3

Назавтра эйфория улеглась, оставив легкий восторг, который не улетучился за последующие две недели в обществе дяди Болдуина. Уильям чувствовал этот восторг подспудно, словно где-то под ногами тлел потихоньку бикфордов шнур, от которого нет-нет да и потянет порохом. Жизнь его почти не изменилась, и все же он больше не ощущал себя прежним. Грядут перемены, подсказывала интуиция.

Уильям прилежно наведывался на солодильню, где всеми делами занимался старый управляющий отца, Джордж Кенфит; слушал дядюшкины рассказы и меньше обычного проводил время за книгами, которые брал из библиотеки Бантингемского научно-литературного института. Три дня в неделю, когда из-за облаков проглядывало бледное солнце и стихал восточный ветер, он работал над своей акварелью – старой мельницей у Ипсвичской дороги (Уильям был увлеченным акварелистом и считался одним из лучших художников-любителей в Суффолке). Он сыграл две шахматные партии с Гринлоу, которого дядя Болдуин отчего-то сильно невзлюбил; один раз отобедал в «Страудс» и составил вяло отнекивающуюся компанию игрокам в бридж – в общем и целом ничего сверхъестественного. И все же… Уильям будто собирался влюбиться, хотя влюбляться ему было не в кого. Жизнь текла как прежде, но словно в новом русле, в стороне от его сердца и мыслей. Она оставалась подлинной, однако подлинными казались и рисующиеся в мечтах картины. То в легком замешательстве, то в радостном предвкушении, Уильям плыл по воле волн, чередуя привычные обязанности с привычным же досугом, – и ждал.

Причиной всему был, конечно, дядя Болдуин. Он обосновался в Бантингеме – насколько в принципе способен обосноваться в тихом суффолкском городке ушедший на покой тихоокеанский коммерсант с пошаливающим сердцем, пристрастием к выпивке и немым ужасом перед восточноанглийским климатом. В ясную погоду дядя прогуливался по окрестностям, останавливаясь поболтать с любым, кому не жалко было выкинуть на ветер полчаса времени. Он имел огромный успех в «Суффолкском гербе», где вскоре стал запанибрата со всеми, от владельца, Энсделла, до младшей барменши Дорис. Багровый, одышливый, дядюшка возвращался из этого веселого заведения и засиживался с Уильямом далеко за полночь. Бывали, однако, дни, когда он и шагу не делал из Айви-Лоджа – дремал понуро в маленьком кабинете, едва не поджариваясь в камине, и Уильям скоро усвоил, что тревожить его не надо. Дважды к нему приходил доктор Форестер, но Уильям так и не узнал, о чем они говорили. В доме появились пузырьки с коричневой микстурой, и дядя Болдуин время от времени с отвращением из них прихлебывал, отплевываясь и поливая бранью всю медицинскую братию, словно именно врачи довели его до столь плачевного состояния. Одно Уильям знал наверняка: дядя его не отличается крепким здоровьем.

И хотя дядя Болдуин охотно делился воспоминаниями, грозя утопить племянника и любого другого подвернувшегося под руку слушателя в их потоке, о личных своих соображениях и переживаниях он, по примеру многих искусных рассказчиков, предпочитал умалчивать. Прожив у Уильяма несколько дней, он принялся писать письма, а вскоре после и получать, однако племяннику об этой переписке не упомянул ни словом. Если у него и имелись какие-то планы на будущее, они оставались тайной. Уильям знал, что до недавних пор дядя одновременно занимался независимой коммерцией на островах Южных морей и выступал агентом британской и американской фирм. Этим его сведения и исчерпывались. Остальное представлялось мешаниной из кадров приключенческого фильма – корабли и острова, волны и лагуны, бунгало и пальмы, – сквозь которую победоносно плыла необъятная фигура Болдуина Тоттена. Финансовых затруднений дядя явно не испытывал: предложил племяннику возместить расходы на свое содержание (тот, конечно, отказался) и сорил деньгами в «Суффолкском гербе», однако понять, богат он или беден, Уильям не мог, а дядя эту тему не затрагивал. Он любил напустить таинственности и имел интригующую поначалу, а потом несколько раздражающую привычку делать намеки на обладание какими-то восхитительными тайнами. Уже на вторую неделю Уильям стал пропускать их мимо ушей, хотя романтический колорит, который они придавали беседе, ему нравился.

Кое-что помогла прояснить случайная встреча на Маркет-сквер с доктором Форестером. Доктор, как обычно, ужасно спешил. Он единственный в Бантингеме куда-то постоянно торопился. В рабочие часы, которые занимали у него почти весь день и полночи, доктор Форестер уже давно не пытался беседовать, как нормальные люди, только отлаивался, словно фокстерьер. Уильям так привык к этому отрывистому лаю, что даже терялся, когда в редкие часы досуга доктор вдруг начинал разговаривать по-человечески. В это конкретное утро машина доктора – такая же маленькая, юркая, быстрая, как и он сам, – при виде шагающего через площадь Уильяма, вильнув, с легким скрежетом притормозила рядом. В приоткрытом окне показалось вытянутое лицо доктора.

– Доброе утро, Дерсли, – гавкнул он. – Этот ваш дядюшка… Он ведь вам дядя, так?

– Да, – подтвердил Уильям, едва удерживаясь, чтобы тоже не перейти на лай. – Я собирался с вами поговорить о нем. Он мне мало рассказывает. Как его здоровье?

– Не очень, – ответил доктор и что-то пробормотал о сердечных венах и коронарном синусе.

– Что-то серьезное?

– Конечно, серьезное. Очень серьезное.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил Уильям, чувствуя полное бессилие. Доктор Форестер, лечивший в свое время его отца и мать, всегда внушал ему чувство беспомощности. Он принадлежал к числу врачей, которые с порога дают понять, что вы опоздали с обращением на несколько лет, но и тогда, несколько лет назад, все уже было достаточно запущено.

– Маловероятно, – гавкнул доктор в ответ. – Необходим полный покой.

Уильям опешил. Угомонить дядю? Разве это в человеческих силах?

– Своих привычек он, конечно, не изменит, – продолжил доктор. – Никто не меняет. Надеются на чудо. Но покой все же обеспечьте. Чуть что не так, немедленно зовите.

– Обязательно, – пообещал Уильям, гадая, как распознать симптомы, если у дяди постоянно что-то не так.

– Я, впрочем, не ручаюсь за успех. Слишком далеко все зашло. Хотя человек он, надо думать, занятный, – добавил доктор, сменив тональность лая. – Крепкий орешек!

– Да, он такой, – подтвердил Уильям, настраиваясь на беседу о дядюшкиной персоне.

– Доброго утра!

Вытянутое лицо скрылось за стеклом, и машина, нетерпеливо буркнув, рванула с места, оставив Уильяма в замешательстве. Дядюшка на глазах превращался из незаурядной персоны в остывающий труп.

За обедом Уильям то и дело поглядывал на дядю, каждый раз замечая все более страшные приметы угасания на пунцовом морщинистом лице. После некоторого колебания он решился упомянуть о состоявшейся встрече.

– Утром видел доктора Форестера, – начал он как можно небрежнее.

– И что он обо мне наболтал? – поинтересовался дядя Болдуин.

– Не особенно много… – Уильям осекся.

– Ну еще бы, сынок, еще бы! Разговоры разговаривать для него сущая мука. Он только хрипит и рявкает, как заезженная граммофонная пластинка. Но что-то ведь он сказал. Что?

– Что вам нездоровится…

– Помилуй, Уильям, неужто ты без него не догадывался? Это я тебе и сам скажу. Нездоровится! – Дядя Болдуин надул громадные багровые щеки. – Нездоровится! А сам небось думал, что открывает тебе великую тайну. Полгинеи за консультацию. Все, больше ничего?

– Велел обеспечить вам покой.

– Куда же без этого. Просил меня угомонить?

– Вообще-то да, – неловко поежился Уильям, но, встретив дядин взгляд, улыбнулся. – Только не сказал как.

– Кто бы мог подумать! Даже не посоветовал, как заставить старика ложиться пораньше? – загрохотал дядя Болдуин. – Поздно меня утихомиривать. Да и зачем мне сейчас покой? Я сам скоро упокоюсь, и очень надолго. Но пока ноги еще носят эту старую тушу, я желаю чуток понаслаждаться жизнью. А ты бы на моем месте не хотел? Хотя, пожалуй, нет, вряд ли.

Это задело Уильяма, который, несмотря на мягкий нрав, тюфяком себя отнюдь не считал.

– Что мне делать, я не знаю, – ответил он. – По-моему, дядя, неразумно обращаться к врачу только затем, чтобы отмести все его рекомендации.

– Полно, сынок, не заводись, – попросил дядя Болдуин добродушно. – Виноват, не следовало тебя поддевать, не узнав хорошенько. В тихом омуте черти водятся. Да только бесполезно журить меня за глупость. Конечно, я поступаю неразумно. Либо не дергай докторов, либо делай, что они велят. Но я не могу – ни того, ни другого. Вот доживешь до моих лет, и у тебя внутри тоже будет прохудившийся насос, который якобы в любую минуту может отказать, станешь таким же. Я не стану валяться в постели и жевать кашку. Я так и неделю не протяну. Если от смерти не убежишь, то я хочу умереть как мужчина, а не как гнилая кочерыжка. Да, между прочим, – добавил он с блестящей непоследовательностью человека, намеренного отбиться любой ценой, – я сейчас смирнее некуда, тихоня, каких свет не видывал. Если доктор Как-его-там считает меня гулякой и кутилой, то грош цена его науке. Никогда еще не был таким домоседом!

– Хорошо, как скажете, – пожал плечами Уильям, выбираясь из-за стола.

– Ты, часом, не собираешься меня выставить?

– Нет, что вы, конечно, нет.

– И славно, хотя в качестве жильца я не подарок, сам знаю. Вот уж кто спит и видит, как бы отправить меня восвояси… – Дядя понизил голос и ткнул большим пальцем за плечо, в сторону кухонной двери. – У миссис Герни я, наверное, в печенках сижу. О да, не спорь. Кстати, Уильям… – Он порылся в карманах, что для человека его комплекции приравнивалось к подвигу, и выудил письмо. Пару секунд он не сводил взгляда с конверта. – Тут ко мне в четверг кое-кто наведается.

– Наведается? – удивился Уильям, привыкший считать дядю человеком одиноким.

– Да. А что тут странного? – Дядя посмотрел укоризненно. – Ты думал, я бирюк бирюком? Заблуждаешься, сынок, таких связей, как у меня, в этом городе ни у кого не найдется. Да, положим, большинство моих знакомых обитает за десять тысяч миль отсюда, но ведь не все. Взять хоть этих двоих. В четверг они приедут ко мне из Лондона, где-то в районе обеда, поэтому с обеда, я думаю, мы и начнем. Единственный вопрос, где именно – здесь или в «Суффолкском гербе»? Ты только скажи, и мы уберемся в «Герб».

– Да нет же, зачем? – воскликнул Уильям. – Обедайте здесь! Четверг? В четверг я еду в Лондон. Мне нужно к Пантоксам, пивоварам, поэтому я там заночую, вернусь в пятницу вечером или в субботу утром.

Дядя Болдуин посмотрел с интересом. И с некоторым облегчением.

– Ехать мне только в четверг после обеда, так что приводите их сюда. А кто они?

– Можно сказать, мои старые знакомые. – Дядя тут же напустил на себя таинственный вид, чем немало позабавил Уильяма. – Один в некотором роде смешанных кровей – южноамериканец и еще там всякое-разное, его зовут Гарсувин. Не назвал бы его приятелем, потому что он мне не приятель, но знаем мы друг друга давно. Вел с ним кое-какие дела. За этим он и приезжает – хочет еще кое-что обстряпать.

– Я думал, вы отошли от дел.

– Не совсем, – осторожно протянул дядя Болдуин. – С одной стороны, вроде бы и отошел, а с другой – нет.

Завеса таинственности, очевидно, не думала исчезать, поэтому Уильям сменил тему:

– А кто второй?

– Второй? А, вместе с Гарсувином? – Дядя Болдуин игриво подмигнул. – Это медам.

– Медам? – не понял Уильям.

– Ме-дам, – по слогам повторил дядя.

– А, мадам, – осенило Уильяма. – Мадам кто?

– Медам кто угодно. Медам Гарсувин, медам Джонсон, медам Трам-пам-пам, зови как хочешь. Она тоже метиска – французская кровь пополам с испанской, канакской ^[1] и бог весть какими еще, ходячая Лига Наций с несколькими каннибалами в составе, вот что она такое. И притом настоящая конфетка!

Уильям рассмеялся.

– Смейся-смейся, сынок, пока ее не видел. Она уже не так молода – я давно ее знаю, – но на шалости у нее пороху еще хватит. Когда я с ней познакомился, ей было шестнадцать – конфетка, просто картинка! Однако и это было не вчера.

– Она была красавицей, да? – Перед глазами Уильяма промелькнул хоровод темноглазых прелестниц.

– О да! Персик. Она и сейчас неплоха – в самом соку, как мы говаривали. Но каков характер! – Дядя Болдуин задумался, подыскивая эпитет. – Шампанское и динамит!

Гости намечались незаурядные, и Уильям, отправляясь предупредить миссис Герни насчет обеда в четверг, готов был признать, что заинтригован. На самом деле дядя наверняка пустил в ход старый трюк бывалого путешественника, на славу приукрасив действительность. От любопытства Уильям и думать забыл о том, с чего начался давешний разговор. Нарисованный доктором Форестером образ обреченного больного померк перед образом обладателя экзотических знакомых по имени Гарсувин и медам.