Цитаты из книги «Поправки»

Ближе к полуночи Чип поднялся наверх и залез под тонкое и холодное коммунистическое одеяло.

Что же делать теперь, – спрашивал Чипа Гитанас, – когда оккупант – это система и культура, а не вражеская армия? Самое лучшее будущее, на какое я смею надеяться для моей родины, – это что она когда-нибудь превратится во второразрядную европейскую страну. Станет как все, одним словом.

Добралась до Закарпатья, откуда родом были ее прадеды с материнской стороны, – ныне это глухая провинция Украины. Даже следа еврейских местечек не сохранилось среди этих пейзажей. Евреев можно было встретить разве что в больших городах. Вокруг сплошь скучные, косные гои вроде ее самой. Еда в общем и целом примитивная. Карпаты, изуродованные колотыми ранами угольных и уранинитовых шахт, казались идеальным местом, чтобы скинуть в братскую могилу трупы и залить известью. Дениз видела лица, похожие на ее собственное, но замкнутые, преждевременно состарившиеся. По-английски никто не понимал. Корней у нее здесь не нашлось. Это не ее страна.

Греки, изобретатели танталовых мук и сизифова труда, одну пытку упустили из виду: покрывало самообмана, теплое, мягкое одеяло, укутывающее страждущую душу, но всегда оставляющее что-то снаружи.

Критики один за другим заламывают руки: ах-ах, упадок критического сознания! Никто из них не в состоянии толком объяснить, в чем дело, но они точно знают: все ужас как плохо! «Корпоративный» – бранное слово для любого из них, а уж если кто получает от жизни удовольствие, богатеет – вовсе кошмар! Только и твердят: конец того и смерть сего. Мол, люди, считающие себя свободными, «на самом деле» не свободны. А те, кто считал себя счастливыми, «на самом деле» вовсе не счастливы. Вдобавок, ах-ах, нет никакой возможности для радикальной критики общества, хотя что именно в обществе так уж фундаментально плохо и почему нам требуется такая радикальная критика, никто из них сказать не может.

Я веду к тому, что структура всей нашей цивилизации насквозь извращена, – объявил Чип. – Бюрократия присвоила себе право определять некие состояния разума как «болезненные». Нежелание тратить деньги – симптом недуга, нуждающегося в дорогостоящем медикаментозном лечении, а это лечение подрывает либидо, то есть вкус к единственному в мире бесплатному удовольствию, и тем самым человек вынужден тратить еще больше денег на суррогаты. Душевное здоровье как таковое определяется способностью индивида участвовать в экономике потребления. Покупая лекарства, покупаешь потребность покупать. А я, лично я, проигрываю битву с коммерциализованной, медикаментированной, тоталитарной эпохой – проигрываю сию минуту.

Обнаружив следы партизанских действий – скажем, едва не споткнувшись о нордстромовский пакет, валявшийся средь бела дня на подвальной лестнице, – Альфред разражался яростными воплями, но то были вопли правительства, которое уже не правит.

Хотя официально противником Инид считался Альфред, на самом деле в партизана ее превратил дом, захвативший в плен обоих супругов. Обстановка сама по себе не допускала беспорядка. Стулья и столы от Этана Аллена. На переднем плане – «Спод энд Уотерфорд»[3]. Непременные фикусы, непременная норфолкская сосна. На стеклянном кофейном столике веером разложены номера «Архитектурного дайджеста». Туристические трофеи – китайская эмаль, венская музыкальная шкатулка, которую Инид из чувства долга и сострадания порой заводила и поднимала крышку. Звучал мотив «Странников в ночи»[4]. К несчастью, у Инид недоставало характера, чтобы содержать в порядке такую махину, а у Альфреда недоставало выдержки.

О стольком беспокоишься зря, – с внезапно обретенной мудростью сказала Инид, – а потом видишь: это вовсе не имеет значения.

«Проблема в том, – продолжает Дорман, – что большая часть европейских ресурсов гравия и песка находится в руках балтийских националистов, по сравнению с которыми Муаммар Каддафи кажется Шарлем де Голлем.