С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота.
теперь прости меня. Желаю тебе всего наилучшего». Эти подразумевавшиеся слова явились для Сомса последним доказательством ужасного: вопреки морали, велению долга и здравому смыслу, она испытывала отвращение к нему – к мужчине, владевшему ее телом, но так и не коснувшемуся ни ее духа, ни сердца. Ему стало больно. Больнее, чем если бы она не сняла маски с лица и не подняла руки.
Сомс ближе, чем когда-либо прежде, подошел к той истине, которая ускользала от понимания чистых Форсайтов. Заключалась она в том, что тело Красоты имеет духовную природу, и если его можно завоевать, то только преданностью, чуждой всякого эгоизма.
Он сам с машинами так и не примирился. Будучи прирожденным эмпириком и к тому же Форсайтом, Сомс, конечно, принимал их в принципе – как всякий симптом прогресса: «Что ж поделаешь? Сейчас без них не обойтись!» При этом они оставались для него огромными, вонючими, рычащими штуковинами.