Глава 1
Impedimenta

Джо Импедимента – таким прозвищем наградили меня одноклассники в первом же полугодии средней школы, когда у нас было по два урока латыни в день. Impedimenta – одно из первых интересных слов, которые мы выучили, означало «обоз, мешающий продвижению к цели». Так я стал Джо Импедимента или Джо Дэш^[5]. Многие думали, что Дэш – это из-за футбола. Я действительно быстро бегал и приносил команде много очков. Но ученики католической школы для мальчиков обычно придумывают не те прозвища, которыми можно гордиться. Дэшем меня прозвали не за успехи на футбольном поле, а за неудачи в учебе. Моя речь была похожа на азбуку Морзе. Точка-точка-точка-тире-тире-тире-тире. «Эй, ребя-бя-бя-та, з-за-за-за-ткнитесь!»

Заикание было тем самым обозом, который мешал мне двигаться. Оно проявлялось не всегда. Когда я был дома с братьями и сестрой, или болтался с приятелями на улице, или болтал с игроками на футбольном поле, я говорил нормально, но в новой ситуации, или в новой школе, или когда нужно было читать перед классом, или когда я хотел пригласить девушку на свидание, я не мог произнести ни слова. В первый год в средней школе меня из-за заикания освободили от публичных выступлений. Все остальные должны были сделать сообщение на утреннем собрании, встав перед аудиторией из двухсот пятидесяти учеников. А я был освобожден. И все это знали. Может быть, они не придавали этому особого значения – у них были собственные причины для беспокойства, – но я много из-за этого переживал. Меня как будто поставили в угол всем на посмешище. Другие дети смотрели на меня, как на дурачка, и смеялись. Как же мне хотелось доказать, что я такой же, как все. Даже сегодня я помню, какой ужас и стыд я тогда испытывал, как выходил из себя, как будто все это случилось только что. Временами мне казалось, что с таким недостатком мне нечего ждать от будущего. Я боялся, что о заикании напишут в моей эпитафии. Бывало, я спрашивал себя, как мне с этим справиться и получится ли это вообще.

Смешно сказать, но если бы мне дали шанс вернуться в прошлое и вычеркнуть из своей жизни те мучительные дни, когда я страдал от заикания, я бы не согласился. Это бремя оказалось для меня просто даром Божьим. Я нес этот груз и становился более сильным и, как я надеялся, лучшим человеком. И именно то, чему меня все это научило, оказалось бесценным уроком на всю жизнь и помогло в моей карьере.

Я начал беспокоиться из-за заикания, когда еще жил в Скрантоне, штат Пенсильвания, где я ходил в начальную школу. Когда я ходил в подготовительный класс, родители повели меня к логопеду в Мэривуд-колледже, но особых результатов от занятий не было, так что я побывал там только несколько раз. Честно говоря, я не позволял заиканию помешать мне делать то, что для меня было действительно важно. В классе я был младше остальных, а ростом меньше ровесников, но зато я всегда показывал, что ничего не боюсь. На спор я забирался на вершину горящей свалки, раскачивался на веревке над стройплощадкой, пробегал под движущимся самосвалом. Мне достаточно было ясно вообразить, как я что-то делаю, и я уже понимал, что могу это сделать. Мне и в голову не приходило, что что-то будет для меня невозможным. Мне очень не хватало уверенности, когда нужно было говорить, но зато в своих спортивных способностях я никогда не сомневался. Заниматься спортом было для меня совершенно естественным делом в той же мере, как неестественным для меня было выступать устно. И спорт помогал мне добиться признания – и не только. В игре я ничего не боялся, и даже в те годы, когда я заикался, именно я всегда требовал дать мяч мне.

Кто завершит этот матч? «Дай мяч мне». Команде нужен тачдаун прямо сейчас. «Дай мяч мне». Мне было восемь лет, я обычно оказывался самым маленьким на поле, но мне нужно было получить мяч, и мне его давали.

Когда мне исполнилось десять, мы переехали из Скрантона, где я знал в своем районе каждый уголок, в Уилмингтон, штат Делавэр. Отцу было никак не найти хорошую работу в Скрантоне, а его брат Фрэнк постоянно внушал ему, что в Уилмингтоне с работой дела обстоят лучше. Там братья Байдены провели почти все свои школьные годы, так что отец в некотором роде возвращался домой. А все остальные чувствовали, что предстоит разлука с родными местами. Моя мама родилась и выросла в Скрантоне, но решительно настроила себя относиться к переезду так же, как и отец; она просто не желала смотреть на это иначе. Это прекрасная возможность. Мы начнем все заново. У нас будут новые друзья. Мы переезжаем в совершенно новый район, в новенький дом. Он нам достается не после прежних жильцов. Мы будем в нем первыми. Все казалось прекрасным. Мама и к моему заиканию относилась так же. Она не могла долго переживать из-за трудностей. Джо, ты такой красивый. Джо, ты отличный спортсмен. Джо, ты очень умный. Тебе, мой милый, есть что сказать, и ты просто не поспеваешь за собственными мыслями. И если другие дети надо мной смеялись, что ж, им же от этого хуже. Они просто завидуют.

Она знала, какими жестокими бывают дети. Когда мы переехали в Уилмингтон, она твердо решила, что в школе отдаст меня на класс младше. Мало того что я был младше остальных и маленького роста, но я еще и пропустил много занятий в школе в Скрантоне, в тот год я болел, и мне удалили миндалины и аденоиды. Поэтому, когда мы приехали в Уилмингтон, мама настояла, чтобы я снова пошел в третий класс, и никто из учеников школы Святого Розария не знал, что я повторяю класс по требованию мамы. Так мы начинали новую жизнь в Уилмингтоне.

Собственно, мы переехали на окраину Уилмингтона, в рабочий район под названием Клеймонт, недалеко от границы с Пенсильванией. Я до сих пор помню, как мы ехали в Делавэр. Все это казалось приключением. Папа сидел за рулем, мама – на переднем сиденье, а сзади – мы трое: я, мой брат Джимми и шестилетняя сестренка Вэлери, которая была моим лучшим другом. По Филадельфийской магистрали мы пересекли границу штата, проехали мимо сталелитейного завода Уортов, мимо General Chemical Company и нефтеперерабатывающих заводов. Везде высились трубы, извергающие дым. Мы проехали мимо поселений Уортленд и Оверлук, где тянулись в ряд дома, построенные сталелитейным заводом для рабочих в начале двадцатого века. В Уортленде жили в основном итальянцы и поляки; в Оверлуке – чернокожие. Поселения находились примерно в миле от Бруквью-Апартментс, где и располагался наш новенький домик с садовым участком. Мы свернули с магистрали. Вот мы и дома.

Бруквью напоминал лунный пейзаж. Над районом возвышалась огромная водонапорная башня. Кругом не было видно ни одного дерева. Главная дорога, по которой мы ехали, сделала плавный поворот. В стороне от дороги были «дворы». С одной стороны уже стояли готовые дома, а на другой еще шло строительство. Тяжелая техника стояла среди гор земли и красной глины. Был жаркий летний день, поэтому мы ехали с открытыми окнами. Я до сих пор помню запах этой красной глины, сернистый смрад, доносившийся из недр земли. Когда мы ехали по главной улице к нашему новому дому, мама заметила тесные одноэтажные домики. Они были цвета горчицы. Папа, кажется, увидел, с каким выражением лица мама рассматривала свой новый район.

– Не волнуйся, милая, – сказал он ей. – Мы будем жить не в таком. У нас будет другой дом.

Он остановил машину в конце дороги и указал из окна на большой дом, газон перед которым еще не успели привести в порядок. Наш новый дом оказался двухэтажным, белым, и его украшали тонкие колонны – что-то напоминающее поместье Тара, как мне кажется, – а по сторонам было по одноэтажному крылу.

– Вот и он, – сказал папа.

– Весь этот дом? – спросила мама.

– Нет, только средняя часть, – пояснил он. И добавил: – Не волнуйся, милая, мы здесь не навсегда.

С заднего сиденья мне было видно, что мама плачет.

– Мама! Что случилось, мамочка?

– Это я от радости. Как же тут прекрасно! Как же тут прекрасно!

На самом деле дом показался мне совсем неплохим. Это была уменьшенная копия домов в колониальном стиле, с залом посередине и спальнями наверху. Мне досталась комната в задней части дома, так что из окна я видел предмет моих заветных мечтаний, мою страну Оз: Арчмер. Посреди рабочего городка при сталелитейном заводе, на расстоянии меньше мили от предприятий и как раз напротив наших домов в Бруквью-Апартментс, стоял особняк. И это был первый особняк, который я видел в своей жизни. Я мог смотреть на него часами. Джон Джейкоб Раскоб построил этот дом для своей семьи еще до того, как в Клеймонте появились сталелитейные, химические и нефтеперерабатывающие заводы. Раскоб, личный секретарь Пьера Дюпона, обладал талантом приумножать деньги. Он убедил Дюпонов приобрести большую долю в General Motors и стал финансовым директором этой компании. Раскоб также много сделал для католиков. Часть своего состояния он вложил в благотворительный фонд, а еще он руководил предвыборной кампанией первого католика среди кандидатов в президенты, демократа Эла Смита. В 1928 году демократы собирались в библиотеке Арчмера, чтобы обсудить свою политическую стратегию. Потом Раскоб построил Эмпайр-стейт-билдинг.

А в Клеймонте он построил особняк, который назвал «Патио у Арчмера». Это было великолепное здание в итальянском стиле, с отделкой мрамором. Арчмер означает «арка у моря» – по склону к реке вела аллея вязов, сомкнувших свои кроны наподобие арки. Но когда неподалеку от Патио стали селиться семьи рабочих и появились шум и пыль от заводов, Раскоб решил, что с него довольно неудобств, и продал особняк ордену католических священников. Норбертинцы устроили там частную школу для мальчиков. Когда я поселился напротив Академии Арчмер, этой школе было всего двадцать лет.

В тот год, когда я играл в футбол за CYO^[6], нашим тренером был доктор Анзелотти, химик из DuPont, сыновья которого учились в Арчмере. Руководство Арчмера разрешило доктору Анзелотти тренировать нас на площадке у школы. С того самого момента, как я оказался за высокой оградой из кованого железа, окружавшей школу, и пошел по дороге – в школе ее называли, как в сказке, «дорогой из желтого кирпича», – я уже понимал, в какой именно средней школе я хочу учиться. Я не смотрел на Арчмер как на трамплин к великим достижениям. В десять лет мне хотелось просто попасть в Арчмер. Я сидел у себя в комнате, смотрел в окно и мечтал о том дне, когда войду с парадного входа и стану учиться в этой школе. Я мечтал о том дне, когда сделаю тачдаун или выиграю хоум-ран.

Я поступил в третий класс в школу Святого Розария. Это была католическая школа в полумиле от Филадельфийской развилки. Там-то сестры из ордена Святого Иосифа и помогали мне вершить путь в новый для меня мир. Они осуществили для меня связь между Скрантоном и Клеймонтом. В школе у монахинь я чувствовал себя как дома. Для меня католическая вера имеет не меньшую культурологическую ценность, чем ее теологический смысл. Мои представления о самом себе, о семье, об обществе, о мире в целом сложились под влиянием моей религии. Это не столько Библия, заповеди блаженства, десять заповедей, таинства, молитвы, которые я выучил. Это целая культура. Одна из причин, по которой я до сих пор исповедую католицизм, – это монашеский труд сестер. Прошлым летом в Дубьюке, штат Айова, мой местный политический союзник Тери Гудманн отвез меня в монастырь Святого Франциска. Это прекрасное старое здание, похожее на строения университетов Лиги плюща. По дороге мы остановились у Hy-Vee, чтобы купить мороженого для сестер: сын Джин Финнеган Байден не приедет к монахиням с пустыми руками. Я вспомнил, как в начальной школе, в последний день перед праздниками, все мои одноклассники преподносили учительнице-монахине маленькие рождественские подарки. На столе появлялась горка маленьких упаковок ароматного мыла. (А что еще дарить монахине?) Весь следующий год сестры всегда пахли лавандой. Я не встречал монахини, которая не пахла бы лавандой.

Поэтому я приехал в монастырь в Дубьюке, захватив несколько галлонов мороженого, но тут же начал беспокоиться, что на всех не хватит. Тери ожидал, что придут десять-двенадцать сестер,