Глава третья
Труп в музее

Знаете, господа, я думаю, порой даже обладатель самого рационального ума утрачивает способность мыслить здраво; в такие моменты можно только воспринимать и впитывать то, что происходит у тебя на глазах, пока твой здравый смысл находится в состоянии паралича. Вы скажете, это звучит как-то уж слишком высокопарно (ну или, скажем, бредово) для копа, а я вам отвечу, что это не вы стояли в Музее Уэйда перед той гротескной фигурой в накладных бакенбардах в двадцать пять минут первого ночи.

Я засек время, осматривая каждую деталь. На вид убитому было лет тридцать пять – сорок, хотя загримирован он был так, чтобы казаться намного старше. Даже его фальшивой бороде заботливо придали проблеск седины. Несмотря на некоторую округлость, у него было довольно красивое лицо; оно и в посмертии сохранило выражение ироничной дерзости. На его темноволосую голову был плотно надвинут потрепанный, но тем не менее тщательно вычищенный цилиндр. Широко раскрытые карие глаза, нос с высокой переносицей и легкой горбинкой, кожа со смуглым отливом. У него были черные усы, настоящие черные усы. Кожа на щеках и подбородке все еще поблескивала от гримерского клея, а почти отлепившиеся черные бакенбарды свисали с левой стороны его челюсти, держась на кусочке кожи размером с монету. Его челюсть отвисла и рот широко раскрылся. По моим прикидкам, он был мертв не меньше часа и не больше двух.

Как и цилиндр, его пальто было старым, рукава вытерлись со временем, однако же было видно, что за ним тщательно ухаживали. Натянув перчатки, я вновь отодвинул полу пальто. Вокруг его ворота обвивалась черная лента, на конце которой болталось пенсне. На убитом был вечерний костюм, такой же старый, как и все остальное, на жилете недоставало одной пуговицы; рубашка была изношенной, хотя к ней и был пришит новый воротничок неподходяще большого размера. Из груди – немного выше сердца, однако, судя по виду, погиб он, должно быть, мгновенно – торчала, выступая на пять дюймов, окровавленная рукоятка ножа, выполненная из слоновой кости. Я взглянул на его вытянутую правую руку, затем – на книгу, которая вывалилась из экипажа вместе с ним. Она была в потертом переплете из телячьей кожи и раскрылась при падении; казалось, на ее смявшихся страницах можно было вычитать еще более мерзкие тайны, касавшиеся этого дела.

Я подобрал ее с пола. Это была поваренная книга.

Господа, безумию просто не было предела. Название гласило: «Пособие миссис Элдрич по приготовлению домашних блюд»; первым, на что я наткнулся, был небольшой параграф о том, как правильно готовить бульон из барашка.

Я почтительно отложил книгу и, вытянув руку, вскарабкался по высокой лестнице, чтобы заглянуть внутрь экипажа. В свете фонарика я увидел, что повозка внутри была вычищена и вытерта от пыли. Ни на черной кожаной обшивке, ни на чистом дощатом полу не было никаких следов пребывания погибшего. Кто-то, должно быть, поставил его тело на колени, затолкнув внутрь, оно подпирало дверь щекой, и его голова была опущена, чтобы никто снаружи не мог его заметить. Лишь на двери были едва заметные пятна крови – и больше ничего.

Первый факт, который я установил, только добавил хаоса к и без того безумной картине. Я имею в виду личность погибшего. Итак, если, конечно, в самом начале мы не допустили двух грубейших ошибок, мужчина с ножом в груди никак не мог быть тем, кто набросился на сержанта Хоскинса возле музея немногим позднее одиннадцати вечера. Да, он был высоким. Да, довольно-таки худощавым. Да, можно было спутать старомодный чиновничий викторианский фрак с самым обыкновенным пальто, которое было на убитом. Но нельзя же было принять черные бакенбарды за седые, а пенсне на ленточке – за очки в роговой оправе; Хоскинс ни за что не ошибся бы в двух столь важных деталях своего описания. Разумеется, только если кто-то, по какой-то неведомой причине, не совершил эту подмену.

Я спрыгнул вниз и поскреб подошвы на ботинках мертвеца. Они были покрыты толстым слоем угольной пыли.

Однако же самое начало дела не время для раздумий; даже о тех безумных фразах, которые тип с белыми бакенбардами выкрикнул Хоскинсу: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец! Я видел тебя в повозке!» В тот момент эти размышления следовало отбросить. Я повернулся к Пруэну.

– Вы были правы, – сказал я ему, – внутри и в самом деле оказался труп.

Он стоял на некотором расстоянии, одной рукой обтирал рот тыльной стороной ладони, а другой прижимал к груди фляжку с джином и сверлил меня взглядом своих слезящихся глаз. На секунду мне показалось, что он готов расплакаться. Однако он заговорил.

– Я не знал об этом, – пробормотал он едва слышно, – господи помоги, не знал.

Казалось, его хриплый голос звучал откуда-то издалека. Я выхватил фляжку из его руки и дернул его на себя. Он страшно дрожал.

– Все еще настаиваешь, что, кроме тебя, здесь никого ночью не было? – спросил я. – Если так, то пойдешь по делу об убийстве.

Повисла тишина.

– Я не виноват, сэр. Говорю же вам… это… я… да, я был один…

– Подойди-ка сюда, ближе. Знаешь его?

Он отвернулся с такой неожиданной прытью, что невозможно было ухватить выражение его лица.

– Его? Никогда не видал. Нет. На испашку какого-то смахивает.

– А теперь на нож посмотри. Видел его когда-нибудь?

Пруэн развернулся и заглянул мне в лицо с прежним упрямством во взгляде водянистых слезящихся глаз:

– Да, говорю вам честно и откровенно, я этот ножик тысячу раз видел. Он отсюда, поэтому я его и знаю, делайте с этим что хотите! Сейчас докажу! – Он кричал так, будто я выказывал недоверие. Дернув меня за руку, он указал пальцем в сторону ряда витрин, стоявших посередине зала. – Он из этого шкафа. Ханджар называется, персидский кинжал такой. Слыхали? Ха! Зуб даю, не знали! Ханджар носят с собой эти вот, которые ковры на стены вешают. Кривой такой. Ханджар пропал из той витрины… – Его голос приобрел привычную певучесть, с которой он выдавал заученную наизусть речь, как вдруг он осознал, что именно сказал; он моргнул, вздрогнул всем телом и прислушался к себе.

– Так ты знал о том, что он пропал?

Вновь тишина.

– Я-то? Нет. Я имел в виду, что теперь-то я об этом знаю.

– Мы вернемся к этому после того, как я сделаю пару звонков. Здесь есть телефон? Отлично. Кстати говоря, все еще настаиваешь, что мистер Джеффри Уэйд уехал из города?

Он по-прежнему упорно на этом настаивал. Как он мне сообщил, в отсутствие хозяина за музей отвечал мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс жил неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл-плейс. Пруэн с каким-то дьявольским рвением упирал на то, что мне необходимо тотчас же связаться с ним. Не прекращая болтать ни на секунду, Пруэн подвел меня к двери с надписью: «Хранитель». Однако, нажав на выключатель на стене за дверью, он отшатнулся от открывшегося зрелища, и я готов был поклясться, что для него это было такое же открытие, как и для меня.

Несмотря на то что внутри не было никаких новых трупов, можно было с уверенностью сказать, что здесь совершались некие насильственные действия. Комната выглядела просторной и уютной, на стенах висели восточные ковры. Там стояло два стола: один большой, со столешницей красного дерева в центре, а другой – конторский стол для пишущей машинки в углу, окруженный шкафами. Кресла были обтянуты красной кожей, а на стенах красовалась мавританская резьба, на фоне которой рамки с фотографиями смотрелись чужеродно и диковинно. На столе из красного дерева сбоку от пепельницы, наполненной окурками, лежала раскрытая книжечка.

Но первое, что привлекало внимание в этой комнате, был сквозняк. По левую руку, в глубине комнаты, виднелась открытая дверь, за которой находилась небольшая уборная. В ней на дальней стене, под потолком, прямо над раковиной, располагалось окно; оно было распахнуто настежь. Я осмотрелся. Возле стола из красного дерева на ковре валялись осколки карманного зеркальца. Коврик, из тех, которыми иногда застилают ковры для защиты от грязи, лежал скомканным.

По правую руку от двери, в которую я вошел, располагался встроенный в стену электрический лифт. Двойные дверцы лифта, каждая из которых была оснащена стеклянным окошком, затянутым проволокой, были приоткрыты. Одно из окошек было разбито, судя по всему с внутренней стороны. Осколки валялись на полу рядом с топориком и табличкой, некогда висевшей на одной из створок лифта, на которой крупными буквами было написано: «НЕ РАБОТАЕТ». Я заметил железную щеколду на внешней стороне створки лифта, так что его можно было запирать как снаружи, так и изнутри. Все это выглядело так, будто кто-то застрял в лифте и предпринял все, чтобы выбраться наружу.

Я раздвинул створки. Немного света просачивалось сквозь вентиляционную решетку, установленную в стене, за которой находился главный зал. Внутри лежал перевернутый вверх дном деревянный ящик; в остальном же лифт был совершенно пуст.

– Говорю же вам, я ничего про это все не знаю! – безнадежно простонал Пруэн. – Меня тут сегодня не было. Этот лифт уже с неделю сломанный стоит; видимо, никто здесь не может его починить, и, бог свидетель, я тоже не могу. Старик все время ругался, считая, что кто-то специально его сломал, а это неправда, хотя следовало бы, следовало бы сломать, лифт уже и так разваливался на ходу и два раза чуть башку ему не отрубил; а когда он увидит этот разгром – у-у-у!

– Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати говоря, а как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

– Как выглядит? Да неплохо выглядит мистер Уэйд, ну и ладно, что роста небольшенького. Взрывной такой. Артист, ха! У него славные такие седые усищи; в общем, солдафон солдафоном. Да, и самое главное! Он только недавно вернулся: два года пробыл в Персии, откапывал там халифский дворец, и все с правительственного дозволения, с печатью, с подписью. Да, и еще… – Он замолк, взглянул на меня пронзительным взглядом и вдруг заворчал: – А чего это вы так этим заинтересовались? Почему не позвоните, да и все? Там на столе телефон, прямо у вас под носом. Чего не воспользуетесь?

Меня терзала смутная догадка, что этот самый пороховой мистер Уэйд и отправился шататься по собственному музею, наклеив фальшивые седые бакенбарды, но ей очевидно противоречил тот факт, что он был «небольшенького роста». Я позвонил на Уайн-стрит, объяснил Хоскинсу положение дел и приказал ему направить сюда фотографа, дактилоскописта и полицейского врача. После напряженного молчания Хоскинс заговорил так, будто сделал потрясающее открытие:

– Этот прохвост Маннеринг, сэр…

– И его с собой ведите. Вы же не дали ему уйти?

– Не дал, сэр. О, я его приведу, это уж точно! – прошептал Хоскинс. – Более того, у меня есть доказательство. У него из кармана выпала записка, сэр. В ней говорится, что должно было произойти убийство. Вы всё сами увидите. Убийство и тайный сговор…

Для Пруэна я повторил за ним:

– Записка, доказывающая наличие заговора… – я со стуком положил трубку и закончил разговор. – Вот, кажется, все и разрешилось, – сообщил я Пруэну. – Теперь, до тех пор пока я вас не заберу в участок, можете ничего не говорить, если, конечно, сами не захотите. Пазл сошелся. Имел место заговор, так? И вы убили его?

– Нет! Кто вам это сказал? Кто это сказал?

– К чему отпираться? Записка из кармана Грегори Маннеринга все объясняет.

Его настрой изменился; это имя, кажется, привело его в искреннее замешательство.

– Маннеринг?.. – пробормотал он и сморгнул. – Ну же! Маннеринг! Да он же последний человек, самый последний, кому…

Я поднял руку, требуя тишины, поскольку мы оба услышали звук шагов. Дальнее окно в уборной было распахнуто настежь, и звук, казалось, шел оттуда, снаружи. Я сообщил Пруэну, что если он даже пикнет, то последствия ему совсем не понравятся. Затем я вошел в уборную, вскарабкался на умывальник и выглянул в окно.