В ходе разговора Гопкинс не задал наводящих вопросов об огромных потерях личного состава и техники со стороны СССР, и на следующее утро, 31 июля, майор Айвэн Йейтс, военный атташе американского посольства, пришел в ярость и обвинил Гопкинса в излишней мягкотелости. Йейтс заявил, что если русским нужна помощь США, то они должны предоставить подробную информацию о своих военных заводах и диспозиции войск, а также другие данные, необходимые Военному министерству США для точной оценки советских потребностей и шансов на выживание. Отчитывая Гопкинса, Йейтс так стучал кулаком по столу, что стоявшие там тарелки подпрыгивали, а другие посетители в смущении отворачивались. Затем Гопкинс внезапно встал, сказал: «Я больше не хочу обсуждать эту тему» – и ушел.

Неизвестно, повлияла ли истерика Йейтса на Гопкинса, но позже в тот же день встретившись со Сталиным во второй и последний раз, он отметил, что до сих пор СССР не предоставил никакой информации военным атташе британского и американского посольств. Несмотря на более резкий тон беседы, Гопкинс не стал меньше восхищаться Сталиным. В статье о своей поездке в Москву для «American Magazine» он писал: «Ни один человек не смог бы забыть образ диктатора России в тот момент, когда он стоял и смотрел, как я уезжаю, – аскетичная, грозная, решительная фигура в сапогах, сияющих как зеркало. Его голос суров, но он никогда не повышает его. Он расставляет акценты и использует интонации именно так, как того требует мысль, которую он хочет донести».

Мнение Гопкинса о Сталине было верным лишь наполовину.

Даже с оглядкой назад – на преступления Сталина – современные историки в основном продолжают высоко оценивать советского вождя как военного лидера. Ричард Овери, выдающийся британский историк Второй мировой войны, писал: «Сталин наделил советскую армию несгибаемой волей, которая мотивировала тех, кто его окружал, и направляла их энергию. При этом он ожидал от своего народа исключительных жертв и получал их. <…> Трудно представить, чтобы какой-либо другой советский лидер того времени мог вдохновить людей на такие подвиги».

Однако Овери писал о том, каким Сталин был в 1944 и 1945 годах. В 1941 году вождю еще предстояло многое узнать о ведении континентальной войны; тем временем он скрывал свои неудачи за ложью и преувеличениями. Многое из того, что он сказал Гопкинсу, было либо ложью, либо преувеличением, либо и тем и другим. Вопреки тому, что говорил советский лидер, натиск Германии в июле ни в коем случае не ослабевал, а скорее даже усиливался. Утверждение Сталина о том, что немцы деморализованы и не готовы продолжать наступление, также было ложью. Девятого сентября группа армий «Север» завершила окружение Ленинграда, а 26 сентября группа армий «Юг» захватила Киев. Сталин также не упомянул о потерях в Белостоке (290 тысяч человек) и Минске (почти 758 тысяч убитых и раненых). Возможно, очарованный Сталиным, Гопкинс позволил себе поддаться его обаянию, но дипломат, по крайней мере, знал, с кем имеет дело, насколько это было возможно. И репрессии конца 1930-х годов, и искусственно вызванный голод на Украине в начале 1930-х широко освещались в западной прессе. Объятия Гопкинса со Сталиным, возможно, были частью большой политической игры. Хотя советский лидер был коварен, он также был борцом и, как отмечал профессор Овери, прирожденным лидером, равным Черчиллю и Рузвельту. Еще одним нюансом, который мог повлиять на Гопкинса, были потери на фронте. Чем больше их было у СССР, тем меньше – у США и Великобритании.

В конце встречи в кабинет Сталина вошла фотограф журнала «Лайф» Маргарет Бурк-Уайт. Она достала фотоаппарат и опустилась на колени перед столом Сталина. «То, как я ползала… с места на место в поисках нужного ракурса, показалось Сталину весьма забавным, – позже вспоминала Уайт. – Но когда [он] перестал улыбаться, на его лицо словно набросили покрывало. Это было самое сильное, самое решительное лицо из тех, что я когда-либо видела».

Четвертого августа Уинстон Черчилль взошел на борт линкора «Принц Уэльский» в Скапа-Флоу, военно-морской базе под низким грозным небом на северной оконечности Шотландии. В утреннем полумраке отметины на корпусе «Принца», появившиеся в результате недавней встречи с немецким линкором «Бисмарк» ^[113], были едва заметны. Среди пассажиров также были сэр Джон Дилл, начальник Имперского Генерального штаба, его флотский коллега адмирал Дадли Паунд, а также Гарри Гопкинс. В телеграмме Рузвельту, отправленной этим утром, Черчилль сообщил, что Гопкинс вернулся из России настолько физически истощенным, что ему потребовалось несколько переливаний крови, но теперь он «снова ожил». Премьер также напомнил президенту о памятной дате. «Ровно 27 лет назад гансы начали предыдущую войну, – сказал он. – На этот раз мы должны сделать все как следует. Двух войн вполне достаточно». Линкору «Принц Уэльский» приказали соблюдать радиомолчание, и, чтобы развлечься чем-то, кроме наблюдения за «могучими вздымающимися волнами», бьющимися о корпус корабля, пассажиры занялись организацией досуга. Черчилль прочитал свою первую книгу с начала войны – «Горацио Хорнблоуэр». Затем он выбрал фильм «Высокая Сьерра» для вечернего просмотра в кругу своих соратников. «Ужасная чушь, но премьеру нравится», – сказал о выборе Черчилля сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании.

Путешествие Рузвельта в залив Пласеншиа было похоже на детскую шалость. Третьего августа он покинул столицу в компании небольшой группы приближенных и отправился на президентском поезде на север – в Нью-Лондон, штат Коннектикут. Там президент пересел на свою яхту «Потомак» и к вечеру исчез в проливе Лонг-Айленд. На следующее утро он снова появился у мыса Кейп-Код рыбачившим в компании двух представителей королевских семей: принцессы Норвегии в изгнании Марты^[114] и принца Швеции Карла^[115]. Затем Рузвельт снова исчез, а на следующее утро его яхту заметили идущей по каналу Кейп-Код. Туристы на берегу выкрикивали приветствия, думая, что обращаются к президенту Соединенных Штатов, но человек, сидевший на задней палубе «Потомака» и беседовавший с друзьями, был двойником Рузвельта. К тому времени президент пересел на военный корабль, стоявший под завесой тумана у острова Мартас-Винъярд. «Даже будучи в преклонном возрасте, – писал Рузвельт своей кузине и доверенному лицу Дейзи Сакли, – я испытываю неподдельный трепет, совершая побег».

Утром 7 августа тяжелый крейсер «Огаста» подошел к заливу Пласеншиа – пустынной бухте, окаймленной невысокими холмами и тощими соснами, недалеко от рыбацкой деревни Арджентия в Ньюфаундленде – в сопровождении «Таскалусы», «Арканзаса» (линкора времен Первой мировой войны) и сторожевого корабля. Двумя днями позже «Принц Уэльский» вошел в залив с помпой, подобающей империи, владычествовавшей на море последние 300 лет. Около 10 утра корабль показался из-за тонкой пелены тумана. Он олицетворял собой представления любого школьника о том, как должен выглядеть линкор: длина – 750 футов против 600 у «Огасты», водоизмещение – 36 тысяч тонн против 9 тысяч у американского крейсера^[116]. Когда его сторожевой корабль шел среди американских судов в заливе, гудели береговые сирены, раздавался свист, а молодые моряки из Техаса и Оклахомы на палубах «Огасты» и «Таскалусы» хлопали в ладоши.

Около 11:00 катер перевез Черчилля на «Огасту», на верхней палубе которой его уже ждал Рузвельт. На встрече также присутствовал сын президента Эллиот Рузвельт, незаметно поддерживавший отца за спину рукой, что позволило президенту поприветствовать премьер-министра стоя. «Наконец-то мы встретились», – сказал Рузвельт и протянул руку, как позже вспоминал Эллиот в своих мемуарах. «Да, наконец-то!» – ответил довольный Черчилль. Пока мужчины приветствовали друг друга, оркестр на «Принце Уэльском» заиграл «Звезды и полосы навсегда». Музыканты на «Огасте» ответили бравурным исполнением «Боже, храни Короля».

Последовавший за этим совместный завтрак был идеей Гопкинса. Он считал, что лидерам двух держав, встречавшимся лишь однажды, в 1919 году^[117], будет более комфортно общаться в неформальной обстановке, без шумных помощников и недовольных генералов. Черчилль согласился. Рузвельт тоже, но с оговорками. «Посмотрим, не начнет ли премьер-министр с того, что потребует немедленно объявить войну нацистам», – сказал он Эллиоту за день до прибытия «Принца Уэльского». Догадка Рузвельта относительно намерений Черчилля была верной, но он ошибся, предположив, что британский премьер сразу заведет речь о вступлении США в войну. Черчилль последовал совету Гопкинса и постарался сделать беседу непринужденной. Впрочем, в разговоре были затронуты такие деликатные темы, как помощь по ленд-лизу и общественное мнение в США: августовские опросы показали, что 74 % американцев выступают за нейтралитет. Но по мере того как атмосфера за столом делалась теплее, разговор становился все более личным и задушевным. Президент США и премьер Великобритании обсудили свою переписку, свои трансатлантические телефонные переговоры, свое здоровье и тревоги.

Встреча, как и надеялся Гопкинс, закончилась тем, что Рузвельт и Черчилль стали обращаться друг к другу по имени. Однако премьер-министр проехал три тысячи миль не для того, чтобы поболтать с президентом Соединенных Штатов. В тот вечер на борту «Огасты», как позже рассказывал Эллиот, «Черчилль откинулся на спинку стула, изящно переложил сигару из одного уголка рта в другой и сгорбился, подобно быку, выставив плечи вперед. Его руки рассекали воздух… глаза вспыхнули. Он рассказывал о ходе войны, битва за битвой, [добавив], что Британия в итоге всегда побеждает. Он рассказал… как близка была его страна к поражению». Черчилль говорил о том, что Великобритания остро нуждается в американской помощи. «Вы должны воевать вместе с нами, – сказал Черчилль своим американским слушателям. – Если вы не объявите войну… [и] дождетесь, пока они нанесут [вам] первый удар после того, как мы будем повержены, их первый удар будет для вас последним».

«Отец… обычно был главным действующим лицом на любом совещании, но не в тот вечер», – отметил позже Эллиот, добавив, что «кое-кто другой удерживал внимание аудитории своими громкими, раскатистыми [фразами], не слишком яркими, но настолько своевременными и сочными, что казалось, будто предложения [Черчилля] можно взять в руку и выжимать из них сок». В итоге премьер-министр одержал победу, хотя и весьма неоднозначную. Американцы остались при мнении, что Соединенные Штаты не должны участвовать в боевых действиях, в чем они были убеждены и до встречи. Но Рузвельт и его сын были глубоко впечатлены британским премьером и тем, что они от него услышали. Красноречие Черчилля заставило всех желать, чтобы «обе стороны могли выиграть спор», – писал Эллиот.

Мероприятие на борту «Принца Уэльского», состоявшееся следующим утром, оставило в истории несколько самых знаковых изображений времен Второй мировой войны. Торжества начались незадолго до 11:00, когда американский эсминец доставил президента на британский линкор. На палубе триста моряков и морских пехотинцев стояли по стойке смирно. Зазвучали трубы, солнечный свет пробивался сквозь свинцовое небо. Переставляя парализованные ноги одну за другой, президент Соединенных Штатов прошел по палубе на костылях. Фотографы щелкали фотоаппаратами, моряки, не занятые исполнением служебных обязанностей, устремились к тяжелым орудиям, чтобы получше рассмотреть генералов и адмиралов, собравшихся на главной палубе внизу. Рузвельт и Черчилль расположились на корме, глядя на теплое утреннее солнце, рядом с помостом, украшенным звездно-полосатыми флагами и «Юнион Джеками» ^[118].

Моряки достали из карманов молитвенники, и над заливом разнеслись «Вперед, христианские солдаты», «Отец Вечный», «О Боже, наша помощь в минувшие века» и другие любимые гимны англоязычного мира. «Эта картина тронула бы даже самого черствого человека, – вспоминал позже Джон Мартин, помощник Черчилля. – Сотни матросов обоих флотов стали единым целым. Один суровый британский моряк отдал свой листок с гимном американцу, тот ответил тем же». Три месяца спустя почти половина молодых моряков, стоявших на палубе в то утро, погибнут. Десятого декабря, через три дня после Перл-Харбора, в результате налета японских ВВС погибло от 317 до 327 моряков линкора «Принц Уэльский» и 513 членов экипажа линейного крейсера «Рипалс» ^[119]. Оба судна обрели вечный покой вдали от дома – на дне Южно-Китайского моря.

В последние дни конференции у сторон возникли разногласия по ряду важных вопросов. Черчилль хотел, чтобы Рузвельт расширил зону ответственности ВМС США, приказав своему флоту обеспечивать безопасность и за пределами акватории, обозначенной 11 июля. Президент отказался. Он хотел оказать России немедленную помощь в очень больших масштабах. Черчилль возражал, поскольку опасался, что увеличение объемов помощи России приведет к ослаблению американской поддержки Британии. Когда российскую тему затронули на званом обеде на «Огасте», премьер-министр сказал:

– Конечно, русские оказались намного сильнее, чем мы смели надеяться. Но никто не знает, сколько еще они продержатся.

– Значит, вы думаете, что они не выдержат? – спросил Рузвельт.

Черчилль ответил на вопрос обрывками фраз: «Когда Москва падет… когда немцы [перейдут] через Кавказ… когда силы русских… иссякнут…» Здесь он остановился и предоставил своим собеседникам задуматься о перспективе краха России.

Черчилль и Рузвельт также расходились во мнениях по поводу того, как противостоять японской экспансии. На первый взгляд, убежденность премьер-министра в том, что нужно вести войну в Азии, казалась абсурдом – у Британии и так было достаточно проблем. Но Черчилль считал, что эта стратегия будет для Великобритании беспроигрышной. Если японцы поддадутся англо-американскому давлению, отказавшись от своих завоеваний в Китае и Индокитае^[120], и остановят экспансию, Великобритания от этого только выиграет. Если они проигнорируют предупреждения и продолжат бесчинствовать в Азии, Британия также останется в выигрыше. Соединенным Штатам в этом случае придется защищать свои базы на Гавайях и Филиппинах. А если американцы будут воевать на Востоке, то, как подсказывала логика войны, вскоре они начнут боевые действия и на Западе. Однако у Рузвельта была своя беспроигрышная стратегия, и она отличалась от стратегии Черчилля: держись подальше от боевых действий, насколько это возможно, а если нет – оставайся в стороне до тех пор, пока американская армия и флот не будут полностью готовы к войне. Кроме того, общественное мнение было против военного вмешательства. А пока Эллиот поделился своими соображениями о стратегии: «Тянем время и извлекаем выгоду».

Между высшим американским и британским коман-дованием также возникло несколько серьезных разногласий. Сэр Джон Дилл и сэр Дадли Паунд часами пытались убедить своих американских коллег в том, что если Соединенные Штаты вступят в войну сейчас, победа будет добыта раньше и с меньшими человеческими потерями. Высшие чины американских вооруженных сил – начальник штаба армии США генерал Джордж Маршалл и адмирал Эрнест Кинг, главнокомандующий ВМС США, – в свою очередь убеждали Дилла и Паунда в том, что американская армия в настоящее время слишком малочисленна, плохо обучена, а из-за помощи, предоставленной Британии по ленд-лизу, еще и плохо оснащена для участия в войне. Эти стратегические разногласия вызвали замешательство и недоверие обеих сторон, а у британцев к этому примешивалась некоторая доля презрения. Одиннадцатого августа, после особенно разочаровывающей встречи со своими американскими коллегами, Иэн Джейкоб, помощник Черчилля по военным вопросам, написал в своем дневнике: «Американский флот, кажется, считает, что войну можно выиграть, просто не потерпев поражения на море». В то время как «американская армия не собирается что-либо предпринимать в течение года или двух… полностью сосредоточившись на проблеме снаряжения. Ни одно американское ведомство не проявило ни малейшего интереса к участию в войне на стороне Великобритании. Они очаровательные люди, но, похоже, мы с ними живем в разных мирах».