят, либо чересчур любезен, чтобы протестовать, но когда в конце августа, после двухмесячного отпуска, проведенного с Джоуи, вернулась домой Патти, ее отчаянию не было предела – она с выпученными глазами носилась по улице от двери к двери, кляня Кэрол Монаган.

– Простите, что тут происходит? Может кто-нибудь сказать мне, что случилось? – вопрошала она. – Кто-то объявил войну деревьям? Что это за Пол Баньян на грузовике? В чем дело? Она уже не снимает этот дом? Разве можно вырубать деревья на съемной территории? Разве можно сносить стену дома, который тебе не принадлежит? Она что, втайне купила дом? Как ей это удалось? Она же лампочку не может сменить без моего мужа! “Уолтер, прости, что отрываю от ужина, но у меня свет не включается, может, придешь прямо сейчас? Раз уж ты здесь, дорогой, можешь разобраться с моими счетами? Их надо оплатить до завтра, а у меня еще ногти не высохли”. Как ей дали кредит? Она же еще счета из “Виктория cикрет” не оплатила! Как ей разрешили завести парня? У нее же был какой-то толстяк в Миннеаполисе! Может, дать весточку толстяку?

Ответы на свои вопросы Патти получила лишь у Полсенов, значившихся в самом конце ее соседского списка. Мерри объяснила, что Кэрол Монаган уже не снимает дом. Ее дом входил в число тех, которые жилищное управление приобрело в годы кризиса и теперь распродавало по дешевке.

– Почему я ни о чем не знала?

– Ты не спрашивала, – ответила Мерри и, не удержавшись, добавила: – Ты вроде бы никогда не интересовалось политикой.

– Говоришь, она дешево его купила.

– Очень дешево. Главное – иметь связи.

– И что ты об этом думаешь?

– Отстойно, что ж тут думать, – сказала Мерри. – Потому я и работаю с Джимом Шибелем^[6].

– Я всегда так любила наш район. Мне всегда здесь нравилось, даже в самом начале. А теперь все кажется каким-то грязным и мерзким…

– Не унывай, участвуй! – заявила Мерри и снабдила Патти рядом соответствующих книжек.

– Не хотел бы я оказаться на месте Уолтера, – заметил Сет, когда Патти ушла.

– Рада слышать, – ответила Мерри.

– Мне показалось или у нее промелькнула нотка недовольства супружеской жизнью? Насчет того, что он помогал Кэрол со счетами… Ты что-нибудь об этом знаешь? Очень любопытно. Я об этом не слышал. А тут он еще не сумел сберечь прекрасный вид на деревья Кэрол.

– Это все рейганистская отсталость, – сказала Мерри. – Она думала, что сможет жить в своем пузырике, в своем маленьком мирке. Кукольном домике.

Новое сооружение во дворе Кэрол, выраставшее на протяжении следующих девяти месяцев на месте грязного пустыря, напоминало гигантский лодочный сарай с тремя слепыми окнами, терявшимися на фоне виниловой обшивки. Кэрол и Блейк называли его “залой” – этот термин впервые прозвучал на Барьер-стрит. Помня о проблеме сигаретных бычков, Полсены обзавелись высокой изгородью и высадили вдоль нее декоративные ели, которые разрослись и закрыли им обзор. Полную видимость, таким образом, имели только Берглунды, и вскоре произошло то, чего раньше никогда не бывало, – соседи начали избегать Патти, потому что она совершенно зациклилась на “этом ангаре”. Они махали ей и здоровались издалека, но не замедляли шаг, чтобы не оказаться втянутыми в разговор. Работающие матери пришли к выводу, что у Патти слишком много свободного времени. Раньше она отлично управлялась с детьми, учила их физкультуре и рукоделию, но теперь большинство соседских детей выросло. Как бы она ни пыталась занять себя, ей все равно было видно и слышно, что творится по соседству. Каждые пару часов она выходила из дома и мерила шагами задний двор, поглядывая на “залу”, как встревоженный зверь, которого выкурили из норы, а вечерами то и дело принималась колотить во временную фанерную дверь залы.

– Как дела, Блейк?

– Отлично.

– Даже не сомневаюсь! Слушай, тебе не кажется, что циркулярная пила – это чересчур для половины девятого вечера? Как насчет того, чтобы сделать перерыв до завтра?

– Это вряд ли.

– А если я просто попрошу перестать?

– Не знаю. Лучше оставь меня в покое.

– Вообще-то нам мешает шум.

– Что я могу сказать – очень жаль.

Патти отвечала взрывом резкого, непроизвольного хохота, похожего скорее на ржание.

– Очень жаль?

– Извини за шум. Кэрол рассказывала, что вы пять лет шумели, пока ремонтировали дом.

– Не припомню, чтобы она жаловалась.

– Вы делали то, что вам было нужно. Теперь я делаю то, что нужно мне.

– Получается, кстати, какое-то уродство. Извини, но это и в самом деле жуть. Жуткое уродство. Честно. Ну это так, к слову. Дело не в этом. Дело в циркулярной пиле.

– Ты находишься на частной территории, так что уходи.

– О’кей, я вызываю полицию.

– Отлично, давай.