Глава 16

За много миль от этого места, в низовьях Южной Каролины, еще один человек, как и Елкана Бент, строил планы мести.

Джастин Ламотт, владелец плантации Резолют и обедневший потомок одного из старейших родов штата, горел желанием наказать свою жену Мадлен. Она посмела сбежать из дому, чтобы сообщить об опасности, грозящей этому ничтожному янки, который женился на сестре Орри Мэйна.

Однако гнев Джастина был вызван не только этим дерзким поступком жены, он имел более глубокие корни. Долгие годы Мадлен ставила его в неловкое положение перед родными и соседями, свободно высказывая свои мысли и отказываясь вести себя так, как подобает женщине. Впрочем, с некоторым удовлетворением вспоминал Джастин, она бывала и покорной, хоть и холодной, когда он предъявлял свои супружеские права. В конце концов, устав терпеть своеволие жены, он на время усмирил ее, тайно подливая ей в еду настойку опия. И вот теперь Мадлен опозорила его еще больше, чем прежде, открыто поселившись у своего любовника. Вся округа знала, что она намерена выйти замуж за Орри Мэйна, как только получит развод. Вот только она его никогда не получит. Но одного этого для мести Джастину было мало. Каждый день он снова и снова часами придумывал, как он уничтожит Орри Мэйна или как будет истязать свою коварную жену ножом и огнем.

Он лежал в теплой воде, которую слуги налили в тяжелую цинковую ванну в его спальне. От намокших волос по воде расходились темно-коричневые круги краски. Отсутствие седины не скрывало возраст Джастина, а, напротив, еще больше привлекало внимание к его волосам, цвет которых был столь очевидно ненатуральным. Это делало его похожим на восковую мумию, но ему было все равно.

Все последние дни он не находил себе покоя, и не только из-за жены. С гвардией Эшли тоже шло не все гладко. Этот добровольческий полк они с братом Френсисом создали для местной обороны еще в те тревожные дни, когда продолжалась осада форта Самтер.

Левую половину его лица закрывал лоскут белого шелка, сложенный в несколько раз и повязанный вертикально. Когда он пытался удержать Мадлен, она схватила висевшую в холле фамильную саблю и довольно неуклюже замахнулась на него, но от одного удара старого зазубренного лезвия на лице Джастина остался красный след – от левой брови до середины подбородка, через верхнюю губу. Эта неровная, медленно заживающая рана мучила его не только физически, но и морально. Как же он ненавидел эту проклятую сучку!

Душный день был в самом разгаре. Тени от свисающих прядей испанского мха на черных дубах за окнами рисовали причудливые узоры на полу из сосновой доски, пораженной плесенью. Внизу, под верандой второго этажа, его брат выкрикивал отрывистые команды. В этот день Джастин, который уже был сыт по горло безрезультатными попытками научить хоть чему-нибудь эту голь перекатную (все джентльмены их округа, кроме однорукого мерзавца Мэйна, записались в другие отряды), поручил Френсису проводить строевые занятия, а сам решил отдохнуть.

Его брат не пожалел денег на обмундирование для полка. На вешалке рядом с ванной красовались канареечно-желтые брюки и светло-зеленый мундир с галунами во французском охотничьем стиле. Довершали форму красивые высокие сапоги до колен, надевавшиеся поверх брюк – тоже на французский манер.

Однако, несмотря на немалые траты, к ним не особо стремились те, кто смог бы по достоинству оценить стоимость и оригинальность этой формы, а также редкую удачу оказаться под началом таких людей, как Ламотты. А этот Уэйд Хэмптон, чтобы ему провалиться, одел своих кавалеристов в какие-то серые хламиды, отчего они стали похожи на пастухов, и все равно не знал отбоя от желающих.

Но Джастин ненавидел плантатора из Колумбии не только за это. Первый Хэмптон приехал в Каролину намного позже Ламоттов, но теперь это имя пользовалось гораздо большим уважением. Джастин прожил почти все свое состояние, достаток же Хэмптона только рос без всяких видимых усилий с его стороны, и все считали его самым богатым человеком штата.

Хэмптон отказался приехать на конвент, посвященный отделению от Союза, и даже публично высказался против сецессии, а теперь вдруг превратился в героя. Он уже был в Виргинии с целой армией пехотинцев, артиллерии и кавалеристов, слепо верящих ему, в то время как Джастин до сих пор торчал здесь, заработал славу рогоносца и не смог набрать больше двух рот, да и те состояли из тупых мерзавцев, которые только и делали, что пьянствовали, дрались или использовали свои древние мушкеты и допотопные винтовки совсем не по назначению.

Боже, как же он измучился! Джастин еще на полдюйма погрузился в воду и вдруг понял, что не слышит больше хриплых приказов брата. Вместо этого снизу доносились чьи-то визгливые крики и непристойная брань.

– Черт бы их побрал!..

Похоже, эти неотесанные болваны опять подрались. Ладно, пусть Френсис сам с ними разбирается.

Джастин ожидал, что шум вот-вот прекратится. Однако смех и ободряющие выкрики стали громче, а вскоре послышались и удары. Вдруг дверь спальни приоткрылась, и в комнату заглянул Мем – юный раб, полное имя которого было Агамемнон.

– Мистер Джастин… ваш брат просит вас прийти. У них там что-то случилось.

Разъяренный Джастин выбрался из ванны. Вода с краской капала с его носа, пальцев, стекала с круглого живота, похожего на половинку дыни.

– Да как ты смел сюда войти без разрешения! – Он с силой ударил Мема кулаком.

Мальчик вскрикнул. В его широко открытых глазах Джастин на мгновение увидел такую ярость, что испугался, как бы раб не напал на него. Да, теперь, когда черные республиканцы действительно начали войну, чтобы отобрать у достойных людей их собственность, ниггеры заметно осмелели. В последнее время необъяснимо участились негритянские похороны. Ходили слухи, что на самом деле в гробах закапывают оружие для бунта. Старые страхи белых перед черной расой расползались по низовьям, как гнилостная зараза в летний сезон.

– Убирайся! – рявкнул на раба Джастин.

Мем с привычной покорностью выскочил из комнаты, закрыв за собой дверь; от его короткой мятежности не осталось и следа.

Джастин взял с кровати утягивающий корсет для живота. Снизу его звал Френсис, голос у брата был испуганный. Выругавшись, Джастин отшвырнул корсет и натянул тесные канареечные брюки. На ткани тут же выступили пятна влаги. На ходу застегивая гульфик, он поспешил вниз по лестнице, остановившись лишь для того, чтобы выдернуть из ножен висевшую на стене старую саблю.

Выскочив на улицу, он увидел, что в конце обветшавшего дома вовсю разгорается драка. Его гвардейцы – в шикарных, но безбожно перепачканных мундирах – окружили двоих мужчин, которые пытались отобрать друг у друга старую винтовку Холла. Этими двумя были кузены Лемке – вспыльчивые недоумки, владевшие процветающей фермой неподалеку.

Френсис, совсем исхудавший в последнее время, поспешил к брату:

– Оба пьяны в стельку! Может, лучше позвать ниггеров? Эти ребята уже вошли в раж настолько, что просто не позволят нам разнять их.

Да уж наверняка, подумал Джастин. Парочка гвардейцев захихикала, глядя на его мокрые брюки и заметно выпирающий живот.

– Черт, неужели ты не можешь призвать их к порядку? – прошипел он. – Почему это всегда должен делать я?

На самом деле ничего он делать не собирался. Вцепившись мускулистыми руками в спорное оружие, каждый из кузенов с силой тянул его в свою сторону. Вдруг один Лемке резко наклонил голову вперед и вцепился зубами в плечо второго; укус был настолько сильным, что на мундире выступила кровь. Ну нет, спасибо, подумал Джастин и пошел прочь; лучше найти четверых, а то и пятерых ниггеров покрепче, пусть они свои шкуры подставляют.

Один Лемке изменил положение рук, а другой в это время толкал ствол ружья вниз. Те, кто стоял ближе, попятились. Ружье оглушительно выстрелило, испустив клуб дыма.

Почувствовав сильный удар и жжение, Джастин качнулся вперед и уткнулся подбородком в землю, закричав от боли и бешенства. На желтой ткани, обтягивающей его зад, расплывался огромный красный цветок.

Глава 17

А на западном берегу Эшли, выше Чарльстона, нынешний глава семьи Мэйн и владелец большой рисовой плантации Монт-Роял, стоял перед тем же решением, что и его лучший друг Джордж Хазард.

С самого детства Орри Мэйн мечтал стать военным. Он окончил Вест-Пойнт в 1846 году и принимал участие в нескольких самых жарких сражениях Мексиканской войны. В битве при Чурубуско, близ Мехико, он потерял левую руку – отчасти из-за трусости и подлости Елканы Бента. Ранение вынудило Орри отказаться от давней мечты о военной карьере.

За его возвращением в Южную Каролину последовали тяжелые годы. Он всем сердцем полюбил жену Джастина Ламотта, и она отвечала ему взаимностью, но, будучи воспитанной в строгих традициях, не могла нарушить супружеской клятвы, поэтому долгое время влюбленные довольствовались лишь краткими свиданиями наедине и не позволяли себе физической близости, хотя оба страстно желали этого.

Когда череда тревожных событий привела Мадлен в его дом, она решила не возвращаться к мужу. Орри был счастлив, что они наконец вместе, хотя и не могут пожениться официально. Пользуясь неоднозначностью закона штата о разводе, Джастин делал все возможное, чтоб не дать жене свободу. Он продолжал упорствовать даже после того обстоятельства, которое заставило бы любого другого белого мужчину-южанина выгнать неверную жену из дома.

Мать Мадлен была красавицей-квартеронкой из Нового Орлеана. Хотя сам этот факт мог бы стать мощным оружием против мужа, у Мадлен не хватало жестокости использовать его, и все же она часто представляла себе, как вытянулось бы лицо Ламотта, узнай он правду о своей жене.

Орри сидел за старым выщербленным столом в небольшом здании конторы, из которого его отец и дед управляли плантацией. Бумаги, приготовленные на подпись, должны были подтвердить его преданность конфедеративному правительству, с обязательством отдавать часть прибыли новому государству, и это было еще одной головной болью, над которой он уже так долго размышлял. Стоял обычный для июля жаркий, душный день. В мирное время они с Мадлен, скорее всего, сбежали бы сейчас в летний дом в предгорьях, где было гораздо прохладнее.

В окна пробивался неяркий свет. Пахло фиалками и оливами. Орри всегда помнил эти запахи, как бы далеко от Монт-Роял он ни уезжал. Разбираться в документах совсем не хотелось, и он стал наблюдать за большим пальмовым жуком, который деловито спешил куда-то по расчерченному светом полу, оказываясь попеременно то в светлой полосе, то в темной. «Точно как и мы», – подумал Орри.

Он тряхнул головой, сердясь на себя. Но настроение не менялось. Грустные времена не располагали к веселью.

Из домика кухни неподалеку время от времени доносились смех или пение, но Орри был так поглощен своими мыслями, что почти ничего не слышал. Он снова думал о том предложении, которое ему поступило. Штабная служба в Ричмонде, у Боба Ли – кадрового офицера, чья преданность родной Виргинии заставила его бросить службу в федеральной армии; теперь он был особым военным советником при президенте Джефферсоне Дэвисе.

Кабинетная работа не слишком прельщала Орри, хотя он и понимал, что с таким увечьем его вряд ли отправят на передовую. Впрочем, как знать – вдруг в Ричмонде надумают последовать примеру противника? Орри слышал об одном офицере – Филе Кирни, хотя и ни разу не встречался с ним, который тоже потерял руку в Мексиканской войне, а теперь командовал дивизией добровольцев Союза.

Несмотря на обостренное чувство долга, Орри все еще колебался, и тому было немало причин. Ходили слухи, что работать с Дэвисом очень непросто. Да, он был храбрым офицером, как и Орри, учился в Вест-Пойнте, но слишком любил власть и – правда это или нет – всегда старался подмять под себя всех и каждого.

Кроме того, в Ричмонде жили сестра Орри Эштон и ее муж Джеймс Хантун, тоже занимавший какую-то должность в правительстве. Когда Орри узнал, что Эштон сыграла не последнюю роль в том подлом заговоре, в результате которого едва не был убит Уильям Хазард, он выгнал сестру и ее мужа из дому и приказал им никогда больше не возвращаться в Монт-Роял. И теперь мысль о том, что он будет находиться где-то рядом с этой парочкой, вызывала у него отвращение.

К тому же на плантации не было надсмотрщика. Люди помоложе, которых он мог бы нанять, отправились служить. Человека постарше, достаточно умного и крепкого для такой работы, найти никак не удавалось. Орри уже помещал объявления в газетах Чарльстона и Колумбии и говорил с тремя претендентами, но все они не подошли.

Гораздо более важной причиной была болезнь матери. И еще страх оставить Мадлен одну. Дело было вовсе не в эгоизме: если он уедет, Джастин наверняка постарается отомстить жене за тот вред, который она нанесла его лицу и его репутации.

Да и рабы могли стать опасными. Орри не обсуждал этого с Мадлен, чтобы не тревожить ее без необходимости, но с недавних пор он начал замечать настораживающие перемены в поведении некоторых молодых рабов. Серьезные наказания никогда не применялись в Монт-Роял – в них просто не было необходимости; только однажды покойный отец Орри приказал жестоко высечь провинившегося раба.

В числе особо недовольных выделялся Каффи, детский приятель кузена Чарльза. За ним нужно было обязательно присматривать.

Орри неохотно вернулся к толстой пачке документов, написанных на плотной бумаге и скрепленных восковыми печатями. Подписав их, он соглашался отдавать существенную часть своих годовых доходов в обмен на государственные облигации той же стоимости. Этот так называемый заем должен был финансировать войну, по отношению к которой Орри, как и его друг Джордж, испытывал мало энтузиазма. Он понял, что эта безрассудная кампания будет непременно проиграна южанами, еще тогда, когда его брат Купер с горечью, но очень наглядно объяснил ему все с помощью нескольких простых цифр.

Население Севера перед войной насчитывало около двадцати двух миллионов человек. И там же находилось большинство заводов прежнего Союза, развитая сеть железных дорог, телеграфные линии, недра и капиталы. В одиннадцати же штатах Конфедерации проживало примерно девять миллионов, и треть из них составляли рабы, которые никак не могли пригодиться в этой войне, разве что в качестве слуг.

А меж тем настроения, витавшие в воздухе в эти дни, были весьма сомнительны, если не сказать опасны. Глупцы вроде братьев Ламотт только посмеивались, когда кто-нибудь намекал на возможную экспансию Юга. Даже если такое вдруг случится, считали они, то непременно закончится блистательной победой Конфедерации. Большинство южан – от аристократов до мелких фермеров – горделиво верили в собственные силы, что привело к далекому от реальности убеждению, будто бы один славный малый из Дикси^[6] с легкостью раскидает десяток этих лавочников-янки где угодно, когда угодно, ныне и присно и во веки веков, аминь.

В редкие моменты шовинизма Орри даже разделял некоторые из таких убеждений. Например, своего кузена Чарльза он считал в высшей степени достойным противником для любого офицера. Такую же храбрость он видел и в командире Чарльза Уэйде Хэмптоне. Еще с юности, полной восторженных надежд, он запомнил одну цитату, хотя и не был полностью согласен с ней. В войне, говорил Наполеон Бонапарт, люди – пешки, все решает отдельный человек.

Но даже если это утверждение верно, глупо предполагать, что среди янки нет таких же храбрецов. И не просто глупо – губительно. Орри мог бы назвать десятки блестящих имен из Академии, в том числе тех, кого знал лично, и все они были с Севера. Вот хотя бы Сэм Грант, которым он всегда восхищался. Интересно, служит ли он еще?

Ответа на этот вопрос он не знал, как не знал и того, в какую сторону может повернуть эта странная, ненужная война. Глубоко вздохнув, он все-таки заставил себя вернуться к бумагам. Чем раньше он закончит дневные дела, тем скорее увидит Мадлен.

К четырем часам он обошел все поля и направился в сторону дома. На нем была простая, удобная одежда – брюки, белая рубашка свободного покроя, на ногах сапоги; пустой рукав был подколот у плеча блестящей булавкой. В свои тридцать пять Орри оставался по-юношески стройным и, несмотря на увечье, держался естественно и уверенно. У него было немного вытянутое лицо, темно-каштановые волосы и карие глаза. Мадлен считала, что с годами он становится только красивее, но сам он так не думал.

Договор он все-таки подписал и тут же перестал тревожиться о возмещении ущерба. Решение, принятое из чувства патриотизма, не предполагало условий.

Он миновал короткую аллею, ведущую к прибрежной дороге. Могучие замшелые дубы скрывали ее от солнечного света бо́льшую часть дня. Он обогнул угол дома, обращенного на регулярный сад и пристань на тихом берегу Эшли. На верхней веранде послышались легкие шаги, но тут же замерли, когда появился Орри. Он поднял голову и увидел маленькую пухлую женщину, которая безмятежно смотрела в безоблачное небо.

– Добрый день, матушка.

Кларисса Гоулт-Мэйн посмотрела вниз и вежливо, недоуменно улыбнулась:

– Добрый день. Как поживаете?

– Прекрасно. А вы?

На ее лице расцвела широкая благодушная улыбка.

– О, чудесно… большое спасибо! – Она повернулась и неторопливо ушла в дом.

Орри покачал головой. Много раз он пытался напомнить матери, что он ее сын, но все было напрасно. Она больше не узнавала его. К счастью, все их рабы, кроме разве что одного или двух, любили Клариссу. И все, с кем она встречалась, ненавязчиво опекали ее.

Но где же Мадлен? В саду? Он огляделся вокруг и вдруг услышал, как Мадлен зовет его из дома. Она была в гостиной – рассматривала какой-то плотно завернутый в бумагу цилиндрический сверток почти в пять футов длиной. Когда он вошел, Мадлен подбежала и обняла его.

– Осторожнее! – со смехом предупредил он. – Я пыльный и потный, как мул!

– Пыльный, потный – я люблю тебя в любом виде! – Мадлен нежно поцеловала его в сухие губы; ее поцелуй был свеж, как вода из горного источника.

Она крепко обняла его за шею, и он почувствовал, как ее гибкое, сильное тело прижимается к нему. Хотя законный брак был пока для них недоступен, они уже давно делили постель как супруги и любили друг друга с неостывающей страстью. Спали оба без ночных сорочек – благодаря мягкости и прямодушию Мадлен Орри очень скоро перестал стесняться своего увечья.

Наконец Мадлен отодвинулась:

– Как прошел день?

– Хорошо. Знаешь, хоть сейчас и война, но эти последние несколько недель были самыми счастливыми в моей жизни.

Мадлен согласно вздохнула, держа его ладонь в своей, пока они стояли рядом, соприкасаясь лбами. Он с нежностью смотрел в ее чудесные темно-карие глаза, которые казались еще темнее на бледном лице, обрамленном роскошными темными волосами.

– Хотя, должна признаться, у Джастина есть одно средство, которое могло бы сделать меня еще чуточку счастливее, – сказала она.

– Я уверен, эту преграду мы преодолеем.

На самом деле Орри вовсе не был так уверен, но никогда не говорил об этом.

– Что это? – спросил он, кивнув на сверток.

– Не знаю, адресовано тебе. Принесли с пристани час назад.

– Ах да, сегодня ведь приходил почтовый пароход…

– Капитан Эснип прислал записку вместе с посылкой. Пишет, что она пришла с последним судном в Чарльстон перед самой блокадой. Тут штамп какой-то пересылочной фирмы в Нассау. Ты знаешь, что в ней?

– Возможно.

– Значит, это ты заказал.

– Разверни! – Он вдруг испугался: что, если содержимое посылки ее расстроит? – Потом, – сказал он, зажав сверток под мышкой. – Я покажу тебе за ужином. Хочу, чтобы все было торжественно.

– Все тайны, тайны… – засмеялась она, когда он пошел к лестнице.

К вечеру Орри сменил рабочую одежду на очень похожую, только чистую. Его темные волосы, на которые он вылил два кувшина воды, чтобы смыть пыль, высохнув, прибрели мягкий блеск. Когда они сели ужинать, уже наступили сумерки. На отполированном до блеска столе отражались размытые огоньки свечей. Темнокожий мальчик осторожно помахивал опахалом из страусиных перьев, отгоняя мух. Кларисса, как обычно, поужинала в своей комнате.

– Пахнет потрясающе! – заявил Орри, трогая вилкой золотистую корочку изысканного блюда. – Синий краб?

– Вчера поймали в океане. Я велела двух положить на лед. Как раз для гурманов, мистер Мэйн. Но ты обещал показать посылку.