Цитаты из книг автора «Джоан Дидион»

возникала необходимость чем-то поделиться с Джоном. И эта потребность не исчезла с его смертью – но исчезла возможность получить ответ. Я обнаруживаю в газете что-то, что в нормальной жизни прочла бы ему вслух. Замечаю какие-то перемены по соседству, которые его заинтересовали бы: например, “Ральф Лорен” осваивает дополнительную площадь между Семьдесят первой и Семьдесят второй улицей, или пустовавшее помещение, где прежде был книжный магазин на Мэдисон-авеню, наконец-то арендовали. Помню, как-то утром в августе я вернулась из Центрального парка со срочными новостями: со вчерашнего дня густая летняя зелень выцвела, близится осень. Пора составлять планы на осень, вот что я думала. Надо решить, где мы проведем День благодарения, Рождество, где встретим Новый год. Я бросила ключи на столик в коридоре – и только тут вспомнила окончательно. Некому выслушать эту новость, не к кому обратиться с незавершенными планами, недодуманной мыслью. Не с кем соглашаться, спорить, обсуждать. “Теперь, кажется, я понимаю, почему скорбь так похожа на оторопь, – писал К. С. Льюис после смерти жены. – Многие привычные желания, устремления, порывы застыли, утратили всякий смысл. Раньше каждая мысль, каждое чувство, каждый жест были направлены к Е. Теперь цель исчезла. Я по привычке натягиваю тетиву, а потом вспоминаю, что стреле лететь некуда, – и отбрасываю лук. Столько путей вели мысль к Е. Казалось, я нащупал один из них, но сейчас он закрыт непреодолимой стеной. Когда-то столько путей, а теперь одни лишь тупики”[65].

Мы заплывали в пещеру на гребне прозрачной волны, и весь утес мог обрушиться, соскользнуть в океан вокруг нас. Обрушение утеса у нас над головой – такой конец я могла себе представить. Чего я не предвидела, так это инфаркта за обеденным столом. Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается. Вопрос жалости к себе.

Обломками сими подпер я руины мои[62] – такие слова приходили теперь на ум.

Он хотел, чтобы мы стали Джо и Гертрудой Блэк. И я тоже этого хотела. У нас не получилось. “Напрасный расход” – такое определение я увидела утром в кроссворде. Ответ из восьми букв: “Растрата”. Это ли мы сделали со своей жизнью? Думал ли он, что мы ее растратили? Почему я не прислушивалась, когда он говорил, что мы больше не развлекаемся? Почему не изменила наш образ жизни?

Также до меня дошло – мысль не оригинальная, но для меня новая, – что те ранние песни проистекали из жалости к себе. Та, кто высматривает серебряную изнанку, полагает, что над головой у нее собрались тучи. Тот, кто поет, как он пройдет сквозь бурю, опасается, что, если не пройдет, буря его погубит. Я твердила себе, что мне всю жизнь везло. Мне казалось, что вывод из этого: я не имею права теперь считать себя невезучей. Я думала, что таким образом справляюсь с жалостью к себе. Была уверена, что справилась.

Тогда я подумала о знакомых, кто потерял мужа, или жену, или ребенка. В особенности я стала думать о том, как эти люди выглядели, если я заставала их врасплох – встречала на улице, скажем, или неожиданно входила в комнату – в первый год после утраты. И меня поражало: каждый раз понесший утрату человек выглядел таким обнаженным, таким беззащитным. Таким неустойчивым. Теперь я понимаю. Таким хрупким.

Сложить аккуратно журналы – вот и все, что я могла на тот момент предпринять в смысле организации своей жизни.

Сосредоточенность, необходимая для работы, еще не вернулась, но я могла приводить в порядок дом, могла взять свою жизнь под контроль, разобраться с непрочитанной почтой, например. Мне и голову не приходило, что процесс скорби только начинается. До того момента я могла лишь горевать, но не скорбеть.

Мне вспомнился летний день 1970 года, когда Джон и я остановились на красный свет на Сент-Чарльз-авеню в Новом Орлеане и заметили, как водитель соседней машины вдруг навалился грудью на руль. Его автомобиль засигналил. Подбежало несколько прохожих. Материализовался полицейский. Свет сменился, мы двинулись с места. Джон никак не мог отделаться от этого образа. Вот он был тут, повторял он потом снова и снова. Он был жив, а потом он умер, и мы все это видели. Мы видели его в тот момент, когда это произошло. Мы знали, что он умер, еще до того, как об этом узнала его семья. Самый обычный день. “И вдруг его не стало”.

Глядя из окна университетского медцентра на пустующий бассейн, я уже видела, как надвигается воронка, но уклониться не могла. В данном случае воронкой стал аспект памяти, который можно назвать “свидание в Самарре”[50]. Если бы я тогда не позвонила Джону – вернулась бы Кинтана в Лос-Анджелес, закончив Барнард? Если бы она жила в Лос-Анджелесе, случилось бы то, что случилось в “Бет Изрэил норт”, случилось бы то, что случилось в Пресвитерианской больнице, и лежала бы она сейчас в калифорнийском медцентре?