Джек Бернс хорошо запомнил тишину после этой фразы, куда лучше, чем продолжение разговора. Впрочем, у Татуоле никогда не бывало по-настоящему тихо. Для начала там круглые сутки играло радио, настроенное на какую-то поп-волну; а когда мама стала расспрашивать Оле, где ей найти Уильяма – уже в четыре года Джек понял, что сей вопрос ни больше ни меньше краеугольный камень маминой жизни, – в салоне одновременно жужжали три тату-машины.

Татуоле изображал очередную обнаженную деву – на этот раз русалку, без «ресниц», которые так не нравились Алисе. Клиент, пожилой моряк, то ли спал, то ли притворялся мертвым, лежа без движения, в то время как Оле наносил ему на кожу контуры русалочьей чешуи на хвосте – который был не просто хвост, а синтез хвоста и женских бедер (впрочем, это Алисе тоже не нравилось).

Бабник Мадсен трудился над закраской морского змея, выведенного Оле на коже другого клиента, шведа. Змей, судя по всему, был морской удав – он душил сердце, которое грозило лопнуть.

Сама же Алиса завершала свою фирменную татуировку – иерихонскую розу. Это была неземной красоты работа, и пребольшая – закрывала всю левую сторону груди юного клиента. На Алисин взгляд, тот был слишком молод, чтобы знать, что такое на самом деле иерихонская роза. Джек, разумеется, был совсем еще ребенок, и ему просто нельзя было про это рассказывать. Мама объяснила ему, что это особая роза – в ней кое-что спрятано в лепестках.

– В этой розе кроется тайна, – сказала Джеку Алиса.

Кроется в этом цветке другой цветок – женский; если внимательно смотреть на иерихонскую розу и знать, что ищешь, в лепестках обнаружится влагалище. Как Джек узнал позднее, чем качественнее сделана работа, тем тяжелее влагалище заметить, – но если работа на самом деле мастерская, то как только ты влагалище нашел, оторвать от него взгляд совершенно невозможно.

Стало быть, одновременно жужжали три тату-машины, так что в салоне было довольно шумно – добавим сюда радио и стоны юноши, на котором расцветала роза. Алиса его предупредила, что татуировка на ребрах – болезненная, боль пронизывает весь бок и плечо.

Но когда мама произнесла: «Не может же он быть без работы», Джеку показалось, что электричество выключилось; даже радио замолчало.

Как так получилось, что три татуировщика, не подав друг другу никакого сигнала, отпустили педали своих машин? Так или иначе, машины заглохли, ток чернил остановился, боль развеялась. Старик-матрос вышел из комы и стал разглядывать незаконченную русалку у себя на бицепсе. Швед, которому раскрашивали змея, душащего сердце – которое, конечно, располагалось прямо над его настоящим сердцем, – вопросительно глянул на Ларса. Стонущий юноша задержал дыхание – как там, скоро ли конец его мучениям, скоро ли расцветет иерихонская роза?

Тут снова заиграло радио. Джек узнал рождественскую песенку – датский язык его не смутил. Ответа на вопрос Алисы так и не прозвучало. Она повторила:

– Уильям должен где-то играть на органе. Не может же он быть без работы.

– У него была работа, – ответил Татуоле, сделав ударение на «была».

Джек подумал было, что они с мамой снова опоздали, но совсем запутался, когда мама ничем не выразила разочарования и снова включила тату-машину, продолжив укутывать половые губы в лепестки розы. Юноша снова застонал, старик-матрос снова закрыл глаза (он никуда не спешил), обреченный на закраску Ларс вернулся оказывать змею помощь в удушении сердца.

По стенам у Татуоле висели шаблоны и рисунки. На жаргоне татуировщиков такие наборы назывались «блестки». Джек занялся разглядыванием «блесток», а Оле повел рассказ о беглом папе. Тут-то Джек и отвлекся.

– Он играл на органе в Кастелькиркен, – сказал Оле. – Правда, он там был не главный.

– Помощник органиста, надо полагать, – поддакнула Алиса.

– Типа подмастерья, – вставил Ларс.

– Ну да, но он был хорош, – продолжил Татуоле. – Я никогда не слышал, как он играет, но я слышал, как люди говорили, что слышали его и что музыкант он великолепный.

– Кстати, и бабник порядочный, как я слыхал… – начал было Ларс.

– Не надо при Джеке, – напомнила ему Алиса.

Джек тем временем заинтересовался той частью «блесток», которую у Татуоле называли «Грехопадение». Здесь висели татуировки, изображавшие различные способы, какими мужчины опускаются на дно, – игральные кости, алкоголь и женщины. Мальчику больше всего нравился бокал для мартини, в котором плавала женская грудь, сосок торчал из мартини, словно оливка, а в соседнем бокале таким же образом плавала голая женская задница. На дне бокала вместо кусочков льда лежали две игральные кости.

У Джековой мамы была и собственная шикарная татуировка на ту же тему – обнаженная женщина, как обычно спиной, пила вино из полупустой бутылки, а в другой руке, обращенной ладонью к зрителю, лежали две игральные кости.

– Ага, значит, в Кастелькиркен возникли проблемы? – спросила Алиса.

Бабник Мадсен завистливо закивал.

– Не надо при Джеке, – сказал Татуоле.

– Понятно, – сказала Алиса.

– Не хористка, – продолжил Оле. – Прихожанка.

– Юная жена военного, – сказал Бабник Ларс, но, наверное, Джек неправильно его расслышал; он все так же зачарованно смотрел на сосок, торчащий из мартини, словно перед ним была не картинка, а кино, и не заметил, как Алиса бросила на Ларса взгляд все с тем же значением «не надо при Джеке».

– Так, значит, он уехал? – спросила Алиса.

– Я бы на твоем месте в церкви спросил, – ответил Оле.

– Полагаю, ты не знаешь, куда он уехал, – продолжила Алиса.

– Говорят, что в Стокгольм, но я не знаю, – ответил Оле.

Тут Ларс как раз закончил татуировать своего шведа.

– Ну, в Стокгольме ему хорошей татуировки не сделать. Видите, вот наш швед – живое доказательство, что оттуда ездят за татуировками к нам.

Ларс глянул на клиента.

Швед задрал брючину на левой ноге:

– Вот это мне сделали в Стокгольме.

На икре красовалась весьма качественная татуировка – иной сказал бы, что это работа Оле или Дочурки Алисы: роза с воткнутым в нее кинжалом с покрытой резьбой золоченой и зеленой рукоятью; края лепестков и лезвия кинжала были окрашены в оранжевый цвет, вокруг розы и кинжала извивалась змея, выкрашенная в зеленый и красный. Судя по всему, швед был большой любитель змей.

По маминому лицу Джек сразу понял, что татуировка произвела на нее сильнейшее впечатление; даже Татуоле признал, что работа ма́стерская, а Ларс Мадсен просто сидел открыв рот, то ли от зависти, то ли от радости – не иначе ему привиделись большие прибыли в семейном рыбном бизнесе.

– Это Док Форест, – сказал швед.

– И где у него салон? – спросил Оле.

– Я думал, в Стокгольме салонов вообще нет! – воскликнул Ларс.

– Док работает у себя дома, – ответил швед.

Джек знал, что в их списке Стокгольм не значится.

Алиса тем временем осторожно бинтовала измученного юношу. Он хотел, чтобы роза располагалась именно на ребрах – тогда при вдохе и выходе лепестки будут шевелиться.

– Обещай мне, что не станешь показывать это своей маме, – обратилась к нему Алиса. – А если все-таки решишь показать, не рассказывай, в чем тут секрет. И следи, чтобы она не слишком долго и внимательно смотрела.

– Обещаю, – сказал юноша.

Старик-матрос напрягал и расслаблял мускулы на плече, восхищенно глядя, как русалка шевелит хвостом, – правда, его еще надо было до конца раскрасить.

Близилось Рождество, клиентов было хоть отбавляй. Но, судя по всему, Уильям сбежал в Стокгольм, и эта новость не добавила радости ни Алисе, ни Джеку.

Они выходили из салона на Нюхавн, 17, после заката, темнело в четыре-пять часов пополудни; уже работали рестораны, пахло кухней. Джек и Алиса даже научились различать запахи: тут готовят кролика, тут оленью ногу, тут дикую утку, тут запекают тюрбо, тут жарят на решетке лосося, тут готовят нежную телятину. До них доносились запахи фруктов и соусов к дичи и даже запахи сыра – иные датские сыры такие выдержанные, что их можно почуять даже на зимнем воздухе.

Ради забавы они считали пришвартованные у причала корабли и лодки. Над статуей на площади у отеля «Англетер» стояла арка, вся в огнях, они решили, что это добрый знак; да и сам отель был украшен к Рождеству.

Отправляясь домой, Алиса и Джек обязательно заходили куда-нибудь выпить рождественского пива – темного и сладкого, такого крепкого, что Алиса разбавляла его для Джека водой.

Один из Алисиных клиентов, банкир, у которого на спине и на животе были вытатуированы купюры различных стран и достоинств, сказал ей, что рождественское пиво полезно детям – от него, мол, перестают сниться кошмары. Джек вынужден был признать, что банкир не врет: с тех пор как Джек стал пить это пиво, кошмары ему не снились, а может, и снились, только он об этом не помнил.

Во сне Джек скучал по Лотти, по ее объятиям, вспоминал, как они задерживали дыхание и слушали, как бьются их сердца. Однажды ночью в «Англетере» Джек попробовал так обнять маму; ей эта затея не понравилась. Джек почувствовал, как у Алисы бьется сердце – медленнее, ритмичнее, чем у Лотти, и сказал:

– Кажется, ты живая, мама.

– Еще бы, конечно, – ответила Алиса с нетерпением в голосе, бо́льшим, чем когда он попросил ее задержать дыхание. – Да и ты тоже живой, как я погляжу, Джеки; по крайней мере, когда я проверяла в последний раз, ты был живой.

Каким-то неведомым образом она уже успела выскользнуть из его объятий. На следующий день, до рассвета – в то время года в Копенгагене солнце встает не раньше восьми утра, – мама повела Джека в Цитадель, старинный копенгагенский форт. Кроме казарм, там находился дом коменданта и церковь, Кастелькиркен, где и играл на органе Уильям Бернс.

Есть ли на свете мальчики, которым не интересны крепости? Как Джек радовался – надо же, мама привела его погулять в настоящий форт! Он обрадовался еще больше, когда Алиса разрешила ему побегать вокруг одному.

– Я хочу поговорить с органистом наедине, – так она сказала.

Перед Джеком открылись невиданные перспективы. Первым делом он забрел в тюрьму. Располагалась она за церковью, у них была общая стена, а в стене – отверстия, чтобы заключенные могли слушать службы, а прихожане их не видели. Джек расстроился, что заключенных в тюрьме нет – одни только пустые камеры.

Органиста, типичного датчанина, звали Анкер Расмуссен. По словам Алисы, он вел себя уважительно и приветливо. Джеку потом показалось странным, что органист был в форме, но мама объяснила ему, что церковь находится в крепости, и там служат солдаты, и, конечно, органист – просто один из них.

За тот недолгий срок, что Уильям пробыл учеником у Расмуссена, он выучил несколько баховских сонат, прелюдию и фугу си минор и третью часть «Упражнений для клавира». Все эти названия мама запомнила по-немецки, и Джек ею страшно гордился. Еще у Уильяма очень хорошо получалось играть «Мессу для монастырей» Куперена; не обошлось и без генделевского «Мессии», так что Алиса угадала насчет татуировки.

О соблазненной прихожанке, юной жене военного, мама почти ничего не рассказала Джеку, но дала ясно понять, что папу попросили из Кастелькиркен не за то, что он взял фальшивую ноту в кантате.

Когда Джеку наскучило в тюрьме, он вышел наружу. Был жуткий мороз; неверный серый свет лишь чуть-чуть окрасил небо. Мальчик был просто счастлив увидеть, как по плацу маршируют солдаты, но решил держаться от них в стороне, а потом пошел смотреть на ров, окружавший крепость.

Ров Кастельгравен – на взгляд Джека, не ров, а целое небольшое озеро, – к удивлению мальчика, был покрыт льдом. Татуоле сказал ему, что в канале Нюхавн вода почти не замерзает, а Балтийское море – так и вовсе никогда, разве только в самые-самые суровые зимы, потому что там соленая морская вода. Так что же тогда за вода во рву? Наверное, пресная, подумал Джек, но, так или иначе, ее не было видно – везде лежал лед.

Лед черного цвета – что может быть увлекательнее для четырехлетки? Как Джек вообще догадался, что на воде лед? А как же, по нему ходили чайки и утки, а Джек знал, что ходить по воде они не умеют. Чтобы проверить, Джек кинул в воду камень. Камень отскочил ото льда, чайки разлетелись; утки, напротив, побежали к камню, думая, что это кусок хлеба, но, убедившись в обратном, лениво разошлись. Чайки снова приземлились на лед, утки уселись на него, видимо собравшись на совет; чайки презрительно ходили вокруг.

Издали доносились голоса и ритмичный стук – солдаты маршировали на плацу. Берега рва окаймлял деревянный настил – узкая дорожка со стенками. Джек спустился к ней и по наклонной стенке сполз на лед. Чайки возмущенно смотрели на него круглыми глазами, а уткам не было до него дела. Когда мальчик сделал первый шаг по черному льду, он решил, что происходит что-то поистине неведомое – еще неведомее, чем местонахождение его блудного папаши. Он шел по воде! Тут даже утки обратили на него внимание.

Дойдя до середины рва, Джек услышал какой-то звук – он решил, что это орган в церкви; доносились только низкие ноты, и на музыку было не похоже. Наверное, органист просто нажимал на клавиши, рассказывая Алисе, как учил Уильяма. Но Джек еще ни разу не слыхал таких низких нот. Нет, это был не орган – это был Кастельгравен, который пел мальчику, недовольный, что тот потревожил его покой. Ров, окружающий старинную крепость, засек лазутчика.

Лед, перед тем как треснуть, стонет – настоящий треск поднимается только потом. Под ногами у Джека во все стороны побежали трещинки, этакая паутина. С плаца донеслись крики солдат, и тут Джек понял, что опускается под воду.

С головой он погрузился только на пару секунд; он поднял руки вверх и схватился за край льда, поставил на него локти. Сил вылезти из воды у него не было, да и лед бы не выдержал. Все, что Джек мог сделать, – это висеть вот так вот, наполовину в ледяной воде, наполовину на морозном воздухе.

Раздался топот солдатских сапог, чайки и утки поднялись в воздух, солдаты спустились к деревянному парапету, крича что-то по-датски. Со стороны казарм били в колокол. На шум прибежали Алиса и какой-то незнакомый Джеку человек, он решил, что это органист.

«Чем может помочь органист в такой беде?» – подумал Джек.

Анкер Расмуссен, однако, если это был он, больше походил на военного, нежели на музыканта.

Алиса орала благим матом. Джек забеспокоился, не решит ли мама, что и тут тоже виноват его папа. В некотором смысле так оно и было. Джек сомневался, удастся ли ему спастись. Ведь если лед не выдержал его самого, как же он выдержит солдат?

И тут Джек увидел его, самого маленького солдата. В группе, которая прибежала первой, его не было; наверное, Анкер Расмуссен вызвал его из казармы. На нем не было формы – только длинная пижама, наверное, он спал, а спать ему разрешили, потому что он раньше болел, а теперь выздоравливает. Дрожа как осиновый лист, он ящерицей пополз по льду к Джеку, дюйм за дюймом; Джек подумал, что так и должны делать солдаты – ползать по-пластунски, лежа на животе и помогая себе локтями. За собой самый маленький солдат тащил винтовку, зажав ее ремень в зубах.