В сумерках того дня, когда Хэмптон приезжал в Монт-Роял, в Нью-Йорке из-за угла Чемберс-стрит выбежала молодая женщина. Одной рукой она придерживала шляпку, другой сжимала листы бумаги, заполненные подписями.
Начался мелкий дождь. Девушка быстро спрятала листы под мышку, чтобы защитить их. Впереди показалось здание театра Вуда «Новый Никербокер», куда она так торопилась. Сейчас театр был закрыт между спектаклями, а на половину восьмого владелец назначил репетицию, и она уже опаздывала.
Впрочем, по вполне уважительной причине. У нее всегда была причина, и всегда такая же важная, как и ее занятие. Так ее воспитали. С пятнадцати лет она была активным борцом за отмену рабства, и все эти годы до своих девятнадцати постоянно за что-нибудь боролась: то за равные права для женщин, то за право голосовать, то за смягчение бракоразводных законов, хотя сама еще не побывала замужем. Нынешним ее делом, ради которого она весь день собирала подписи у театрального люда, стали индейцы, особенно племя шайеннов, подвергшееся жестокой резне в Сэнд-Крик в прошлом году. Петицию предполагалось отправить в конгресс и в Индейское бюро при министерстве внутренних ресурсов с требованием выплаты компенсации выжившим индейцам и наказания полковника Чивингтона, виновного в этом чудовищном преступлении.
Девушка свернула налево, в темный переулок, ведущий к служебному входу. Она работала на Клавдия Вуда всего полторы недели, но уже столкнулась с его ужасным характером. К тому же он пил. От него пахло почти на каждой репетиции.
Вуд увидел ее в роли Розалинды в театре на Арч-стрит в Филадельфии и предложил очень хорошие деньги. Ему было примерно лет тридцать пять, и он очаровал ее своими прекрасными манерами, чарующим голосом и светским видом. Но теперь она уже начинала жалеть о том, что оставила труппу миссис Дрю и подписала с Вудом контракт на полный сезон.
Луиза Дрю сама подтолкнула ее к такому решению, сказав, что это может стать большим шагом вперед в ее карьере, однако предупредила:
– У тебя талант, Уилла. Но ты должна помнить: в Нью-Йорке полно всякого сброда. У тебя есть там друзья, знакомые, к кому можно обратиться в случае необходимости?
– Эдди Бут, – немного подумав, ответила Уилла.
– Ты знаешь Эдвина Бута?
– Да. Они с моим отцом играли в одной труппе на золотых приисках, когда я была совсем маленькой и мы жили в Сент-Луисе. За эти годы я видела Эдди несколько раз. Но он живет очень замкнуто, с тех пор как его брат Джонни убил президента. Я бы ни за что не стала его беспокоить из-за какой-нибудь ерунды.
– Это ничего, главное, что он есть… – Миссис Дрю замялась. – И будь поосторожнее с мистером Вудом, Уилла. – В ответ на вопрос девушки она не стала вдаваться в подробности, добавив только: – Ты сама увидишь, что я имела в виду. Мне не хочется дурно отзываться о ком-то из коллег. Но у некоторых актрис – самых хорошеньких – были с ним неприятности. Тебе не стоит из-за этого упускать свой шанс, просто будь осторожна.
Девушку, которая торопливо шла по переулку, звали Уилла Паркер. Высокая и длинноногая, она была достаточно стройна, чтобы сыграть юношу, и в то же время ее нежная, полная грудь идеально подходила для роли Джульетты. У нее были широко расставленные, слегка раскосые голубые глаза, придававшие ее внешности несколько необычный вид, и очень светлые волосы, которые казались серебряными, когда она стояла на авансцене в огнях рампы. Миссис Дрю ласково называла свою любимицу сорванцом, а Джон, ее обаятельный муж-ирландец, – прекрасным эльфом.
Кожа у Уиллы была гладкой и чистой, рот довольно крупным, а четкая линия подбородка придавала лицу волевое выражение. Иногда она чувствовала себя лет на сорок, потому что ее мать умерла, когда ей было три года, отец – когда исполнилось четырнадцать, а с шести лет девочка уже постоянно выходила на подмостки. Она была единственным ребенком женщины, которую совсем не помнила, и вольнодумца-актера, не мыслящего себя без театра. Отца она нежно любила, пока он не умер от сердечного приступа прямо на спектакле в сцене бури из «Короля Лира».
Питер Паркер принадлежал к той когорте актеров, которые обожают свое занятие и полностью отдаются ему, хотя уже в молодости понял, что не блещет особым талантом и его имя никогда не напечатают крупным шрифтом над названием пьесы. Начал он с детских ролей в родной Англии, потом дорос до более взрослых, сделанных в величавом стиле классицизма в духе семьи Кембл и миссис Сиддонс. В двадцать с небольшим он играл с самим Кином, отбившим у него охоту к декламационной манере классицизма, заразив своей неповторимой естественностью на сцене, которая поощряла актера делать все, что полагалось по роли, даже кататься с криками по полу.
Именно после первого выступления с Кином он навсегда отказался от фамилии Поттс, полученной при рождении. Устав от вечных плоских шуточек актерской братии, когда его называли то Цветочным Горшком, то Ночной Вазой[3], он взял фамилию Паркер как наиболее безобидную и подходящую для запоминания. Уилла знала настоящую фамилию отца и всегда смеялась над ней, но себя с самых юных лет считала только Паркер, и никак иначе.
Паркер успел научить дочь секретам актерского мастерства и разным стилям игры, а также объяснил, что настоящий актер непременно должен обладать силой, быть идеалистом, знать назубок все театральные приметы и взращивать в себе защитный оптимизм, чтобы выжить в этой профессии. И теперь, входя в театр, Уилла призвала на помощь весь запас своего оптимизма и убедила себя, что ее опоздание не вызовет гнева мистера Вуда.
В маленьком темном коридоре она почти столкнулась с пожилым сторожем, который втискивался в клеенчатый плащ.
– Он у себя в кабинете, мисс Паркер. Зовет вас каждые пять минут.
– Спасибо, Джо…
Тут уж не до оптимизма.
Сторож позвякивал ключами, готовясь что-то запереть. Он уходил рано. Наверное, Вуд отпустил его.
Уилла побежала через пространство за сценой, лавируя между связками некрашеных веток, которые в грядущей постановке должны были изображать Бирнамский лес, идущий войной на Дунсинанский замок. В воздухе висел запах свежей древесины, старого грима и пыли. Впереди сквозь полуоткрытую дверь сочился свет. Уилла услышала зычный голос Вуда:
– «Пора! Сигнал мне колоколом подан. Дункан, не слушай: по тебе звонят и в рай препровождают или в ад»[4]. – Он повторил: «или в ад» еще раз, уже с другой интонацией.
Уилла замерла перед кабинетом, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Ее наниматель репетировал слова одного из главных персонажей и делал это не на сцене. Большинство актеров искренне верили, что эта шекспировская пьеса приносит несчастье, хотя находились и такие, кто считал разбитые головы, сломанные руки или ноги, а также неудачные падения всего лишь следствием большого количества драк по ходу пьесы, а не злым роком. И все же легенда о тяготеющем над пьесой проклятии существовала. Как и многие другие актеры и актрисы, Уилла посмеивалась над этим суеверием, но относилась к нему с уважением. Она никогда не произносила слово «Макбет» за кулисами и всегда называла сочинение Шекспира просто шотландской пьесой, потому что даже только произнести название пьесы означало навлечь на себя невезение.
Уилла огляделась, всматриваясь в темноту. Где же остальные актеры труппы, которые тоже должны быть на репетиции, как она предполагала? В наступившей тишине послышался только тихий писк, – наверное, мяукнула кошка, жившая в театре. Уилле захотелось убежать.
– Кто там?
Тень Клавдия Вуда появилась у двери раньше его самого. В следующую секунду узкая полоса газового света резко расширилась, выхватив Уиллу с петицией в руке.
Галстук Вуда был развязан, жилет расстегнут, рукава рубашки закатаны. Он хмуро уставился на девушку:
– Назначено когда было? Ты опоздала на сорок минут.
– Простите меня, мистер Вуд. Я упала по дороге.
– А это что? – Он увидел листы с подписями. – Твой очередной крестовый поход? – Он испугал девушку, вырвав у нее листы. – О Боже! Бедные индейцы! Только уж будь добра – не при мне. Входи, надо работать.
Едва уловимая тревога словно подсказывала Уилле, что нужно бежать из пустого, безмолвного театра и от этого крепкого мужчины, былая красота которого уже уступала место красным сеточкам сосудов на щеках и крупном носу. Но ей отчаянно хотелось сыграть трудную роль, которую он ей предложил. На самом деле для этой роли требовалась актриса постарше и поопытнее, но если она справится, то ее карьера сразу пойдет вверх.
И все же…
– А разве больше никто не придет?
– Не сегодня. Я решил, что наши с тобой диалоги следует проработать более тщательно.
– Тогда давайте пойдем на сцену. Ведь это все-таки шотландская пьеса.
Его низкий смех заставил Уиллу почувствовать себя маленькой и глупой.
– Уверен, на самом деле ты не веришь во всю эту чушь! Ты ведь такая умная, знакома со множеством передовых идей. – Он щелкнул по листам ногтем, потом протянул их девушке. – Пьеса называется «Макбет», и я буду повторять свою роль везде, где захочу. Так что входи, и начнем.
Он повернулся и ушел в кабинет. Уилла последовала за ним, отчасти понимая, что он прав и тревожиться из-за суеверий как-то очень по-детски, но Питер Паркер наверняка беспокоился бы не меньше, чем она.
Где-то наверху загрохотал гром – гроза усиливалась. Испуганный актерский ребенок, живший в душе Уиллы, уже не сомневался, что на Чемберс-стрит собираются зловещие силы. Когда она шла за своим нанимателем, у нее похолодели руки.
– Сними шаль и шляпку. – Вуд передвинул стулья, освобождая место на потертом ковре.
Его кабинет напоминал лавку старьевщика, набитую антикварной мебелью и искусственными растениями в горшках всех размеров и форм. На стенах висели афиши постановок театра «Новый Никербокер». Голдсмит, Мольер, Бусико, Софокл. Огромный письменный стол был завален счетами, текстами пьес, контрактами и разным театральным хламом. Вуд отодвинул в сторону эмалевый бутафорский кинжал Макбета – металлический, но с закругленным концом – и налил в стакан виски из графина на два дюйма. Зеленые колпаки на газовых лампах как будто делали комнату темнее, вместо того чтобы освещать ее.
Нервничая, Уилла положила подписанные листы на плюшевое кресло. Сверху пристроила перчатки, на них – шаль и шляпку. Все это она сложила аккуратной стопкой, чтобы в случае чего можно было быстро схватить. Еще в двенадцать лет в ней стала проявляться женская привлекательность, и вскоре уже многие мужчины, служившие в театре, начали заглядываться на ее красоту. Уилла научилась держать их на расстоянии с помощью незлобных шуток, хотя порой требовалась и физическая сила. Спасаться бегством приходилось довольно часто, и она стала в этом большим специалистом.
Вуд подошел к двери и закрыл ее:
– Итак, моя дорогая. Первый акт, сцена седьмая.
– Но мы ее репетировали вчера.
– Я недоволен. – Он повернулся к девушке. – Замок Макбета. – Он с усмешкой протянул руку и медленно провел ладонью по ее шелковому рукаву. – Начинаем со слов леди Макбет, где она говорит: «Кормила я».
Последние слова он произнес с явным наслаждением. Свет упал на его влажную нижнюю губу. Уилла старалась подавить страх и грустное отчаяние. Теперь было совершенно очевидно, слишком очевидно, что Вуд все это время желал ее, что только поэтому предложил ей роль, для которой больше подходили актрисы постарше. Именно на это туманно намекала миссис Дрю, вместо того чтобы сказать напрямую. Такое внимание ничуть не льстило девушке, а только расстраивало ее. Если такой была цена за дебют в Нью-Йорке, то и черт с ним – она не станет платить.
– Начинай, – повторил Вуд хриплым голосом, насторожившим ее, и снова погладил девушку по руке.
Она попыталась отодвинуться, но он сразу шагнул следом, обдавая ее запахом бурбона.
– «Кормила я и знаю…» – Уилла сбилась, – «что за счастье держать в руках сосущее дитя…»
– А ты и вправду знаешь? – Он наклонился и поцеловал ее в шею.
– Мистер Вуд!..
– Продолжай!
Он схватил девушку за плечи, встряхнул, и тут ее охватил леденящий ужас. В черных глазах Вуда она увидела нечто большее, чем просто гнев. Она увидела желание причинять боль.
– «Но если б я дала такое слово, как ты, – клянусь, я вырвала б сосок из мягких десен…»
Ладонь Вуда скользнула с ее руки к левой груди и сжала ее.
– Но из моего рта ты не стала бы его вырывать, ведь так?
Уилла топнула высоким зашнурованным ботинком:
– Послушайте, я актриса! Я не желаю, чтобы со мной обращались как с уличной девкой!
Вуд схватил ее за руку:
– Я плачу тебе жалованье. И ты будешь тем, кем я велю тебе быть. Моей шлюхой в том числе.
– Нет! – огрызнулась Уилла, вырывая руку.
Вуд замахнулся и ударил ее кулаком в лицо. Девушка упала.
– Ах ты, тварь белобрысая! Ты дашь мне то, чего я хочу! – Левой рукой он схватил Уиллу за волосы, заставив закричать от боли, и тут же ударил правым кулаком в плечо, потом еще раз. – Ясно тебе?
– Отпустите меня! Вы пьяны! Сумасшедший!
– Заткнись! – Он залепил ей пощечину, такую сильную, что Уилла отлетела назад и ударилась головой о письменный стол. – Подними юбку!
В глазах Уиллы плясали искры. Голова раскалывалась от боли. Она протянула руку, пытаясь нащупать какой-нибудь тяжелый предмет на столе.
– Подними юбку, черт тебя подери, или я так тебя изобью, что ходить не сможешь!
Замирая от страха, Уилла вдруг наткнулась пальцами на что-то твердое – бутафорский кинжал. Вуд потянулся к ее запястью, но схватить не успел. Девушка внезапно размахнулась и ударила его. Хотя кинжал был тупым, он порвал клетчатую ткань его штанов, потому что Уилла вложила в этот удар всю силу. Она почувствовала, как кинжал уткнулся в тело, замер на секунду, а потом погрузился в него.
– Боже… – выдохнул Вуд, двумя руками схватился за кинжал, который на пару дюймов воткнулся в его левое бедро, и выдернул клинок, залив пальцы кровью. – Боже правый! Да я убью тебя!
Не помня себя от ужаса, Уилла отпихнула его обеими руками, Вуд опрокинулся набок. Он орал и ругался, грохнувшись на искусственную пальму в горшке. Уилла бросилась к креслу, схватила свои вещи и, выбежав из кабинета, помчалась по темным коридорам. У двери она кое-как справилась с засовом и чуть не упала в залитый дождем переулок, ожидая услышать позади топот его ног.
Я (такой-то), перед лицом Господа Всемогущего, торжественно клянусь, что с этого момента и впредь буду преданно поддерживать, охранять и защищать конституцию Соединенных Штатов и союз штатов, а также поддерживать и соблюдать все законы и манифесты, касающиеся освобождения рабов и выпущенные во время мятежа. И да поможет мне Бог!
Клятва, которую были обязаны дать все бывшие конфедераты, просившие помилования у президента, 1865 год
О проекте
О подписке