6
Секс и вера

Длиннющий проход к отелю «Регал» в Международном аэропорту Гонконг был украшен неполным набором рождественской символики – веселыми мордами оленей и счастливыми, похожими на эльфов лицами свиты Санта-Клауса, но ни саней, ни подарков, ни самого Санты не было.

– Санта на случке – он, вероятно, вызвал службу эскорта, – пояснила Дороти Хуану Диего.

– Хватит секса, Дороти, – приструнила мать своенравную девушку.

По тому раздражению, которое сквозило в, казалось бы, беззлобной пикировке матери и дочери, Хуан Диего сделал вывод, что мать и дочь путешествуют вместе в течение многих лет – если не столетий.

– Санта определенно останавливается здесь, – сказала Дороти Хуану Диего. – Рождественское дерьмо круглый год.

– Дороти, ты здесь не круглый год, – возразила Мириам. – Ты не можешь этого знать.

– Мы здесь более чем достаточно, – угрюмо сказала дочь. – Такое чувство, что мы здесь круглый год, – пояснила она Хуану Диего.

Втроем они поднимались на эскалаторе, мимо créche^[10]. Хуану Диего показалось странным, что они ни разу не оказались снаружи, на улице, с тех пор как он приехал в заснеженный аэропорт имени Кеннеди. В сréche наблюдался обычный состав персонажей, людей и домашних животных – среди последних было только одно экзотическое существо. И чудотворная Дева Мария, как всегда считал Хуан Диего, могла бы поменьше напоминать обыкновенную женщину; здесь, в Гонконге, она застенчиво улыбалась, отводя глаза от своих почитателей. Но разве не все внимание в créche должно быть уделено ее драгоценному сыну? Видимо, нет – Дева Мария была вне конкуренции. (И так, всегда считал Хуан Диего, было не только в Гонконге.)

Там был Иосиф – бедный глупец, как думал о нем Хуан Диего. Но если Мария действительно была девственницей, то Иосиф, похоже, отнесся к эпизоду деторождения так, как и следовало ожидать, – никаких испепеляющих взглядов или подозрений в сторону любопытствующих царей, волхвов, пастухов и прочих зевак и дармоедов: коровы, осла, петуха, верблюда. (Разумеется, это верблюд был тем самым единственным экзотическим существом.)

– Бьюсь об заклад, что отцом был один из этих типов-волхвов, – предположила Дороти.

– Хватит секса, Дороти, – сказала ее мать.

Хуан Диего подумал было, что он единственный, кто заметил отсутствие малыша Христа в créche – или же его просто завалили сеном, и, может, он там задохнулся.

– Этот младенец Иисус… – начал он.

– Кто-то в прошлом похитил Святого Младенца, – пояснила Дороти. – Не думаю, что китайцев Гонконга это волнует.

– Может, Младенец Христос делает подтяжку лица, – предположила Мириам.

– Не все делают подтяжку лица, мама, – сказала Дороти.

– Этот Святой Младенец не ребенок, Дороти, – заметила ее мать. – Поверь мне, Иисус делал подтяжку лица.

– Католическая церковь сделала больше, чем подтяжку лица, дабы навести на себя косметический глянец, – резко сказал Хуан Диего, как будто Рождество и вся эта целевая кампания с créche были строго римско-католическим делом.

Мать и дочь вопросительно посмотрели на него, как бы озадаченные его сердитым тоном. Но наверняка Мириам и Дороти не удивились бы стальным ноткам в голосе Хуана Диего, если бы они действительно читали его романы. У него была навязчивая идея – она касалась не людей веры или верующих любого рода, но определенной социальной и политической деятельности Католической церкви.

И все же резкость, с которой он иногда говорил, удивляла всех в Хуане Диего; он выглядел таким сдержанным и – из-за искалеченной правой ноги – двигался так неспешно. Хуан Диего не был похож на рискового человека, за исключением тех случаев, когда дело касалось его воображения.

Поднявшись на эскалаторе, трое путешественников оказались на запутанном перекрестке подземных переходов – с указателями направлений на Коулун и остров Гонконг, а также на некое место, называемое полуостровом Сай-Кунг.

– Мы поедем на поезде? – спросил Хуан Диего своих поклонниц.

– Не сейчас, – сказала Мириам, схватив его за руку.

Они были рядом с железнодорожной станцией, как предположил Хуан Диего, но его смущали названия ателье по пошиву одежды, ресторанов и ювелирных магазинов; драгоценности предлагались под вывеской «Бесконечные опалы».

– Почему бесконечные? Что такого особенного в опалах? – спросил Хуан Диего, но слух женщин отличался странной избирательностью.

– Сначала мы зарегистрируемся в отеле, чтобы просто освежиться, – сказала Дороти, схватив его за другую руку.

Хуан Диего захромал вперед; ему казалось, что он хромает не так сильно, как обычно. Но почему? Дороти катила клетчатую сумку Хуана Диего, которая сдавалась в багаж, и свою собственную – притом без особых усилий справляясь с обеими сумками одной рукой. Как это у нее получалось? – удивлялся Хуан Диего, когда они остановились у большого, доходящего до пола зеркала; оно было рядом со стойкой регистрации их отеля. Но когда Хуан Диего мельком посмотрел на себя в зеркало, двух спутниц рядом с собой он не увидел. Странно, что в зеркале не оказалось отражений этих двух эффектных женщин. Возможно, он взглянул на себя слишком уж мельком.

– Мы поедем на поезде в Коулун – увидим небоскребы на острове Гонконг, их огни отражаются в воде гавани. Лучше увидеть это после наступления темноты, – шептала Мириам на ухо Хуану Диего.

– Мы там перекусим, может, выпьем чего-нибудь, а потом вернемся в отель, – говорила Дороти в другое его ухо. – Потом нам захочется спать.

Что-то подсказало Хуану Диего, что он видел этих двух женщин раньше – но где, но когда?

Может, в такси, которое перепрыгнуло ограждение и застряло в глубоком снегу на беговой дорожке, что тянется вдоль Ист-Ривер? Таксист пытался откопать задние колеса – не лопатой для снега, а скребком для ветрового стекла. «Откуда ты взялся, придурок хренов, – из гребаной Мексики?» – рявкнул водитель лимузина, в котором сидел Хуан Диего.

В заднем окошке такси, как в рамке, виднелись лица двух выглядывающих женщин; они могли быть матерью и дочерью, но Хуану Диего показалось маловероятным, чтобы те две испуганные женщины могли быть Мириам и Дороти. Ему было трудно себе представить, что Мириам и Дороти чего-то боятся. Кто или что может напугать их? Однако эта мысль застряла у него в голове: он уже видел этих двух необычных женщин – он был в этом уверен.

– Очень современный, – вот и все, что Хуан Диего мог сказать об отеле «Регал», когда ехал в лифте с Мириам и Дороти.

Мать и дочь зарегистрировали и его, он только показал паспорт. Кажется, он и не платил.

Это был один из тех гостиничных номеров, где ключ от номера был своего рода кредитной картой; войдя в свой номер, вы вставляли карту в прорезь на стене сразу за дверью.

– Иначе света не будет и телевизор не включится, – объяснила Дороти.

– Позвоните нам, если у вас возникнут проблемы с современными устройствами, – сказала Хуану Диего Мириам.

– Не просто проблемы с современным дерьмом – любые проблемы, – добавила Дороти. На карточке-ключе Хуана Диего она написала номера двух апартаментов – своего и матери.

Значит, они в разных номерах? – подумал Хуан Диего, оставшись один.

Под душем его эрекция возобновилась; он знал, что должен принять бета-блокатор – он знал, что опоздал с этим. Но из-за эрекции он заколебался. Что, если Мириам или Дороти – или, что еще невероятней, обе – пойдут на близость с ним?

В ванной Хуан Диего вынул бета-блокаторы из сумочки с туалетными принадлежностями и положил рядом со стаканом воды около раковины. Это были таблетки лопресора – синевато-серые, эллиптической формы. Затем он достал таблетки виагры. Не совсем эллиптические, они имели форму мяча в американском футболе, только четырехгранную. Виагра и лопресор были похожи между собой благодаря серо-голубому цвету таблеток.

Хуан Диего понимал, что если каким-то чудом Мириам или Дороти пойдут на близость с ним, то сейчас слишком рано принимать виагру. Тем не менее он достал из той же сумочки устройство для резки таблеток и положил его рядом с таблетками виагры, дабы напомнить себе, что половины одной таблетки виагры будет достаточно. (Как писатель, он все всегда предусматривал.)

Я представляю все это себе, как похотливый подросток! – подумал Хуан Диего, пока переодевался, чтобы присоединиться к дамам. Его собственный настрой удивил его. В этих необычных обстоятельствах он не стал принимать никаких лекарств; он ненавидел бета-блокаторы за то, что они делали его заторможенным, и он знал, что лучше не принимать преждевременно половину одной таблетки виагры. Хуан Диего подумал, что по возвращении в Соединенные Штаты надо не забыть поблагодарить Розмари за то, что она посоветовала ему экспериментировать!

Жаль, что Хуан Диего путешествовал не со своим другом-доктором. «Поблагодарить Розмари» (за ее инструкции по использованию виагры) было не тем, что писателю следовало помнить. Доктор Штайн могла бы напомнить Хуану Диего о причине, по которой он чувствовал себя как несчастный Ромео, ковыляющий в обличье пожилого писателя: если вы принимаете бета-блокаторы и пропускаете дозу, берегитесь! Ваше тело изголодалось по адреналину; ваш организм внезапно начинает производить больше адреналина и задействует больше адреналиновых рецепторов. Так называемые сны, которые на самом деле представляли собой обостренные воспоминания Хуана Диего о детстве и ранней юности, были в такой же степени результатом пропущенного приема таблеток лопресора, как и внезапно пробудившаяся страсть к двум незнакомкам – матери и ее дочери, которые казались ему более знакомыми, чем кто бы то ни было.

Поезд, экспресс из аэропорта до станции Коулун, стоил девяносто гонконгских долларов. Возможно, застенчивость мешала Хуану Диего внимательно рассмотреть в поезде Мириам и Дороти; сомнительно, что он был искренне заинтересован в том, чтобы дважды прочитать каждое слово по обе стороны своего билета туда и обратно. Едва ли Хуана Диего интересовало сравнение китайских иероглифов с соответствующими словами на английском языке. «ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ», – было напечатано маленькими заглавными буковками, но, казалось, им не было никакого эквивалента в неизменных китайских иероглифах.

Писатель в Хуане Диего нашел недостаток в написании «1 поездка»; разве не следовало бы написать цифру 1 словом? Разве при этом надпись «одна поездка» не выглядела бы лучше? Почти как название, подумал Хуан Диего. Он написал что-то на билете авторучкой, которая была всегда при нем.

– Что вы делаете? – спросила Мириам Хуана Диего. – Что может быть такого занимательного в билете на поезд?

– Он снова пишет, – сказала Дороти матери. – Он всегда пишет.

– «Взрослый билет до города», – произнес вслух Хуан Диего название своего билета, который он затем спрятал в кармане рубашки.

Он действительно не знал, как вести себя на свидании; он никогда этого не знал, а эти две женщины заставляли его нервничать.

– Всякий раз, когда я слышу слово «взрослый», я думаю о чем-то порнографическом, – сказала Дороти, улыбаясь Хуану Диего.

– Хватит, Дороти, – сказала ее мать.

Уже стемнело, когда их поезд прибыл на станцию Коулун; набережная Коулуна была переполнена туристами, многие из которых фотографировали вид на небоскребы, но Мириам и Дороти незаметно скользили сквозь толпу. Возможно, мерилом увлеченности Хуана Диего матерью и дочерью было то, что он меньше хромал, когда Мириам или Дороти поддерживали его за предплечье или запястье; он даже полагал, что ему удавалось скользить так же незаметно, как и им двоим.

Облегающие свитера с короткими рукавами, которые были на женщинах под кардиганами, обрисовывали их груди, но сами свитера выглядели скорее скромно, чем броско. Возможно, подумал Хуан Диего, из-за этой скромности Мириам и Дороти оставались незамеченными; или же все объяснялось тем, что туристы вокруг были в основном азиатами и их, видимо, не интересовали эти две привлекательные женщины с Запада. Юбки на Мириам и Дороти, как и свитера, были тоже облегающими, то есть узкими, – во всяком случае, так сказал бы Хуан Диего, – но и их юбки не привлекали особого внимания.

Неужели я единственный, кто не перестает пялиться на этих женщин? – удивлялся Хуан Диего. Он не разбирался в том, что нынче модно; он не имел никакого представления о том, как «работают» нейтральные тона. Его сознание не отметило, что на Мириам и Дороти были бежево-коричневые юбки и серебристо-серые свитера – причем то и другое безупречного кроя. Про ткань он, возможно, подумал, что к ней приятно прикасаться, но что он действительно отметил, так это грудь Мириам и грудь Дороти и, конечно, их бедра.

В памяти Хуана Диего почти ничего не осталось от той поездки на поезде в Коулун – ни оживленной набережной Коулунской гавани, ни даже ресторана, в котором они ужинали, – лишь только то, что он был страшно голоден, и еще, что он наслаждался обществом Мириам и Дороти. Он и правда не мог вспомнить, когда ему было так хорошо, хотя позже – менее чем через неделю – уже забыл, о чем они тогда говорили. О его романах? О его детстве?

Встречаясь со своими читателями, Хуан Диего осторожничал, чтобы не сболтнуть слишком личного о себе, поскольку, как правило, его читателей именно это и интересовало. Он часто пытался перенаправить разговор на жизнь своих читателей; так что он наверняка попросил бы Мириам и Дороти, чтобы они рассказали ему о себе. Как насчет их детства, их юности? И Хуан Диего, видимо, спрашивал этих дам, хотя и аккуратно, о мужчинах в их жизни; конечно, ему было бы любопытно узнать, с кем они связаны. Тем не менее он ничего не помнил о разговоре в Коулуне – ни слова, – помнил лишь, с каким абсурдным вниманием изучал в экспрессе из аэропорта по пути в Коулун свой проездной билет и только обрывки разговора о книгах по пути обратно в отель «Регал».