Я не утверждаю, что только женщины Спасова согласия избегали замужества. В приходе с. Купля, например, в первой половине XIX в. к отказу от брака женщин Спасова согласия присоединились женщины из беспоповского поморского согласия, хотя руководители поморского согласия относились к браку с одобрением. В других местах, где священники вешали ярлык раскольника на всех староверов, трудно иногда определить, к какому согласию принадлежали браконенавистницы. Тем не менее именно Спасово согласие, похоже, служило основным очагом женского противления браку и рассадником этой «заразы» для других. Насколько значительным было это явление для русского крестьянства, зависит от численности спасовцев.

Когда Министерство внутренних дел выпустило статистический анализ старообрядческого населения на 1858 г., про спасовцев анонимный автор мог сказать лишь то, что «большинство Спасова согласия, весьма многочисленнаго на Волге» невозможно отличить от православных, поскольку так же, как и некоторые другие раскольничьи секты, они «исправно бывают у исповеди и причастия»². Посчитать количество спасовцев не представлялось возможным, ибо по внешнему религиозному поведению они, как правило, были неотличимы от православных.

Оценить численность старообрядцев всяких толков было достаточно трудно. Министерство, однако, усердно старалось вывести более или менее вероятную цифру. Начиная с 1844 г. его сотрудники отправлялись в губернии, где старообрядцы были особо многочисленны, и выявляли число раскольников на основе данных, представляемых священниками в ежегодных исповедных ведомостях: к официально записанным и открыто принадлежавшим к расколу они причисляли и тех, кто по отчетам не исповедовался «по склонности к расколу»; тех, кто не был на ежегодной исповеди по нерачению (по определению священников); тех, кто исповедовался, но не причащался; и часть тех, кто представлял какую-то уважительную причину неявки на исповедь (например, отлучка из прихода во время Великого поста)³. Хотя не существовало никакой очевидной причины относить к старообрядцам всех крестьян, не желавших причащаться или якобы забывших прийти на исповедь, министерские чиновники, посоветовавшись с попами и другими лицами, хорошо знавшими старообрядческий мир, пришли к выводу, что так сделать правильно. Анализ ежегодных исповедных ведомостей, например, показал, что «забывчивые» забывали исповедоваться из года в год. Результаты этих официальных исследований поразительны: в Ярославской губернии, к примеру, оказалось в 37 раз больше старообрядцев, чем было указано в официальных отчетах: в 1859 г. – 278 417, а не 7454. Это был вопиющий случай; министерство пришло к выводу, что старообрядцев примерно в 10 раз больше, чем их официально зарегистрировано: 875 382, то есть около 8 миллионов на 1859 г., что соответствует почти одной шестой всего номинально православного (то есть в основном русского) населения⁴.

В 1868 г. Павел Мельников, в течение многих лет будучи чиновником Министерства внутренних дел, занимавшийся изучением (и преследованием) старообрядцев в Нижегородской губернии (а позже под псевдонимом Андрей Печерский писавший романы о старообрядцах этой губернии), опубликовал статью «Счисление раскольников». В ней он рассуждает о ряде причин, по которым местные чиновники и попы намеренно занижают данные о количестве старообрядцев: в основном это вариации на темы взяточничества, вымогательства и боязни подать неприятные сведения. Затем он делает пересчет министерской статистики и выводит общее число раскольников – 8 584 494. К этой цифре он добавляет еще 110 тысяч, посчитав различные небольшие тайные секты, которые обычно не причислялись к раскольникам (хлысты, скопцы и др.), и предположительные 700 тысяч спасовцев, которые «исполняют требы в православных церквях, то есть крестят детей, приобщаются (особенно перед свадьбой), венчаются. Все они записываются в духовных росписях бытчиками у исповеди и св. причастия»⁵. Всего на 1859 г. Мельников насчитал 9 миллионов 300 тысяч старообрядцев. А учитывая ежегодное приращение народонаселения России – согласно тогдашним оценкам – в 1,3%, общая цифра к 1868 г. достигла 10 295 000 (Мельников не стал возиться со сложными процентами).

Мельников не объясняет, каким образом у него получилось 700 тысяч спасовцев. Однако он отмечает, что число старообрядцев в Нижегородской губернии, указываемое министерством, – 172 500 (как министерский специалист по старообрядцам в данной губернии он отвечал за подачу этой статистики и описывал ее как «полученную мной») – ниже цифры, позднее представленной преосвященным Иеремиею, епископом Нижегородским, – 283 323, – и выдвигает предположение, что именно спасовцы, чью численность в своей губернии он теперь оценивает в 60 000, вероятно, и составили основную разницу⁶. Годы, проведенные в беседах со старообрядцами и попами, должны были дать ему определенное представление о численности спасовцев. Судя по всему, он экстраполировал сведения, полученные о Нижегородской губернии, на Россию в целом. Сергей Зенковский, анализируя данные Мельникова на 1859 г., в свою очередь подсчитал, что в начале ХХ в. спасовцев должно было быть 1,5–2 миллиона – цифра, скорее всего, основанная на предположении, что число спасовцев росло примерно такими же темпами, что и православное население Российской империи⁷.

Мельников почти наверняка недооценил общее количество как в целом старообрядцев, так и спасовцев. Начнем с того, что кроме староверов, притворявшихся православными (включая большинство спасовцев), были еще, если можно так сказать, «полуверы» – мужчины и женщины, которые ходили на исповедь и к причастию, не принадлежали ни к какому определенному согласию, но полагали себя старообрядцами и – в старости или чувствуя приближение смерти – покидали официальную церковь, чтобы прибиться к какому-нибудь старообрядческому толку. Были и такие, что свободно сочетали православные и старообрядческие обычаи, и те, что говорили попам, что они православной веры, но предпочитали старые книги и старые обряды. В данном рассуждении, однако, мы можем принять за исходную точку предварительный подсчет Мельниковым количества практикующих (в том числе тайно) староверов. В пограничных случаях православного и старовера различить невозможно. Даже если бы нам удалось с уверенностью определить количество притворявшихся православными, но твердо уверенных в своей подлинной принадлежности к старой вере, все равно оставались бы неучтенными еще миллионы с изменчивой или неопределенной религиозной принадлежностью.

Что же касается количества спасовцев, мы должны опираться в качестве экспертной оценки на цифру 60 тысяч, приблизительно выведенную Мельниковым в 1850-х гг. по Нижегородской губернии. Солидный том его отчета от 1854 г. Министерству внутренних дел о раскольниках в данной губернии свидетельствует о глубокой осведомленности как в истории местных старообрядцев (взятой с их слов), так и в губернских и епархиальных документах, касающихся этой истории, в географии распространения различных согласий по губернии, в роли, которую старообрядцы играли в экономике губернии, в их обычаях и убеждениях, даже в различиях между иконами, которым разные согласия отдавали предпочтения⁸. Он представил также значительную информацию о губернских спасовцах. Тем не менее, как бы усердно он ни трудился, стремясь установить истинную численность старообрядцев и спасовцев в губернии, он почти наверняка допустил здесь просчет.

Мельников подсчитал, что в крепостном селе Стексово (подробнее о нем в главе 7) среди официально заявленных в начале 1850-х гг. православных прихожан 60% в действительности являлись староверами. Далее он прикинул, что в группе из 16 приходов, в которую входило Стексово, 50% населения принадлежало к одному или другому старообрядческому согласию⁹. Результат его подсчета в с. Стексово оказался гораздо выше, чем можно было высчитать с помощью методологии Министерства внутренних дел: в 1826 г., например, из 1164 стексовских прихожан от 7 лет и старше 218 человек (18,7%) не исповедовались потому, что были заявлены староверами или склонными к старой вере, или забывчивыми, или отсутствующими; все остальные «были у Исповеди и Святого причастия»¹⁰. Однако пространность обсуждений проблемы староверов в вотчинной переписке и частота епархиальных расследований (как показано в главе 7) убедительно говорят в пользу подсчета Мельникова, что 60% являлись староверами. И все же исповедная ведомость из этого прихода (несколько по-другому составленная, нежели в 1826 г.) от 1861 г. преподносит сюрприз: в этом году во время Великого поста на исповедь явились лишь 28 из 723 приходских крестьян, остальные же 695 (96%) не исповедовались и были записаны либо как признанные староверы, либо как неисповедовавшиеся «по склонности к расколу»¹¹. Вряд ли можно сомневаться, что это неслучайно: 1861-й – год освобождения крепостных. В Нижегородской губернии попы читали своим прихожанам-крестьянам «Манифест об отмене крепостного права» с 12 по 20 марта, во время Великого поста, как раз тогда, когда крестьяне должны были исповедоваться¹². В контексте вызванных манифестом чрезвычайно преувеличенных надежд крепостные с. Стексово вообразили, должно быть, что царь-батюшка освободил их не только от крепостной зависимости, но и от необходимости притворяться православными. Епархиальные документы не оставляют сомнений, что большинство старообрядцев в с. Стексово – иными словами, большинство крепостных крестьян с. Стексово – были спасовцами. Возможно, именно потому, что спасовцев так трудно было опознать, Мельников и его местные осведомители и недооценили их количество на 36% (или, если посчитать по-другому, старообрядцев в с. Стексово было на 60% больше, чем Мельников предполагал). Один-единственный документированный случай значительного занижения численности именно там, где старообрядцы были в основном из Спасова согласия, имеет неопределенный доказательный вес¹³. И все-таки он по крайней мере дает основания предположить, что число спасовцев в Нижегородской губернии в 1850-х гг. было, вероятно, ближе к 100 тысяч, чем к 60 тысяч.

Хотя оценка Мельниковым численности спасовцев в 700 тысяч по империи в целом основывается на том, что ему было известно о спасовцах в других губерниях, похоже, он неверно представлял себе географическое распространение многочисленных популяций спасовцев. Он утверждал, что наиболее многочисленны спасовцы в приволжских губерниях – от Нижнего Новгорода на юг до Астрахани, а также в Пензенской, Тамбовской и Воронежской губерниях¹⁴. Ему, по-видимому, не были известны значительные скопления спасовцев в Гороховецком уезде и, по всей вероятности, на востоке Владимирской губернии в целом. Несколько больше удивляет то, что Мельников, похоже, не знал о наличии – и это впоследствии станет очевидно – большого количества спасовцев также и в Костромской и Ярославской губерниях, где их было, возможно, больше, чем в любой другой из названных им губерниях, кроме Нижегородской. Учитывая, что даже весьма добросовестный Мельников значительно недооценил количество спасовцев в губернии, которую он инспектировал, подсчеты в других губерниях тоже, вероятно, были занижены и он либо не принял в расчет, либо сильно преуменьшил количество спасовцев во Владимирской, Ярославской и Костромской губерниях, мне кажется справедливым предположение, что в середине XIX в. количество спасовцев достигало как минимум миллиона, возможно, даже полутора миллиона человек, а в первом десятилетии ХХ в. – от 2,5 до 3 миллионов. Эти цифры подчеркивают значение отношения спасовцев к браку. Поскольку спасовцы в большинстве своем населяли губернии вдоль Волги – от Ярославля вниз до Астрахани, они составляли особенно существенную часть населения в этих районах. А так как они не были равномерно распределены по этим губерниям, их влияние в местном масштабе могло быть колоссальным – колоссально разрушительным, как в примере с приходом с. Купля и его окрестностями.

Большая часть из вышесказанного стала мне известна только после моего неожиданного знакомства с исповедными ведомостями с. Купля. Я приехал во Владимир в поисках первоисточников для совершенно другой книги, которую я в тот момент писал, – об истории крестьянского брака в России. Я нашел очень полезную информацию о брачном возрасте в XVIII в. в Рязанской губернии, и мне нужны были сопоставимые данные о брачном возрасте в регионе с другими экологическими параметрами. Подобных сведений во Владимирской губернии не оказалось. То, что я обнаружил взамен, описано выше.

Мне не сразу стали понятны причины брачного поведения спасовцев прихода с. Купля, отличавшегося от практически всего, что я знал о крестьянском браке в России, и поэтому я не начал тут же на месте писать данную книгу. Мне пришлось еще не один раз вернуться во владимирский архив прежде, чем у меня создалось более или менее адекватное представление о сопротивлении замужеству среди спасовских женщин в приходе с. Купля. И тем не менее то первое прочтение исповедных ведомостей начало мало-помалу выкристаллизовываться в переоценку отрывочных сведений, которые уже мне попадались, о сопротивлении браку среди крестьянок старообрядческих толков. К примеру, подворная опись 1845 г. из одного из имений Сергея Михайловича Голицына, с. Стексово, показывает, что 17,6% среди женщин 25 лет и старше из села и 14,1% по всему имению (куда входили части еще пяти сел и деревень) всю жизнь оставались старыми девами. Из документов имения становится понятно, что эти противницы брака были из старообрядцев того или другого толка и что Сергей Голицын и его приказчики многие годы безуспешно пытались заставить своих крепостных девок выходить замуж. Я выступил на конференции с докладом о сопротивлении браку в Стексово, в котором выдвинул предположение, что здесь существовала какая-то связь со старой верой. Но даже в контексте старообрядчества Стексово выглядело аномальным; большинство крестьян-старообрядцев все-таки вступали в брак. Купля навела меня на след спасовцев, а в епархиальных документах из Центрального архива Нижегородской области обнаружились доказательства присутствия спасовцев в Стексово. От прихода с. Стексово сохранилось очень мало исповедных ведомостей, и ни в одной из сохранившихся, естественно, старообрядцы не подразделялись на согласия. Мне удалось, однако, составить комплект ревизских сказок с середины XVIII до середины XIX в. Демографическая история имения с. Стексово походила на демографическую историю прихода с. Купля, хотя женское сопротивление браку в Стексово не достигало таких чрезвычайных размеров, как вокруг с. Купля.

На самом деле подворная опись 1845 г. из Стексово не была моим единственным источником до того, как я обнаружил приход с. Купля. Еще в самом начале моих изысканий я сталкивался с признаками сопротивления браку в среде старообрядцев в виде жалоб крепостных мужиков на крепостных баб, не желавших выходить замуж. Я даже написал о них в статье о том, как Владимир Орлов распоряжался брачными делами крепостных в своих имениях. Но тогда я пришел к выводу, что «документы не дают оснований предполагать, что было очень много» крепостных баб, отказывавшихся выходить замуж¹⁵. Этот вывод касался всех многочисленных поместий Орлова и, в большей или меньшей степени, справедливо отражал полученные из этих документов сведения. Если бы я тогда обратил внимание на географию жалоб крепостных по поводу браконенавистниц, обработал бы эту информацию и изучил соответствующую демографическую документацию, хранящуюся в областных архивах, я мог бы прийти к другому выводу или, по крайней мере, отметить некую географическую закономерность. К тому времени, как я проштудировал документы из сел Купля и Стексово, у меня сложилось совсем другое понимание неколичественных сведений о крепостных бабах-старообрядках, противившихся браку, которые, как стало понятно, были не просто старообрядками, а вероятнее всего – спасовками или, по крайней мере, частью широкой волны женского сопротивления браку среди крестьян-беспоповцев в районах к северу от Москвы и вдоль реки Волги.

Когда я стал рассказывать историкам, как в России, так и за ее пределами, о том, что я обнаружил – весьма высокий уровень отказа от брака среди Спасовых женщин как минимум с середины XVIII до середины XIX в., – это вызвало определенный интерес, но и вполне понятный скептицизм. То, что я им рассказал, никак не увязывалось с тем, что всем известно и во что я сам верил до того, как наткнулся на исповедные ведомости прихода с. Купля, а именно: утверждение, что за редким исключением все русские крестьяне вступали в брак. Меня спрашивали, уверен ли я, что правильно истолковал документы. Один коллега, согласившись с приведенными фактами, утверждал, что Купля наверняка явление аномальное, обусловленное, должно быть, некими местными обстоятельствами. Другие предполагали, что натолкнулся я, скорее всего, не на избыток незамужних баб, а на нехватку женихов в результате, по-видимому, местных излишеств с рекрутчиной: столько мужиков забрили в солдаты, что оставшихся не хватало для всех девушек на выданье. Я мог легко опровергнуть все эти возражения, но заданные вопросы, несомненно, помогли мне сформулировать мои доводы.

Этот изначальный скептицизм побудил меня принять два решения. Во-первых, я сделал вывод, что для придания моим аргументам неопровержимой силы требуется еще больше доказательств. Положась на удачу, я просмотрел в Британском музее документы из имения с. Баки Костромской губернии. Публикации Эдгара Мелтона, касающиеся баковского имения князей Ливенов, дают основания предположить там ощутимое присутствие старообрядцев, и я уже нашел сведения о значительном женском сопротивлении браку в других частях Костромской губернии¹⁶