Людовик был только рад. В Рождество 1145 г. он объявил собравшимся придворным о своем решении «принять крест» и призвал их следовать за ним. Одон Дейльский, которому предстояло стать капелланом при этой экспедиции, рассказывает, что «король настолько горел усердием к вере и презрением к земным удовольствиям и преходящей славе, что сам его облик убеждал больше, чем любая речь». Однако, судя по всему, убедительности облика не хватило. Реакция вассалов оказалась разочаровывающей. У всех имелись собственные заботы дома. Кроме того, дошедшие до них рассказы о жизни в государствах крестоносцев наводили на мысль, что беспутные соотечественники, по всей видимости, сами навлекли на себя беду – пусть сами и спасаются. Священник со здравым умом, аббат Сугерий, бывший попечитель и наставник короля, тоже высказался против этой идеи, но Людовик стоял на своем. Если он сам не способен наполнить сердца вассалов желанием участвовать в Крестовом походе, то должен найти того, кто сумеет справиться с такой задачей. Король написал папе, что принимает его предложение. А затем послал за святым Бернардом Клервоским.

Святому Бернарду к тому времени было за пятьдесят, и он, несомненно, считался главным духовным авторитетом в Европе. Для объективного наблюдателя из наших дней, недосягаемого для того потрясающего личного магнетизма, с помощью которого аббат без усилий подчинял себе всякого, с кем вступал в контакт, он покажется непривлекательной фигурой. Высокий, тощий, с чертами, искаженными постоянной болью из-за пожизненного поста, Бернард испытывал всепожирающий религиозный пыл, не оставлявший места терпимости или сдержанности. Его общественная жизнь началась в 1115 г., когда настоятель монастыря Сито англичанин Стефан Хардинг практически освободил Бернарда от монашеской дисциплины, отправив в Шампань создавать дочерний монастырь в Клерво. С того времени практически без усилий с его стороны влияние Бернарда росло, и последние двадцать пять лет своей жизни он постоянно был в движении – проповедовал, наставлял, убеждал, писал бесчисленные письма и маниакально ввязывался во все дискуссии, по его мнению затрагивающие основные принципы христианства.

Бернарду предложенное дело было по душе. Несмотря на усталость, подорванное здоровье и сильное желание отдохнуть в тиши аббатства, он откликнулся на призыв с тем исключительным жаром, который и сделал его на четверть столетия самым громким голосом христианского мира. Бернард Клервоский охотно согласился развернуть во Франции кампанию за Крестовый поход и обратиться с речью к собранию, которое король назначил в Везле на следующую Пасху. Магия его имени сразу начала работать, и к назначенному дню мужчины и женщины со всех концов Франции потянулись в город. Поскольку людей оказалось слишком много, чтобы они могли уместиться в соборе, на склоне холма спешно соорудили большой деревянный помост^[16]. Здесь утром Вербного воскресенья, 31 марта 1146 г., Бернард Клервоский появился перед народом, чтобы произнести одну из самых важных в своей жизни речей. Его тело, пишет Одон, было таким слабым, что казалось, на нем уже лежит печать смерти. Рядом встал король с крестом на груди, который папа прислал ему в качестве символа королевского решения. Они вместе поднялись на помост, и Бернард начал говорить.

Текст последовавшей проповеди до нас не дошел, но в случае Бернарда не сами слова, а именно манера говорить производила сильное впечатление на слушателей. Нам известно только, что его голос звучал над лугом, «как божественный орган», и совсем скоро толпа, вначале молчавшая, воодушевилась и начала просить кресты для себя. Связки нарезанных из грубой ткани крестов уже были приготовлены для раздачи, а когда запас закончился, аббат Бернард снял собственное монашеское одеяние и стал рвать его на полоски, чтобы сделать еще. К нему присоединились другие, и он с помощниками продолжал шить до самой ночи.

Успех в Везле благотворно подействовал на святого Бернарда. Он больше не стремился возвращаться в Клерво. Вместо этого он отправился через Бургундию, Лотарингию и Фландрию в Германию, призывая к Крестовому походу в переполненных церквях везде, где останавливался. Его подход к делу, всегда четкий, порой пугал своей прямолинейностью. К осени Германия тоже пробудилась, даже император Конрад, который вначале твердо отказался принимать какое-либо участие в походе, после рождественского порицания от Бернарда устыдился и решил принять крест.

Папа Евгений встретил последнюю новость с тревогой. Уже не в первый раз аббат из Клерво вышел за пределы полученных инструкций. Ему поручили призвать к крестовому походу во Франции, но никто и слова не говорил по поводу Германии. Немцы и французы всегда не ладили между собой, их неизбежное соперничество за верховенство легко могло погубить все дело. Однако теперь изменить ситуацию уже было невозможно. Клятвы прозвучали, обеты были приняты. Евгений просто не мог порицать потенциальных крестоносцев, пока войска хотя бы не отправятся в путь.

Письмо святого Бернарда немецкому духовенству оказалось более правдивым, чем он, наверное, полагал. Главным образом потому, что обещалось полное отпущение грехов, армии крестоносцев дискредитировали себя сильнее большинства других солдат в Средние века. Выступившее в конце мая 1147 г. из Регенсбурга германское воинство примерно в 20 000 человек, похоже, имело в своем составе больше привычного количества нежелательных людей – от редких религиозных фанатиков до обычного набора безответственных бездельников и скрывающихся от правосудия преступников. Едва вступив на территорию Византии, они начали мародерствовать, насиловать и даже убивать, когда им пожелается. Зачастую и сами командиры показывали дурной пример тем, кто следовал за ними. В Адрианополе (теперь Эдирне) племянник и заместитель командующего молодой герцог Фридрих Швабский (более известен истории по полученному позднее прозвищу Барбаросса) сжег целый монастырь в отместку за нападение местных разбойников и безжалостно убил всех ни в чем не повинных монахов.

Еще до того, как жители областей, по которым проследовали немцы, восстановились после потрясения, на западном горизонте появилась французская армия. Она несколько уступала в численности немецкой и в целом вела себя приличнее. Дисциплина была построже, да и присутствие многих знатных дам (включая саму королеву Алиенору), сопровождавших своих мужей, несомненно, оказывало дополнительное смягчающее влияние. Тем не менее продвижение французов вовсе нельзя назвать спокойным. Балканское крестьянство к тому времени уже проявляло откровенную враждебность к крестоносцам и, естественно, заламывало неслыханные цены за продовольствие, которое люди сумели сохранить для продажи. Недоверие скоро стало взаимным и провоцировало неблаговидные поступки с обеих сторон. Таким образом, задолго до того, как французы добрались до Константинополя, одинаково обиделись и на немцев, и на греков, а когда наконец 4 октября оказались у стен города, с возмущением узнали, что византийский император Мануил выбрал этот момент для заключения перемирия с турками-сельджуками.

Хотя никто, естественно, не ждал, что такой факт обрадует Людовика, однако заключение перемирия было разумной предосторожностью со стороны Мануила. Французская и немецкая армии у самых стен его столицы представляли собой куда более серьезную угрозу, чем турки в Азии. Император знал, что и во французском, и в немецком лагерях есть те, кто выступает за совместный удар западных сил по Константинополю, а всего через несколько дней кузен святого Бернарда епископ Лангрский действительно официально обратился к королю с таким предложением. Только намеренно распространяя слухи о сосредоточении в Анатолии крупных турецких сил и намекая на то, что, если франки не поторопятся пройти вражескую территорию, может вообще не получиться это сделать, Мануилу удалось спасти ситуацию. Он всячески угождал Людовику (постоянно занимая его время) бесконечной чередой пиров и роскошных приемов, одновременно организовывая королю с его армией переправу через Босфор, чтобы при первой возможности отправить его в Азию.

Прощаясь с незваными гостями и провожая глазами скользящие по глади пролива лодки, тяжело нагруженные людьми и животными, император Мануил лучше других предвидел опасности, которые ожидали франков на втором этапе их похода. Он сам недавно закончил военную кампанию в Анатолии, и, хотя его истории об ордах турок были полны преувеличений, увидев воочию крестоносцев, он понял, что их неповоротливая армия, уже страдающая упадком боевого духа и дисциплины, имеет мало шансов устоять при атаке кавалерии сельджуков. Он снабдил крестоносцев провиантом и проводниками, предупредил о дефиците воды в тех местах, посоветовал не идти напрямую через отдаленные районы, а держаться побережья, которое еще в основном находится под византийским контролем. Это все, что он мог сделать. Если же после его предупреждений эти глупцы все равно дадут себя уничтожить, виноваты будут только они сами. Он огорчится, но не до слез.

Не прошло и нескольких дней после расставания Мануила с крестоносцами, как резвые гонцы доставили ему известия из Малой Азии. Немецкую армию турки захватили врасплох у Дорилеи (теперь Эскишехир) и разбили наголову. Сам Конрад спасся и присоединился к французам в Никее, но девять десятых его людей лежали теперь мертвыми среди развалин немецкого лагеря.

Второй крестовый поход начался ужасно. Конрад и те немцы, кто уцелел в резне под Дорилеей, прошли вместе с французами до самого Эфеса, где объединенная армия остановилась на празднование Рождества. Там король серьезно заболел. Оставив соотечественников продолжать путь без него, Конрад возвратился в Константинополь на лечение и оставался в императорском дворце в качестве гостя до марта 1148 г., когда Мануил предоставил ему корабли, чтобы добраться до Палестины. Тем временем французы и их дамы (хотя в целом им повезло больше, чем немцам) совершали тяжкий переход через Анатолию и тоже серьезно пострадали от турок. Несмотря на то что главная вина за трудности лежала на самом Людовике, поскольку он не последовал совету Мануила держаться побережья, король упорно приписывал любое столкновение с противником либо недобросовестности Византии, либо ее предательству, либо тому и другому вместе, и его обида на греков быстро переросла в почти патологическую злобу. В конце концов, испытывая полное отчаяние, он вместе с семьей и значительной частью конницы (кому хватило места) отплыл из Атталии (теперь Анталия), бросив остальную армию и всех пилигримов пробиваться по суше, как могут. Стояла уже поздняя весна, когда жалкие остатки большого войска, которое так уверенно выступило в поход год назад, добрались до Антиохии.

И это было только началом злоключений. Могущественный Занги умер, но власть перешла к его еще более сильному сыну Нур ад-Дину. Крепость Нур ад-Дина в Халебе (современный Алеппо) превратилась в центр мусульманского противодействия франкам. Таким образом, именно по ней следовало нанести первый удар, и, как только Людовик оказался в Антиохии, князь Раймонд сразу начал подталкивать его к немедленному штурму города. Король отказался (что было характерно для него) на том основании, что должен первым делом помолиться у Гроба Господня. Тогда королева Алиенора (чью любовь к мужу, мягко скажем, не увеличили опасности и неудобства пути из Франции и чьи отношения с Раймондом, похоже, несколько вышли за пределы чисто родственных) объявила о намерении остаться в Антиохии и просить развода. Она и Людовик были дальними родственниками, при заключении брака на вопрос кровного родства закрыли глаза, но, если его поднять, он мог стать очень неудобным – и Алиенора это знала.

Людовик, при всей его унылости, в критические моменты присутствия духа не терял. Игнорируя протесты жены, он решительно потащил ее в Иерусалим, но прежде ему удалось так восстановить против себя Раймонда, что тот отказался впредь участвовать в Крестовом походе. Нет сомнений, что король вышел из ситуации достойно, насколько это было возможно, однако сама ситуация, да еще сложившаяся в такой момент, безусловно, пагубно сказалась на его репутации. Он и молчаливая Алиенора прибыли в Священный город в мае, вскоре после Конрада. Их встретили со всеми надлежащими церемониями королева Мелисенда и ее сын Балдуин III, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет. Французская королевская чета оставалась в Иерусалиме около месяца, а затем направилась в Акр, где 24 июня собрались все крестоносцы, чтобы обсудить план действий. Они быстро пришли к решению: необходимо немедленно мобилизовать все силы для совместной атаки на Дамаск.

Невозможно понять, почему крестоносцы выбрали Дамаск в качестве первой цели. Это было единственное значительное арабское политическое образование во всем Леванте, недружественное Нур ад-Дину, поэтому его можно и должно было превратить в бесценного союзника. Своим нападением франки толкнули город в ряды мусульманского союза Нур ад-Дина и тем самым фактически обеспечили себе неизбежное поражение. Подойдя к Дамаску, крестоносцы обнаружили, что городские стены крепки, а защитники исполнены решимости постоять за себя. На второй день осаждающая армия после нового пагубного решения передвинула лагерь к юго-восточной части стены, где не было ни тени, ни воды. Палестинские бароны, которые уже перессорились по поводу будущего города после его захвата, неожиданно начали настаивать на отступлении. Поползли слухи о подкупе и предательстве. Людовик и Конрад изумлялись, возмущались, но вскоре тоже осознали реальное положение вещей. Продолжение осады означало бы не только передачу Дамаска в руки Нур ад-Дина, но и, учитывая всеобщее падение боевого духа, почти неминуемое уничтожение всей армии крестоносцев. 28 июля, всего через пять дней после начала кампании, они дали приказ к отступлению.

Нет в сирийской пустыне места, более угнетающего душу, чем серое однообразное пространство песка и базальта, которое лежит между Дамаском и Тиверией. Отступая там в разгар лета под испепеляющим солнцем, когда жгучий ветер пустыни дул в лицо, а сзади постоянно подгоняли конные арабские лучники, крестоносцы оставляли за собой зловонную дорогу из мертвых людей и лошадей и, наверное, чувствовали полную безысходность. Это был конец. Их воинство понесло неисчислимые потери и в людях, и в снаряжении. У них не осталось ни воли, ни средств, чтобы продолжать поход. Больше всего мучил стыд. Находясь на марше почти целый год, зачастую подвергаясь смертельной опасности, страдая от жажды, голода, болезней, страшной жары и ужасного холода, эта некогда славная армия, намеревавшаяся отстоять идеалы христианского Запада, отступилась от святого дела всего через несколько дней борьбы, не отвоевав и пяди мусульманской территории. Это было крайнее унижение – такое, какого ни крестоносцы, ни их враги никогда не забудут.

Как ни жаждал Людовик поскорее забыть провальный крестовый поход, он не торопился покидать государства крестоносцев. Как многие путешественники до и после него, он, возможно, не хотел менять мягкое солнце палестинской зимы на штормовое море и заснеженные дороги, которые лежали между ним и собственным королевством. Он также знал, что его брак уже не спасти. В Париже ему придется столкнуться со всеми неприятностями развода, а также политическими последствиями, которые он неизбежно принесет. Только весной 1149 г. Людовик неохотно отправился домой. На этот раз он и Алиенора решили путешествовать морем, но неблагоразумно доверились сицилийскому судну – опасный транспорт для плавания в византийских водах^[17]. Где-то в южной части Эгейского моря они наткнулись на греческие корабли, которые тут же развернулись к атаке. Людовику удалось спастись, быстро подняв французский флаг, но одно из его судов сопровождения, на котором находилось несколько членов двора и почти весь груз, попало в руки греков и его победоносно привели в Константинополь. Королева Алиенора, чьи отношения с мужем теперь стали таковы, что она путешествовала на другом судне, едва избежала такой же судьбы – ее спасли вовремя подоспевшие сицилийские военные корабли.

29 июля 1149 г. Людовик наконец сошел на берег Сицилии. Алиенора была обязана присоединиться к нему, и они вместе провели там несколько дней в качестве гостей короля Рожера. Затем королевская чета отправилась в Тускул, ближайший к Риму городок, где папа Евгений, все еще находившийся в бегах, мог безопасно расположиться. Мягкий, добросердечный человек, папа всегда сочувствовал людям в несчастье; а вид Людовика и Алиеноры, переживающих двойной крах – Крестового похода и своего супружества, казалось, причинял ему истинное страдание. Иоанн Солсберийский, который тогда служил при папском дворе, оставил нам очень трогательный рассказ о попытках папы восстановить отношения между мужем и женой:

Он распорядился под угрозой анафемы не произносить ни слова против их супружеского союза и никогда не разрушать его ни под каким предлогом. Такое решение, конечно, порадовало короля, потому что он любил королеву пылко, почти как дитя. Папа положил их спать в одной кровати, которую украсил собственным драгоценным пологом; и каждый день во время их краткого визита старался дружеской беседой возродить любовь между ними. Он осыпал их подарками, а когда им настала пора уезжать, не смог сдержать слез.

Слезы папы, пожалуй, потекли бы еще обильнее, знай он, что все его усилия напрасны. Алиенора уже приняла решение, и ни папа, ни кто-либо другой не мог его изменить. Однако в тот момент она приготовилась соблюдать приличия, сопровождая мужа в Рим (где их доброжелательно принял Сенат и где Людовик, как всегда, преклонял колени во всех главных храмах города), а потом через Альпы в Париж. Прошло еще два с половиной года, прежде чем их брак окончательно расторгли по причине кровного родства; королева была еще молода и только начинала свой удивительный политический путь: полвека она будет влиять на ход европейской истории как жена одного из лучших королей Англии и мать двух худших.