Глава 1
Прибытие священника

Преподобный Дэвид Семпилл приступил к служению в Будили пятнадцатого августа тысяча шестьсот сорок четвертого года от Рождества Христова. Он не был чужаком в этой горной долине, ибо еще мальчишкой приезжал сюда к своему деду, рудфутскому мельнику. В те лета глас церковной общины ставился превыше желаний сильных мира сего; мистер Семпилл, как говорится, «был избран народом», и потому все в приходе с нетерпением ожидали его вступления в обязанности. Годом раньше он получил одобрение Пресвитерского совета Эдинбурга, в последнее воскресение июня сего года был посвящен в духовный сан в Будили, а в первое воскресение августа досточтимый пастор Мунго Мёрхед из Адлерского прихода зычно представил его общине. Пожитки Семпилла, по большей части книги, прибыли из Эдинбурга на восьми вьючных лошадях и, благополучно избежав опасностей Карнвотской топи, были теперь разложены на втором этаже сырого домика, стоявшего между киркой и речкой Будили. Присматривать за домом поручили скромной вдовице по имени Изобел Вейтч, а когда всё было готово, сам Дэвид прискакал на сером шотландском пони из Ньюбиггина, где временно обитал у родни, и вступил во владение новым жилищем. Завидев Будили, он запел; перешагивая порог дома, склонил голову и помолился; а когда наконец расположился в комнатенке, которую назвал «кабинетом», увидел на полке свои драгоценные книги, провел рукой по столу, за которым намеревался написать великие труды, и глянул сквозь тусклое окошко на кусты крыжовника в саду и серебристые воды речушки, чуть не зарыдал от сердечной благодарности и радости.

В течение первого часа он осматривал свои владения. Дом был маленький и приземистый, крытая вереском крыша дала приют не одному пчелиному рою. Фасад выходил на дорогу и частично прятался за узкой полоской зелени, куда речка выносила белые гладкие камни. Позади дома имелся сад с парой десятков одичавших яблонь, мелкие плоды которых едва ли стоило собирать. Еще была лужайка для просушивания белья, птичья вишня, немного левкоев и аконита да грядка с травами поценнее: шалфеем, мятой и душицей. Во дворе стояли пивоварня и амбар, точнее пуня, для хранения запасов, выдаваемых священнику как часть жалованья; напротив них разместились конюшня на две лошади, хлев с тремя стойлами, курятник-мазанка, и в самом углу, у забора кирки, таилась среди крапивы навозная куча.

Внутри дома оказалось не слишком уютно. В этот теплый августовский день от земляных полов веяло холодом. Свет попадал в низкие сени только через открытую дверь. Направо была гостиная с деревянными потолком и полом и грубо оштукатуренными стенами; туда уже поставили часовой шкаф^[4], изготовленный литским мастером Джоном Атчисоном в 1601 году. Слева располагалась кухня, и из нее можно было пройти в пивоварню. Здесь же, у входа в маленький, как собачья конура, подвальчик, Изобел примостила свою кровать. На второй этаж, прямо в спальню священника, вела очень крутая лестница. Эта комната считалась лучшей в доме, так как в ней был камин. Спальня соединялась одной дверью с единственной комнатой для гостей, а вторая дверь вела в неотапливаемую комнатушку, которую пастор определил под кабинет, то есть, по его мнению, самое чудесное помещение в доме.

Дэвид бродил по новому обиталищу, как школьник, вернувшийся домой, и действительно, густыми золотистыми волосами, свежим лицом и стройной, прямой фигурой он напоминал мальчишку. Он пролил сусло в пивоварне и просыпал на себя гороховую муку в пуне. Изобел с опаской наблюдала, как он пробует дикушку с яблонь в саду и пытается спугнуть скворца, присевшего на дерево у кирки, швыряя в него надкусанными, но не понравившимися плодами. Потом он прокричал, чтобы она принесла воды смыть дорожную пыль. Теплые лучи августовского солнца падали на маленький дворик, в полуденном воздухе плыли умиротворяющие звуки: плеск речных волн, стук молота в кузне, блеяние овец, пасущихся на косогоре, и гудение пчел в левкоях. Священник тер щеки и улыбался, и на морщинистом красном личике Изобел расцвела ответная улыбка.

«Ох, сэр, – сказала она, – даровал нам Господь жизнь в таком славном месте и мирном пристанище. Возблагодарим же Его за это». А когда Дэвид огласил округу пылким аминем, бросив ей полотенце, шум на крыльце оповестил о приходе первых гостей.

Их прибыло по меньшей мере трое, все священники из соседних приходов. Они прискакали в Будили на своих низкорослых лошадках поприветствовать молодого человека. Живность заполнила конюшню и хлев, а братья во Христе расположились на грубой лавке рядом с лужайкой. Они намеревались отобедать в деревенской харчевне, дабы не беспокоить мистера Семпилла: они бы ни за что не заявились вот так, без приглашения, если бы думали, что их начнут тут потчевать. Тем не менее радушной Изобел, полагавшей, что прием гостей в день новоселья – добрые хлопоты, удалось уговорить их: «Мистер Семпилл со стыда сгорит, ежели джентльмены хлеб с ним преломить не пожелают». Снеди в доме полным-полно, она только что куру в котел забросила, а с утра из Чейсхоупа прислали целую связку куропаток, ох уж она их нажарит… Священники улыбнулись со смирением и надеждой. «У вас не служанка, а сокровище, мистер Семпилл. Женщина рассудительная да приличная – дом в Будили будет полная чаша».

Преподобный Мунго Мёрхед являлся обладателем круглого, гладко выбритого лица, толстой шеи и массивного тела. У него был широкий тонкогубый рот, сжатый в полоску, как у стряпчего, мясистый нос и большие серые глаза, немалую часть времени задумчивые, как у коровы, но иногда искрящиеся проницательностью. Его кожа отличалась бледностью, он быстро терял волосы, поэтому с первого взгляда на этого степенного мужчину на ум приходили холмы с обширными блеклыми склонами. Будучи аллерским пастором и единственным горожанином в этой компании, он носил талар и беффхен^[5], не забывая про шляпу. Его преподобие Эбенезер Праудфут из затерявшейся в вересковой пустоши деревеньки Боулд был слеплен из другого теста. На нем была домотканая крестьянская одежда, на голове синий берет, на ногах грубые башмаки с кожаными завязками и старые колючие шерстяные штаны. Огромный, с жилистым телом и узким лицом, он смотрел на мир маленькими голубыми глазками, в которых читались грубая мощь и пламенный дух. Третий, мистер Джеймс Фордайс из соседнего прихода Колдшо, был хрупким и тощим, бледным то ли от нездоровья, то ли от напряженных умственных трудов. Одетый в выцветший синий кафтан, он и под августовским солнцем кутался в плед. Его лицо можно было бы назвать красивым, если бы щеки его не запали и рот не кривился, словно от боли или сомнений, но ласковые и печальные, почти девичьи, карие глаза искупали всё.

В полдень они сели за стол. Мистер Мёрхед произнес длинную молитву, вдохновленную ароматом, доносящимся с кухни, и начинающуюся соответственно: «Воспою Господу, облагодетельствовавшему меня». На голом дощатом столе вдруг появились все блюда разом: горшок с ячменной похлебкой, вареная курица, пара куропаток на вертеле и тарелка овсяных лепешек. Эдинбургский купец снабдил своего сына кухонной утварью и посудой в изобилии, не виданном в большинстве пасторских домов, поэтому ножей, вилок и оловянных тарелок хватило каждому гостю. Все в удивлении взирали на явленное богатство, а мистер Праудфут, будто восставая против подобной роскоши, предпочел выбирать косточки из птицы руками. Домашнее пиво тоже не подвело, и все, за исключением мистера Фордайса, воздали ему должное – Изобел частенько наполняла единственную кружку, передаваемую из рук в руки.

– Вот это жизнь, мистер Дэвид, – воскликнул мистер Мёрхед, пребывающий в чрезвычайно хорошем настроении, – совсем не такая, как при вашем предшественнике. У почтенного мистера Макмайкла не то что такого угощения, пресных лепешек не водилось. Но вы попотчевали нас на славу.

Дэвид попытался разузнать о своем предтече, о котором помнил лишь, что в дни его детства пастор был очень стар и разъезжал по приходу на белом пони.

– То был богобоязненный и трудолюбивый священник, – сказал мистер Мёрхед, – но сколько я его помню, груз прожитых лет всегда сильно давил на него. А еще он никогда не отходил от одного и того же ординария^[6], покуда все не выучивали его назубок. Слыхал я, что в своих проповедях он как-то раз на полтора года задержался на фразе «И пришли в Елим; там было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых дерев, и расположились там станом при водах»^[7]. Что-то мне подсказывает, не был он силен в рассуждениях.

– Он весьма усердствовал в служении, – сказал мистер Праудфут, – и ему не было равных в ограждении столов^[8]. Воистину, судари, был он трубным гласом Господним.

– Нет сомнений в том, что был он хорошим человеком, – сказал мистер Фордайс, – и на небесах ему воздалось. Но был он чересчур стар и слаб для столь грешного прихода. Есть у меня опасения, что оказался он плохим пастырем. Помню, велись разговоры о том, не стоит ли прислать сюда комиссию для проверки.

– Не согласен! – вскричал мистер Мёрхед. – Протестую in toto^[9]. Старейшины Вудили искони славились своим благочестием. Разве не живет тут Эфраим Кэрд, принявший участие в Ассамблее и приложивший руку к бесценному труду во славу Божию в Восточной кирке Собора Святого Эгидия два года тому назад?^[10] Разве не отсюда Питер Пеннекук с непревзойденным даром молитвенного рвения, сравнимым лишь с талантом самого Рутерфорда?^[11] А ежели вспомнить Епископские войны^[12], с какой стойкостью Амос Ритчи поддерживал Ковенант^[13], не убоявшись выйти со старинным мушкетом, оставшимся ему от крестного отца. В Вудили истинной веры в достатке.

– В Вудили в достатке бренной гордости, мистер Мунго. Народ здесь готов к любым смутам в Церкви или государстве. Но пекутся ли они о своих уязвимых душах? – вопрошаю я. Стремятся ли они схватиться за Христа, аки птицы, когтями вцепляющиеся в каменную стену? Что они делают искупления ради?

– В почтенном мистере Макмайкле не было ни грана хладной расчетливости, – с горечью упрекнул Фордайса мистер Праудфут.

– Жив ли в людях дух Божий? Вот что мне надобно знать, – упорствовал мистер Фордайс. – В округе ходят недобрые слухи о Вудили. Черный лес, будь он в силах говорить, открыл бы немало тайн.

Мистер Мёрхед закончил трапезу, вознес благодарственную молитву и сидел, довольно ковыряясь в зубах.

– Ладно вам, мистер Джеймс, напугаете еще нашего юного брата, внушите ему отвращение к месту, в кое его призвал Всемогущий, а ведь он и осмотреться толком не успел. Я не отрицаю, что Лес на самой околице Будили. Худо это для пастората, ежели дремучим лесом деревню, аки пледом, обернуло. В таких местах, как Будили, точно сам Дьявол бродит и львом ревет. Но Божьи люди могут противостоять ему. Говорю вам, братья, Пресвитерий^[14] получает из Будили больше доносов о грехе чародейства, чем из любого прихода на берегу Аллера.

– И что это доказывает, мистер Мунго?

– То, что здесь множество набожных и бдительных прихожан, готовых противостоять Врагу рода человеческого. Не время разочаровываться в Церкви и Ковенанте, когда они наконец одержали верх над своими неприятелями. Неужто вы не слыхивали об удивительной милости, снизошедшей на нас в Англии? Намедни в Аллер пришло известие о том, что несколько недель назад при городе Норке состоялось грандиозное сражение^[15] и шотландцы проявили себя как отважные воины, а наш Дэйви Лесли^[16], воспользовавшись туманом, порубил конницу короля в капусту. Не добрый ли то знак?

– Это знак того, – ответил мистер Праудфут, ничуть не смягченный обильной трапезой, – что наша непорочная реформированная Шотландская церковь не гнушается связями с еретиками, разложенцами и псами, подобными презренному обманщику Кромвелю, заставляющими чистое словесное молоко^[17] киснуть от людских измышлений. Что проку в триумфе Церкви, ежели извращены ее постулаты?

Мистер Мёрхед засмеялся:

– Ничего подобного оно не возвещает. Добрые труды не пропадают втуне, благородное дело Ассамблеи богословов в Вестминстере^[18] будет еще долго приносить плоды. Дружище Эбенезер, вы в своем Боулде отрезаны от мира. Ныне у власти Церковь Шотландии, и именно она диктует свою волю королю и всем этим сектантам. Два дня назад я получил письмо от благочестивого аристократа, графа Луденского…

Мистер Мёрхед оседлал своего любимого конька. Он раскурил трубку и в течение получаса разбирал по косточкам политическое положение, всеми силами стараясь убедить собеседников в счастливом стечении обстоятельств, которое послужит «достаточным основанием» для благополучного исхода. Торжественная лига и Ковенант связали Шотландию договором с Господом, и Англия пойдет по ее стопам. Вскоре все узрят умиротворяющую картину, о коей мечтали богобоязненные предки: единая Церковь и истинное Писание станут законом от Лондона до Оркнейских островов, Землей обетованной, в кою потянутся народы мира. Мистер Мёрхед был красноречив, ибо повторял собственную проповедь, с которой когда-то выступал перед Генеральным синодом.

– Слыхал я, – сказал он в заключение, – что в Вудили все до единого, способные держать перо, поставили подпись под Ковенантом. Это должно вас вдохновлять, мистер Дэвид.

Мистер Фордайс покачал головой и сказал:

– И сколько из них вписали свое имя из страха или ради преходящих мирских благ? Человечество по-рабски следует за вожаками. Меня гложут глубокие сомнения в том, что вынужденное следование большинству может быть названо духовным здравием. Выбор надо делать по зову совести.

– Это неразумно, – громко возразил мистер Мёрхед. – Вы осмеливаетесь сомневаться в непреложных истинах, мистер Джеймс. Попробую переубедить вас Словом Божьим. Когда царь Иосия^[19] заключал пред Господом завет, позволил ли он своему народу выбирать, подписывать его или нет? Отнюдь, он заставил всех – всех до единого, повторяю вам, – в Иерусалиме и колене Вениаминовом заключить его. Четвертая книга Царств, глава 23.

Первый полемист отличался резкостью, второй – упрямством, поэтому Дэвид, желая избежать ссоры, предложил экскурсию по своему преображенному обиталищу. Но тут появилась Изобел и сообщила, что на крыльце стоит фермер из Чейсхоупа, желающий переговорить с аллерским священником. За ее спиной замаячила огненная шевелюра гостя, Эфраима Кэрда, провозглашенного мистером Мёрхедом столпом Ковенанта и являющегося самым крупным арендатором в приходе. Это был верзила лет сорока, крепкий, но начавший заплывать жирком, рыжий, как лиса, безбровый, с бледным конопатым лицом и сине-зелеными глазами. У него имелась привычка складывать свой и без того маленький рот куриной гузкой, что придавало ему задумчивый и серьезный вид. На заседании Пресвитерского совета он возражал против кандидатуры Дэвида Семпилла, но проголосовал за него, подчинившись воле большинства, а когда Дэвид был представлен приходу, с показным радушием приветствовал нового пастора. Сегодня он выглядел смущенным и учтивым. Он извинился за вторжение, отказался от предложенной пищи и объяснил свой визит тем, что, услышав о гостях, решил воспользоваться случаем и переговорить с мистером Мёрхедом о делах церковных, дабы не ехать для этого в Аллер в разгар сенокоса. Дэвид пригласил мистера Праудфута и мистера Фордайса в кабинет, оставив Чейсхоупа и мистера Мёрхеда беседовать в гостиной.

Мистер Праудфут неодобрительно оглядел книги в темной комнатушке, сказав, что лично ему хватает Библии, «Наставлений» Жана Кальвина и комментариев Роберта Роллока к Книге пророка Даниила. На обложке одного из томов он прочитал Sancti Clementi Opera, а на другом, труде голландского теолога, – De Sancti Pauli Epistolis^[20]. Слово «святой» заставило его вспыхнуть от гнева.

– Папистские бредни, – пробормотал Праудфут, швыряя книги обратно на полки. – Почему есть «святой» Павел, но нет «святого» Моисея или «святого» Исайи? Чудно, что Антихрист утруждает себя выдумкой прозваний для новозаветных апостолов, не трогая старых пророков. Вы еще молоды, мистер Семпилл, и у вас, естественно, мало религиозного опыта. Но прислушайтесь к пожившему человеку, на пути к Небесам не обременяйте себя тяжким грузом печатного краснобайства, когда всего-то и нужно положить в суму одно лишь Слово Божье.

Но мистер Фордайс смотрел на полки жадными глазами. Пережевывая дичь за обедом, он расшатал зуб и теперь выдернул его пальцами и бережно завернул в носовой платок.

– Я храню всякий зуб, случись ему выпасть, – объяснил он, – а потом их положат со мной во гроб, таким образом, все части моего тела будут вместе при Всеобщем воскресении.

– Вы желаете сократить руку Господа?^[21] – запальчиво спросил мистер Праудфут. – Неужто Он не соберет все ваши останки, даже если они будут на краю света?

– Что верно, то верно, – мягко ответил мистер Фордайс, – но такая у меня мечта – собрать весь свой прах в одном месте.