Читать книгу «История Византийской империи. От основания Константинополя до крушения государства» онлайн полностью📖 — Джона Джулиуса Норвича — MyBook.
image

Больше Лактанций ничего не говорит. Он не упоминает ни о каком видении, только о сне. Нет даже намека на то, что Спаситель или крест вообще являлись императору. Что касается «небесного знака», то это была лишь монограмма из греческих букв Х и Р – первых двух букв имени Христа, которая уже давно представляла собой распространенный символ в христианских надписях. Возможно, еще важнее, что другой ценный источник, Евсевий, рассказывая о битве в своей «Церковной истории» за 325 год, не упоминает ни о видении, ни о сне. Только в «Жизнеописании Константина», написанном много лет спустя, он добавляет приведенный выше отрывок.

Какие выводы мы должны сделать? Видения, конечно, не было. Если бы оно случилось, то просто немыслимо представить себе, что до «Жизнеописания Константина» об этом не было ни единого упоминания. Похоже, что сам император о нем никогда не говорил, кроме как с Евсевием, – даже в тех случаях, когда от него можно было этого ожидать. Кроме того, Евсевий особо оговаривает, что «свидетелями чуда» была «вся армия». Если это действительно было так, то 98 000 человек на удивление хорошо сохранили это событие в тайне.

Вместе с тем можно не сомневаться, что в какое-то время перед битвой император получил некий глубокий духовный опыт. Имеются факты, указывающие на то, что он уже пребывал в состоянии серьезных религиозных колебаний и все больше склонялся к монотеизму. После 310 года на его монетах изображают лишь одного бога – Sol Invictus, Непобедимое Солнце, видение которого, по словам Константина, было ему за несколько лет до того. Однако похоже, эта вера тоже не принесла ему удовлетворения. Короче говоря, мало кто был настолько готов к обращению в христианство в конце лета 312 года; поэтому неудивительно, что в некотором смысле он получил ответ на свои молитвы. Если принять эту гипотезу, то рассказ Евсевия становится гораздо понятнее. У Константина всегда было сильно развито чувство, что он выполняет божественную миссию; поэтому вполне естественно, что, оглядываясь на свою жизнь, он позволил своей памяти добавить к ней тут и там немного блеска. В его время все верили в существование чудес и небесных знамений; если он мог получить видение и если при тогдашних обстоятельствах ему следовало его получить, значит, видение было.

В начале января 313 года Константин покинул Рим и отправился в Милан, где договорился о встрече с Лицинием. Их переговоры прошли вполне дружественно. Похоже, Лициний согласился с тем, что Константину должны достаться завоеванные территории, и в оговоренный срок женился на Констанции. Что касается христиан, то зятья договорились об окончательной редакции будущего эдикта, дарующего христианству законное признание на территории всей империи:

Я, Константин Август, и я, Лициний Август, приняли решение обеспечить уважение и почитание Божества, даровать христианам и всем прочим право свободно следовать любой форме вероисповедания, которая им по нраву, чтобы обитающее на небесах Божество было благосклонно к нам и к тем, кто находится под нашей властью.

Ко времени издания Миланского эдикта два императора были друзьями, но дружба эта продлилась недолго. Константин уже какое-то время намеревался положить конец предпринятому Диоклетианом катастрофическому разделению империи и хотел править ею в одиночку. Открытые боевые действия развернулись в 314 году, а еще через девять лет две армии вступили в жестокую битву при Адрианополе во Фракии. В обоих случаях Константин вышел победителем; в конце 323 года Лициния взяли в плен и без промедления казнили.

Во время гражданской войны Константин все сильнее склонялся в сторону христианского Бога. В течение нескольких лет он издавал законы, работавшие в пользу христиан. Священников освобождали от муниципальных обязанностей, а епископские суды получили право действовать в качестве апелляционных судов по гражданским делам. Другие законы тоже указывают на степень вдохновленности Константина христианством: например, в 319 году появился закон, запрещавший убивать рабов; самый знаменитый из всех закон 321 года объявлял воскресенье, «священный день Солнца», днем отдохновения. Однако ни в одном из этих законов не упоминалось имя Христа и никаким образом не провозглашалась христианская вера. Впрочем, когда империя вновь благополучно объединилась под его властью, Константин наконец мог позволить себе действовать открыто. Не должно быть никакого принуждения: язычникам следует разрешить придерживаться прежних верований, если они этого захотят. Одновременно не должно быть и ереси. Если церковь станет духовной властью в неделимой империи, как она может быть разобщенной? К несчастью, церковь такой и была. Много лет Константин безрезультатно боролся с двумя группами еретиков – с донатистами в Северной Африке и с мелетианами в Египте. Теперь возникла третья фракция, которая грозила посеять больше раздоров, чем первые две, вместе взятые.

Эта группа образовалась вокруг некоего Ария из Александрии – человека глубочайшей учености, обладавшего при этом ослепительной физической красотой. Его идеи были достаточно просты: Иисус Христос не был предвечным и не представлял собой единую сущность с Богом Отцом, а был создан Им как инструмент для спасения мира. Таким образом, будучи идеальным человеком, Сын все же подчинялся Отцу, и его природа была скорее человеческой, нежели божественной. В этом, по мнению архиепископа Александра, и состояла опасность доктрины; в 320 году ее распространитель предстал перед судом, состоявшим почти из ста епископов, которые отлучили его от церкви как еретика. Однако дело было сделано: его учение распространилось с молниеносной быстротой. Нужно помнить, что в те дни богословские споры были предметом горячего интереса не только для церковников и ученых, но и для всего греческого мира: распространялись листовки, на рынках перед толпой произносились провокационные речи, мелом на стенах писались лозунги.

К концу 324 года Константин нашел решение проблемы. Больше не будет синодов или местных епископов; вместо этого будет всеобщий церковный собор, проводимый в Никее и обладающий такой властью, что и Арий, и Александр будут вынуждены принять его решения. Никея тоже могла похвастаться императорским дворцом, и именно в нем с 20 мая по 19 июня прошел собор. На нем присутствовали немногочисленные делегаты с Запада, где разногласия вызывали мало интереса; а вот представители с Востока прибыли в большом количестве – их было около трехсот или даже больше, и многих из них в прошлом преследовали за веру. Константин лично открыл слушания; он выглядел словно посланный Господом ангел с небес благодаря одеянию, которое мерцало и как будто излучало свет, отражало блеск пурпурной мантии и было богато украшено золотом и драгоценными камнями. Когда для него поставили низкое кованое кресло из золота, он не сел в него, пока епископы не подали ему знак садиться. После него расселись по местам и остальные присутствующие.

Богословская часть, которая составляла предмет спора, совершенно не интересовала Константина – с его военным складом ума он не особо вникал в теологические тонкости. Однако он был полон решимости положить конец разногласиям, а потому играл важную роль в последующих дебатах, постоянно убеждая всех в необходимости единства и в пользе компромиссов; как-то раз, стараясь убедить своих слушателей, он даже перешел с латыни на греческий, хотя говорил на нем с запинками. Именно он предложил внести в черновик Символа веры ключевое слово, которое должно было по крайней мере на время решить судьбу Ария и его доктрины. Это было слово homoousios, что означает «тот же по сути», или «единосущный», и описывает связь Сына с Отцом. Включение этого слова в черновик было почти равносильно порицанию арианства, и это многое говорит об умении Константина убеждать: он смог обеспечить принятие этого термина, указав при этом, что его, разумеется, следует трактовать лишь в «его божественном и мистическом смысле»; другими словами, этот термин мог иметь в точности тот смысл, который ему захотят придать. К тому времени, как Константин закончил свою речь, почти все сторонники арианства согласились подписать окончательный документ и лишь двое продолжали возражать. Арий и его оставшиеся сторонники были официально осуждены, его писания преданы анафеме, и их приказано сжечь. Арию запретили возвращаться в Александрию. Однако его изгнание в Иллирию продолжалось недолго: благодаря настойчивым ходатайствам арианских епископов он скоро вернулся в Никомедию, где дальнейшие события доказали, что его бурная карьера ни в коем случае не завершилась.

Для Константина первый Вселенский собор христианской церкви стал триумфом. Ему удалось добиться того, что все важные вопросы почти единодушно решались так, как он того желал. Он организовал великое объединение восточной и западной церквей и установил над ними свое моральное главенство. В общем, ему было с чем себя поздравить. Когда епископы наконец разъехались, каждый из них увозил с собой персональный подарок, который ему вручил сам император. Евсевий говорит, что на них это произвело глубокое впечатление – как и планировал Константин.

В начале января 326 года император отправился в Рим. Римлян глубоко оскорбило его решение отпраздновать двадцатилетие своего правления в Никее, поэтому он согласился повторить празднование в Риме, чтобы загладить нанесенную римлянам обиду и продемонстрировать им, что их не совсем уж игнорируют. В поездке его сопровождали несколько членов семьи: мать Елена, жена, императрица Фауста, сводная сестра Констанция, ее пасынок Лициний и первый сын императора цезарь Крисп. Однако компания эта не была приятной, так как взаимоотношения между входившими в нее людьми были хуже некуда.

Начнем с того, что Елена никогда не забывала, что Фауста – дочь императора Максимиана, приемного отца той самой Феодоры, которая почти сорок лет назад украла у нее мужа, Констанция Хлора. Фауста, в свою очередь, страшно негодовала, что незадолго до этого Константин возвысил свою мать до титула августы, который носила сама Фауста. Констанция вспоминала о муже Лицинии, погибшем меньше двух лет назад, а ее пасынок знал, что у него самого нет никаких надежд прийти к власти и что теперь ему придется стоять в стороне, наблюдая, как Крисп получает те почести, которые в равной степени полагались ему самому. Что касается Криспа, то он уже некоторое время осознавал растущую зависть со стороны отца, вызванную его популярностью среди военных и гражданского населения, причем и те и другие уже превосходили по численности подданных императора. Однако ни одна из этих причин по отдельности не могла бы объяснить цепочку событий, начавшихся в феврале, когда император со свитой прибыл в Сердику. Без всякого предупреждения Криспа и Лициния арестовали, а через несколько дней предали смерти. Вскоре после этого за ними последовала и императрица Фауста, которую судьба настигла в кальдарии[5] купальни, однако нам неизвестно, как именно ее убили – ошпарили кипятком, закололи, или она задохнулась от пара.

К несчастью для репутации Фаусты, по крайней мере четверо древних историков тем или иным образом связывают ее с судьбой ее пасынка, а один, Зосим (писавший, надо признать, в следующем веке), и вовсе приводит новые данные. Он пишет: «Криспа подозревали в том, что у него была любовная связь с приемной матерью Фаустой, и за это его казнили». Если эта теория верна, то существуют три возможности. Первая: Крисп и Фауста и в самом деле были любовниками; но тогда почему их не казнили одновременно? Вторая: Крисп предложил Фаусте любовную связь, которую та в гневе отвергла и сообщила об этом его отцу; но если так, то почему ее саму казнили? Остается третья гипотеза: Крисп не имел никаких притязаний на Фаусту, которая несправедливо обвинила его в этом (возможно, как предполагает Гиббон, она сделала это потому, что Крисп отверг ее заигрывания), а Константин, обнаружив ложность этих обвинений лишь после смерти сына, приказал лишить жизни и ее.

Вести об этих семейных распрях добрались до Рима раньше императора и лишь усилили недоверие, которое уже давно испытывали к нему жители города, в особенности простой народ. Римлян все больше беспокоили сообщения о роскошном новом городе на Босфоре; как республиканцы или, по крайней мере, наследники республиканской традиции они были шокированы видом правителя, который выглядел не как римский император, а как восточный владыка; будучи стойкими приверженцами традиционной религии, они осуждали его отказ от древних богов и принятие презренной христианской веры, которая ассоциировалась у них с уличной чернью и с самыми низами и отбросами римского общества. Они приняли Константина со всеми подобающими церемониями, но не старались скрыть свои истинные чувства; сам император тоже не прилагал никаких усилий по улучшению своей репутации в Вечном городе.

Однако Константин оказался более неутомимым в решимости сделать Рим христианским городом. Он пожертвовал деньги на строительство третьей великой базилики, которая сейчас известна как базилика Святого Павла за городскими стенами (Basilica di San Paolo fuori le mura), посвящена святому Павлу и построена на месте захоронения святого на дороге в Остию, а также еще одной базилики в честь Святых Апостолов на Аппиевой дороге (сейчас это базилика Святого Себастьяна, Basilica di San Sebastiano fuori le mura). Однако самым важным его творением стала базилика, которую он велел построить на Ватиканском холме над тем местом, которое традиционно считают местом упокоения святого Петра.

Несомненно, бурная строительная деятельность Константина в Риме указывает на то, что он рассматривал город как главное вместилище христианской веры после Иерусалима и что он намеревался сделать все возможное, чтобы в архитектурном смысле город был достоин этого величия. В то же время сам он никогда не любил Рим и по возможности не оставался в нем дольше необходимого. Его сердце принадлежало Востоку, и у него было дело в Византии.

Когда Константин впервые увидел Византий, этому городу было почти 1000 лет; примерно в 600 году до н. э. на этом месте уже процветало небольшое поселение с акрополем на высоком месте (сейчас там стоит храм Св. Софии и дворец Топкапы). Когда построенный Константином новый город Константинополь стал центром позднего римского мира, неизбежно возникли истории о сверхъестественных обстоятельствах, сопровождавших его основание: как император лично провел линию будущих стен своим копьем, а когда его спутники выразили удивление по поводу ее длины, он ответил им: «Я буду продолжать, пока мне не прикажет остановиться тот, кто идет впереди меня». Однако на самом деле в то время император просто планировал построить город, который будет носить его имя и служить вечным напоминанием о его величии и славе. Сделать этот город столицей империи его почти наверняка заставил второй визит в Рим, чьим республиканским и языческим традициям явно не было места в его новой христианской империи. В культурном и интеллектуальном смысле Рим все больше утрачивал связь с новым прогрессивным мышлением эллинистического мира. Римские академии и библиотеки больше не могли сравниться с библиотеками и академиями Александрии, Антиохии или Пергама. Такая же тенденция прослеживалась и в сфере экономики. В Риме и на большей части Апеннинского полуострова распространилась малярия, и население сокращалось; несравненно более серьезные экономические ресурсы того, что называлось pars orientalis[6], были столь притягательны, что ни одно правительство не могло себе позволить их игнорировать.

Стратегические недостатки старой столицы были еще серьезнее. Главные угрозы безопасности теперь сконцентрировались вдоль восточных границ империи: сарматы в нижнем течении Дуная, остготы к северу от Черного моря и самые грозные из всех – персы, чье великое государство Сасанидов к этому времени расширилось от бывших римских провинций Армении и Месопотамии до самого Гиндукуша. Центр империи, да и всего цивилизованного мира безвозвратно сместился на восток. Италия превратилась в захолустье.

Центральной точкой нового города Константина стал Милий, или Первый мильный камень. Четыре триумфальные арки образовывали квадрат и поддерживали купол, на котором была установлена самая почитаемая реликвия христианства – Крест Господень, который за пару лет до того прислала из Иерусалима императрица Елена. От этого сооружения отсчитывались все расстояния в империи, и, по сути, это был центр мира. Чуть восточнее, на месте прежнего храма Афродиты, возвели первую большую христианскую церковь новой столицы, посвященную не святому или мученику, а Святому Миру, св. Ирине. Через несколько лет к этой церкви присоединилась еще одна, которая несколько затмила ее; это более масштабная и еще более роскошная церковь Премудрости Божьей, или собор Святой Софии; однако пока у церкви Святой Ирины не было соперниц. Примерно в четверти мили (0,4 км) от нее по направлению к Мраморному морю располагался огромный Ипподром Константина, на центральной оси которого поставили один из самых древних классических трофеев города – так называемую Змеиную колонну, которую Константин привез из Дельф, где ее установили в храме Аполлона от имени 31 греческого города в благодарность за победу над персами в битве при Платеях в 479 году до н. э.[7]. В центре восточной части Ипподрома из императорской ложи шла витая лестница, открывавшая прямой доступ к дворцу, который представлял собой обширный комплекс приемных залов, правительственных учреждений, домашних покоев, бань, армейских казарм и плацев.

Прямо к западу от Милия пролегала широкая главная улица, известная как Меса, которую заложил еще Луций Севе́р; на ней Константин расположил великолепный новый форум овальной формы, целиком вымощенный мрамором. В центре форума возвышалась 37-метровая порфировая колонна, привезенная из египетского города Гелиополь и установленная на семиметровом мраморном постаменте. На постаменте располагались различные реликвии, среди которых был топор, при помощи которого Ной строил ковчег, корзины и остатки хлебов, которыми Христос накормил народ, сосуд с мазью святой Марии Магдалины и статуя Афины, привезенная Энеем из Трои. На верхушке колонны была установлена статуя с телом Аполлона работы Фидия и головой Константина, окруженной металлическим нимбом с расходящимися от него солнечными лучами. В правой руке статуи был скипетр, а в левой – сфера с частицей Животворящего Креста. В этой статуе вновь объединились христианские и языческие символы, однако на этот раз все они были подчинены одному верховному существу – императору Константину[8].

Вокруг дворца, церкви и Ипподрома круглосуточно трудились десятки тысяч рабочих и ремесленников, а благодаря массовому разграблению, лишившему города Европы и Азии самых прекрасных статуй, памятников и предметов искусства, Константинополь был прекрасным и величественным городом (хотя и не очень большим), уже когда его торжественно открыли – как и планировал Константин, по этому поводу устроили особую церемонию, ставшую кульминацией его серебряного юбилея. Император присутствовал на торжественной мессе в церкви Святой Ирины, а языческое население молилось за процветание города и императора в тех храмах, которыми он дозволил им пользоваться. Именно с этой службы, во время которой город посвятили Святой Деве Марии, действительно началась история Константинополя, а с ним и история Византийской империи. Это произошло 11 мая 330 года. Как нам достоверно известно, это был понедельник.