Голова его была полна золотой и зеленой лепки, шелка, алого бархата и сложных картин, на которых непристойно извивались голые розовые тела купидонов. Когда-нибудь, говорил он себе, он наколотит чертовскую кучу денег и поселится в таком же доме с Мэб… нет, с Ивонной или с какой-нибудь другой девочкой.

– Да, уж эти типы здорово, должно быть, были безнравственны! – повторил летчик, искоса поглядывая на девицу в грязной блузе.

Фюзелли вспомнил пир из «Quo vadis», который он видел в кинематографе, – людей, танцующих в купальных халатах с большими чашками в руках, и перевернутые столы с яствами.

– Коньяк! Боку! – сказал летчик.

– Мэм шоуз, – сказал Фюзелли.

Кафе наполнилось зеленым и золотистым шелком и огромными парчовыми кроватями с тяжелой резьбой наверху, – кроватями, в которых извивались розовые и соблазнительные тела купидонов.

Кто-то произнес:

– Хелло, Фюзелли!

Он был в поезде; в ушах у него гудело, а голову стягивал железный обруч. В вагоне, освещенном маленькой лампочкой, мигавшей на потолке, было темно. На минуту он принял мерцавший вверху свет за золотую рыбку в чаше.

– Хелло, Фюзелли, – сказал Эйзенштейн, – здоров?

– Конечно, – сказал Фюзелли осипшим голосом, – почему же мне быть больным?

– Как тебе понравился дворец? – спросил Эйзенштейн серьезно.

– Черт, не знаю, – пробормотал Фюзелли, – я спать хочу.

Все смешалось в его голове. Ему чудились огромные залы, полные зеленого и золотого шелка, и огромные постели с коронами наверху, где спали Наполеон и Жозефина. Кто они были? Ах да, Империя! Потом там были изображения цветов, фруктов и купидонов, золоченые и темные коридоры и лестница, пахнувшая плесенью, где они с летчиком растянулись. Он еще помнил ощущение, когда нос его проехал по жесткому красному плюшевому ковру лестницы. Потом там были женщины в открытых платьях… или это были картины на стенах? И еще там была постель, вся окруженная зеркалами. Он открыл глаза. Эйзенштейн говорил с ним. Он, должно быть, уже давно обращался к нему.

– Я так смотрю на это, – говорил он. – Каждому молодцу необходимо встряхнуться иногда, чтобы быть здоровым. А если он воздержан и осторожен…

Фюзелли заснул. Он снова проснулся и вспомнил вдруг: нужно будет непременно достать эту маленькую синюю книжечку – военные уставы. Не мешает познакомиться с ними на всякий случай. Капрала отправили в госпиталь. У него туберкулез, как сказал сержант Оскер. Им, во всяком случае, придется назначить заместителя. Он уставился на маленькую мигающую лампочку на потолке.

– Как тебе удалось получить отпуск? – спрашивал Эйзенштейн.

О, мне это устроил сержант, – ответил Фюзелли с таинственным видом.

– Ты, кажется, очень хорош с ним? – сказал Эйзенштейн.

Фюзелли снисходительно улыбнулся.

– Скажи-ка, ты знаешь этого малого, Стоктона?

– Белолицего маленького парнишку, который писарем на другом конце бараков?

– Он самый, – сказал Эйзенштейн. – Я хотел бы чем-нибудь помочь этому малому. Он просто не в состоянии вынести дисциплины. Нужно тебе видеть, как он дрожит, когда тамошний рыжий сержант орет на него. Малый чахнет день ото дня.

– Что ж, у него хорошая, легкая работа: писарь, – сказал Фюзелли.

– Ты думаешь, легкая? Я проработал двенадцать часов позавчера, составляя донесения! – сказал с негодованием Эйзенштейн. – Они прямо верхом ездят на малом. Просто смотреть тяжело. Ему нужно быть дома, в школе.

– Что ж, приходится и лекарство принимать, – сказал Фюзелли.

– Подожди, подожди, вот когда тебя сгноят в траншеях, посмотрим, как тебе понравится лекарство, – сказал Эйзенштейн.

– Дурак проклятый, – проворчал Фюзелли, настраиваясь на новый сон.

Зоря вытащила Фюзелли полумертвым от сна.

– Знаешь, Билли, не могу понять, что у меня в голове.

Ответа не было. Только тут он заметил, что соседняя койка пуста. Одеяла были аккуратно сложены в ногах. Внезапный страх охватил его. Он не может обойтись без Билли Грея, говорил он себе. С кем же он будет гулять теперь? Он пристально смотрел на пустую койку.

– Смирно!

Рота выстроилась в темноте. Ноги солдат тонули в грязных рытвинах дороги. Лейтенант вышагивал взад-вперед перед ними с оттопырившейся сзади нижней полой походной шинели. У него был карманный электрический фонарик, который он то и дело направлял на сухие стволы деревьев, на лица солдат, себе, под ноги, в лужи на дороге.

– Если кому-нибудь из вас известно местопребывание рядового первого разряда Вильяма Грея, потрудитесь немедленно донести, так как иначе нам придется признать его дезертиром. Вы знаете, что это значит?

Лейтенант говорил короткими, резкими фразами, отрубая, точно топором, концы слов.

Все молчали.

– Мне нужно еще кое-что объявить вам, ребята, – сказал лейтенант уже естественным голосом. – Я назначаю Фюзелли, рядового первого разряда, исполняющим должность капрала.

Колени Фюзелли ослабели. Он готов был кричать и танцевать от радости. Он был рад, что в темноте никто не мог заметить, как он возбужден.

– Рота, вольно! – весело прокричал сержант.

Разбившись на группы и взволнованно обсуждая охрипшим голосом события, люди побрели через грязные лужи к кухонному бараку.

IV

Ивонна перевернула омлет, подбросив его в воздух. Он, шипя, снова упал на сковородку, и она вышла вперед к свету, держа сковородку перед собой. За ней была темная плита, над которой сквозь синеватую мглу поблескивал ряд медных кастрюль. Ивонна переложила омлет со сковородки на белое блюдо, стоявшее посередине стола прямо под желтым светом лампы.

– Tiens, – сказала она, отбрасывая со лба несколько отделившихся волосков тыльной стороной руки.

– Вы мастерица стряпать, – сказал Фюзелли, поднимаясь на ноги. Он сидел, развалившись в кресле, на другом конце кухни и следил, как стройная фигурка Ивонны, в обтягивающем черном платье и синем переднике, то входила, то выходила из полосы света, приготовляя обед. В кухне носился запах поджаренного масла с легким привкусом перца; от этого запаха рот Фюзелли наполнялся слюной.

– Вот это хорошо, – говорил он себе, – как дома.

Он встал и, глубоко засунув руки в карманы и откинув голову, смотрел, как она режет хлеб, прижимая буханку к груди и двигая ножом по направлению к себе. Она отряхнула с платья несколько крошек тонкой белой рукой.

– Ты моя девочка, Ивонна, не правда ли? – Фюзелли обнял ее.

– Sale bete! – сказала она, смеясь и отталкивая его.

Снаружи раздались быстрые шаги, и в кухню вошла другая девушка, тоненькая, желтолицая, с острым носом и длинными зубами.

– Моя кузина… Мой маленький американец.

Девушки рассмеялись. Фюзелли покраснел, пожимая руку девушки.

– Хорош, а? – сказала грубовато Ивонна.

– Но он чудесный, твой американец.

Они снова рассмеялись. Фюзелли, который не понял из их разговора ни слова, рассмеялся тоже, думая про себя: «Если они скоро не усядутся, обед остынет».

– Приведите maman, Дэн, – сказала Ивонна.

Фюзелли вошел в лавку, пройдя через комнату с длинным дубовым столом. При тусклом свете, проникавшем из кухни, он увидел белый чепец старухи. Лицо ее было в тени, но в маленьких похожих на бусинки глазах светился слабый огонек.

– Ужинать, мадам! – закричал он.

Старушка поплелась за ним, ворча своим тоненьким, скрипучим голоском.

Пар, позолоченный светом лампы, столбами поднимался к потолку над большой миской супа.

Стол был накрыт белой скатертью, а на краю его лежала буханка хлеба. Тарелки с бордюром из маленьких розочек представлялись Фюзелли после армейских котелков самыми прекрасными предметами, какие ему приходилось видеть когда-либо в жизни. Бутылка с вином казалась черной рядом с суповой миской, а вино в стаканах отбрасывало темные пурпуровые пятна на скатерть.

Фюзелли молча ел свой суп; он очень мало понимал по-французски, на котором обе девушки тараторили между собой. Старушка говорила мало, а если ей и случалось вставить слово, какая-нибудь из девушек торопливо бросала ей в ответ замечание, почти не прерывавшее их болтовни.

Фюзелли думал о других солдатах, выстроившихся перед темными кухонными бараками, и представлял себе звук, который производило месиво, шлепаясь в котелки. В голове его мелькнула мысль, что недурно будет привести сюда сержанта и познакомить его с Ивонной. Они могли бы угостить его обедом. «Это поможет мне быть с ним в ладах…» На минуту он забеспокоился насчет капральства: он исполнял должность капрала, но не был еще утвержден в чине.

Омлет таял во рту.

– Чертовски bon, – сказал он Ивонне с полным ртом.

Она пристально посмотрела на него.

– Bon, bon, – сказал он опять.

– Вы сами, Дэн, bon, – сказала она и засмеялась.

Кузина завистливо переводила глаза с одного на другого; ее верхняя губа поднялась в улыбке над зубами. Старушка молчаливо и озабоченно пережевывала свой хлеб.

– Там кто-то есть, в лавке, – сказал Фюзелли после долгой паузы. – Же ире. – Он отложил свою салфетку и вышел, вытирая рот рукой. В лавке были Эйзенштейн и юноша с белым как мел лицом.

– Хелло! Ты что, хозяйство ведешь здесь? – спросил Эйзенштейн.

– Как видишь, – ответил Фюзелли натянуто.

– Есть у вас шоколад? – спросил юноша с бледным лицом тоненьким, бескровным голосом.

Фюзелли поискал на полках и бросил на прилавок плитку шоколада.

– Еще чего-нибудь?

– Ничего, спасибо, капрал. Сколько с меня?

Фюзелли, насвистывая, прошел обратно во внутреннюю комнату.

– Сколько шоколад? – спросил он.

Получив деньги, он уселся на свое место за столом, важно улыбаясь. Он должен обо всем написать Элу, решил он, и задумался над тем, мобилизован ли уже Эл.

После обеда женщины долго сидели, болтая за своим кофе, в то время как Фюзелли беспокойно ерзал на стуле, то и дело поглядывая на часы. У него был отпуск до двенадцати. Время подходило уже к десяти. Он старался поймать взгляд Ивонны, но она ходила по кухне, приводя все в порядок на ночь, и, казалось, едва замечала его присутствие. Наконец старушка поплелась в лавку, и оттуда донесся звук ключа, с трудом поворачивающегося в замке наружной двери. Когда она вернулась, Фюзелли пожелал всем спокойной ночи и вышел через заднюю дверь на двор. Там он с надутым видом прислонился к стене и стал ждать в темноте, прислушиваясь к звукам, доносившимся из дома. Он видел тени, пересекавшие оранжевый четырехугольник света, который окно отбрасывало на булыжник двора. В верхнем окне появился свет, слабо освещая неровные черепицы крыши противоположного сарая. Дверь отворилась, и Ивонна со своей кузиной остановились, болтая, на широком каменном пороге. Фюзелли притаился за большой бочкой, приятно пахнувшей старым деревом, пропитанным кислым вином. Наконец головы теней на булыжниках на минуту соединились, и кузина, стуча каблуками по двору, вышла на пустую улицу. Ее быстрые шаги замерли вдали. Тень Ивонны все еще оставалась в дверях.

– Дэн! – позвала она нежно.

Фюзелли вышел из-за бочки. Все его тело горело от восторга. Ивонна показала на его сапоги. Он снял их и оставил за дверью. Он посмотрел на часы. Было четверть одиннадцатого.

– Viens, – сказала она.

Он пошел за ней; колени его дрожали от возбуждения, когда он поднимался по крутым ступенькам.

Городские часы только что начали отбивать полночь глухим надтреснутым звоном, когда Фюзелли торопливо прошел через ворота лагеря. Он весело протянул свой пропуск караульному и зашагал по направлению к бараку. В длинном бараке было совершенно темно. Повсюду слышалось глубокое дыхание, кое-где храп. В воздухе стоял густой запах суконного платья, на котором высох пот. Фюзелли разделся не торопясь, сладостно вытягивая руки. Он завернулся в одеяло и заснул с улыбкой самодовольства на губах.

Роты, выстроенные для вечерней зори, стояли, вытянувшись неподвижно перед своими бараками, точно ряды оловянных солдатиков. Вечер был почти теплый. Легкий, игривый, пахнущий весной ветерок играл набухшими почками платанов. Небо было темно-сиреневое, и кровь обжигала и жалила, пробегая по онемевшим конечностям вытянувшихся во фронт солдат. Голоса сержантов особенно резко и звонко раздавались в этот вечер. Шли слухи, что ожидается генерал. Команды выкрикивались с остервенением.

Фюзелли стоял с краю своей роты, до такой степени выпятив грудь, что пуговицам его куртки грозила серьезная опасность отлететь. Сапоги его блестели на славу, а новая пара обмоток до боли туго сжимала ноги.

Наконец по затихшему лагерю пронесся звук трубы.

– Вольно! – закричал сержант.

Голова Фюзелли была полна воинским уставом, который он усердно изучал последнюю неделю. Он представлял себе воображаемый экзамен на капральство, который он, конечно, выдержит блестяще.

После команды он развязно подошел к сержанту.

– Послушайте, сержант, что вы делаете вечером?

– Что, черт возьми, может делать человек, когда у него ни шиша? – сказал старший сержант.

– Ну так мы отправимся с вами в город. Я хочу познакомить вас кое с кем.

– Идет.

– Скажите, сержант, отправили они уже представление на производство?

– Нет еще, Фюзелли, – сказал сержант. – Но это все уже улажено, – прибавил он многообещающим тоном.

Они направились молча к городу. Вечер был серебристо-сиреневый. Редкие освещенные окна в старых серо-зеленых домах горели оранжевыми пятнами.

– Значит, я буду утвержден, так, что ли?

Штабной автомобиль промчался мимо, обрызгав их грязью. Они успели мельком разглядеть фигуры офицеров, откинувшихся на глубокие подушки.

– Будьте спокойны, – сказал сержант добродушно.

Они дошли до сквера, и оба вытянулись во фронт, когда два офицера задели их, проходя мимо.

– Какие правила существуют на тот случай, если кто-нибудь из ребят захочет жениться на француженке? – неожиданно спросил Фюзелли.

– Вы что же, собираетесь окрутиться?

– Нет, черт возьми. – Фюзелли сделался малиновым. – Я хотел только… того… узнать.

– Разрешение от штаба – вот все, что я знаю.

Они остановились перед мелочной лавкой. Фюзелли заглянул в окно. Лавка была полна солдат, слонявшихся вокруг прилавка и жавшихся около стен. Посреди них с неприступным видом вязала Ивонна.

– Пойдем выпьем, а потом вернемся назад, – предложил Фюзелли.

Они отправились в кафе, где царила Мари с белыми Руками. Фюзелли заплатил за два горячих ромовых пунша. Видите ли, дело обстоит так, сержант, – сказал он конфиденциально. – Я написал своим домашним, что произведен в капралы, и будет чертовски неприятно, если меня опять понизят.

Старший сержант маленькими глотками пил свой горячий напиток. Он широко улыбнулся и по-отечески положил руку на колено Фюзелли.

– Право, вам нечего беспокоиться, дружище. Я все наладил относительно вас как нельзя лучше, – сказал он. Затем весело прибавил: – Ну а теперь пойдем-ка посмотрим на вашу девочку.

Они вышли на темную улицу, где в ветре, несмотря на запах бензина и лагерей, уже чувствовалась какая-то сладость, напоминавшая запах грибов, – аромат весны.

Ивонна сидела в лавке под лампой, поставив ноги на ящик с консервами, и уныло зевала. Позади нее на прилавке стоял стеклянный ящик, полный желтых и зеленовато-белых сыров. Над прилавком в коричневатой полутьме лавки до потолка тянулись полки, на которых слабо поблескивали аккуратно выстроенные рядами большие и маленькие банки консервов. В углу, около стеклянной завешенной двери, которая вела во внутренние комнаты, висели гроздья колбас, больших и маленьких, красных, желтых и пестрых Ивонна вскочила, когда Фюзелли и сержант открыли дверь.

– Как хорошо, что вы пришли, – сказала она. – Я умирала от скуки.

– Это сержант, Ивонна, – сказал Фюзелли.

– Oui, oui, je sais, – сказала Ивонна, улыбаясь старшему сержанту.

Они уселись в маленькой комнате за лавкой, потягивая вино, и принялись как умели болтать с Ивонной, очень мило выглядевшей в своем черном платье и голубом переднике. Она сидела на краешке стула, крепко прижав одну к другой свои тонкие ножки в тонких башмаках и поглядывая время от времени на сложные вышивки на рукаве старшего сержанта.

Фюзелли развязно прошел, насвистывая, через мелочную лавку и открыл настежь дверь во внутреннюю комнату. Его свист оборвался на середине такта.

– Хелло! – сказал он раздосадованным голосом.

– Хелло, капрал! – сказал Эйзенштейн.

Эйзенштейн, его приятель – французский солдат, тощий человек с редкой черной бородкой и горящими черными глазами, – и Стоктон, юноша с белым как мел лицом, сидели за столом, дружески и весело беседуя с Ивонной, которая стояла, прислонившись к желтой стене около француза, и показывала, смеясь, все свои маленькие жемчужные зубки. Посреди загромождавшего комнату темного дубового стола стоял горшок гиацинтов и несколько стаканов, в которых, по-видимому, побывало вино. Запах гиацинтов висел в воздухе, смешиваясь с еле уловимым, теплым запахом кухни.

После минутного колебания Фюзелли уселся ждать, пока остальные не разойдутся. После выдачи жалованья прошло уже много времени и карманы его были пусты, поэтому он не мог никуда отправиться.

– Как они обращаются с тобой теперь? – спросил Эйзенштейн у Стоктона после паузы.

– Как всегда, – сказал Стоктон своим тоненьким голоском, слегка запинаясь, – иногда я хотел бы быть уже мертвым.

– Гм, – сказал Эйзенштейн со странным сочувственным выражением на лице. – Когда-нибудь мы снова сделаемся штатскими.

– Я – нет, – сказал Стоктон.

– Черт, – сказал Эйзенштейн, – тебе нужно взять себя в руки, Стоктон. Мне тоже казалось, что я умираю, когда нас перевозили сюда на этом транспорте. А когда я был еще совсем маленьким и переезжал с эмигрантами из Польши, я тоже был уверен, что умираю. Человек может вытерпеть гораздо больше, чем воображает… Я никогда не думал, что смогу вынести существование в армии, это рабство и все остальное, а вот живу же. Нет, ты проживешь долго и будешь еще счастлив. – Он положил руку на плечо Стоктона.

Юноша вздрогнул и отодвинул свой стул.

– Зачем ты это? Я не собираюсь обижать тебя, – сказал Эйзенштейн.

Фюзелли с презрительным любопытством следил за обоими.

– Я посоветую тебе кое-что, приятель, – сказал он снисходительно. – Переводись-ка в нашу роту. Наша рота первый сорт, ей-ей! Не правда ли, Эйзенштейн? У нас симпатичный лейтенант, симпатичный старший и чертовски симпатичные ребята.

– Наш старший только что был здесь, – сказал Эйзенштейн.

– «Здесь»? – переспросил Фюзелли. – Куда же он пошел?

– Почем я знаю, черт побери!