Я стоял на корабле, белом корабле вроде тех, что иногда волокли запряженные быками упряжки, таком медленном, что острый форштевень, казалось, вовсе не разгонял зеленых вод реки, протекавшей по парковому каналу. Я был единственным членом команды и также единственным, насколько можно было судить, живым человеком на борту. На корме, держа огромное колесо так вяло, словно это оно поддерживало и направляло его, а не он, стоял труп высокого худого мужчины, чье лицо, когда он поворачивал голову, чтобы посмотреть на меня, становилось лицом, отображавшимся на экране Мистера Миллиона. Это лицо, как я уже говорил, очень напоминало моего отца, но я знал, что мертвец у штурвала – не он.

На корабле я был уже давно. Казалось, мы плывем сами по себе, хотя ветер усиливался. Когда я ночами выходил па палубу и поднимался на мачты, реи, паруса и прочая такелажная оснастка корабля подрагивала и пела под его порывами, одна за другой мачты уходили вдаль, парус за парусом возвышался надо мной и парус за парусом вставал позади меня. Когда я день за днем работал на палубе, брызги увлажняли мою рубаху, оставляя на досках пятна вроде тех, что остаются от пролитых слез, быстро высыхавшие на ярком солнце. Не могу, как ни силюсь, припомнить, бывал ли я наяву на таком корабле, но, возможно, что бывал в очень раннем детстве, потому что звуки его, скрип мачт в гнездах, свист ветра в тысячах тросов, грохот волн о дерево корпуса были так отчетливы, так реальны и так живы, как и взрывы хохота и звон бьющегося стекла над головой, когда я ребенком старался уснуть, или пение военных труб из крепости, которые порой будили меня по утрам. Я был нанят для выполнения какой-то работы, но даже не знал, какой именно. Я вычерпывал ведрами нахлестанную воду, а потом выплескивал ее на приставшую к палубе кровь. Я тянул веревки, ни к чему, казалось, не привязанные, или, скорее, крепко привязанные к невидимым, неподвижным предметам намного выше такелажа. Я был вынужден постоянно следить за поверхностью моря с бушприта и кормы, с клотиков мачт, с просторной крыши рубки, но когда звездолет, сияя раскаленной обшивкой, с громовым шипением вонзился в море далеко от меня, я не сказал об этом никому.

И все это время мертвец у руля говорил со мной. Голова его вяло свисала, будто шея была сломана, и при рывках штурвала, который он держал, перекатывалась с плеча на плечо, перемещалась на спину, обращаясь глазами к небу, или же падала вниз лицом. Но он продолжал говорить, и по нескольким понятным мне словам я мог предположить, что он читает лекцию об этической теории, чьи постулаты казались сомнительными даже ему самому. Я чувствовал ужас, слушая его, и старался как можно дольше оставаться на корме, однако предательский ветер порой с жуткой четкостью доносил слова до меня, и когда бы я ни отрывался от своей работы, я обнаруживал, что стою куда ближе к рубке, чем мне казалось, иногда почти касаясь мертвого штурвального.

Когда же я пробыл на этом судне уже так долго, что почувствовал свинцовую усталость и глубокое одиночество, отворилась одна из дверей рубки, и оттуда показалась моя тетушка, плывя абсолютно ровно над раскачивающейся палубой. Юбка ее уже не свисала вертикально, как всегда, но хлопала, как полотнище знамени; казалось, будто она вот-вот улетит. Я сказал, сам не понимая, зачем это делаю:

– Не подходите к этому человеку у руля, тетя. Он может причинить вам зло.

Она же ответила так непринужденно, словно мы встретились в коридоре у моей спальни:

– Ерунда. Он уже очень далек от того, Номер Пять, чтобы причинить кому-то как зло, так и добро. О ком нам и вправду надо беспокоиться, так это о моем брате.

– Где он?

– Да здесь, внизу. – Она показала на палубу, как бы поясняя, что отец в трюме. – Он старается выяснить, почему корабль не движется.

Я подбежал к борту и глянул вниз, но увидел там не воду, а темные ночные небеса. Звезды – бесчисленные звезды – были рассыпаны передо мной в бесконечном просторе, и когда я смотрел на них, то осознал, что судно, как сказала моя тетушка, не летит вперед и даже не вращается, а просто замерло, бессильно накренившись.

Я оглянулся, и она сказала:

– Корабль неподвижен, потому что он закрепил его на месте, пока не узнает, отчего корабль неподвижен.

В это мгновение я обнаружил, что скольжу по веревке в то, что, видимо, было корабельным трюмом. Оттуда шел острый животный запах.

Я проснулся, хотя сначала этого не понял. Мои ноги внезапно коснулись пола, и я увидел рядом Дэвида и Федрию. Мы были в огромной комнате, чем-то напоминавшей заброшенное чердачное помещение, и когда я взглянул на Федрию, которая была сейчас очень красива, но как-то напряжена и покусывала губы, вдруг закричал петух, а Дэвид спросил:

– Как ты думаешь, где он держит деньги?

Он нес ящик с инструментами. Федрия же, ожидавшая, как мне теперь кажется, что он скажет что-то другое, или в ответ собственным мыслям проговорила:

– У нас куча времени; Мэридол^[19] стережет.

Мэридол было имя одной из девушек, игравшей в нашей труппе.

– Если, конечно, она не сбежала. Где, по-твоему, деньги?

– Точно не наверху. Внизу, под офисом. – Она сидела на корточках, но теперь поднялась и направилась вперед. Вся в черном, от балетных туфелек до ленты, стянувшей ее черные волосы; белое лицо и руки производили странное контрастирующее впечатление, а карминовые губы были словно мазок краски, нанесенный и забытый по досадной ошибке. Дэвид и я последовали за нею. На полу, далеко друг от друга, стояли плетеные клетки; когда мы проходили мимо, я увидел, что там сидят птицы, по одной в каждой. Но только когда мы добрались до люка в противоположном углу комнаты, я понял, что эти птицы – бойцовые петухи. Когда столб света упал из какого-то верхнего окошка на одну из клеток, сидевший там петух встал и потянулся, показав свирепые красные глаза и перьевый плюмаж, кричаще броский, как у попугая макао.

– Пошли, – сказала Федрия, – дальше собаки. – И мы спустились за ней по лестнице. Этажом ниже творился сущий ад.

Собаки сидели на цепи в стойлах с перегородками, слишком высокими, чтобы мы могли их видеть, а между рядами стойл были широкие проходы. Это были бойцовые псы всех пород, от десятифунтовых терьеров до мастифов размером с небольшую лошадь, твари с головами бесформенными, как нарост на дереве, и челюстями, способными перекусить сразу обе мужские ноги. Гам от лая стоял невыносимый, он был словно плотная твердая масса, чьи вибрации сотрясали нас, пока мы спускались по лестнице, и на последней ступеньке я тронул Федрию за руку и знаками показал ей, что нужно немедленно уходить, поскольку к тому моменту уже окончательно уверился – где бы мы ни были сейчас, мы находимся там на свой страх и риск. Она покачала головой и, когда я не смог понять, что она сказала, даже и внимательно следя за ее губами, написала на пыльной стене послюненным пальцем: «Они лают всегда – на уличный шум – и на все звуки». Спуск на следующий этаж шел сквозь массивную, однако незапертую дверь, навешенную, по-моему, главным образом для защиты от гвалта. Мне стало лучше, когда эта дверь захлопнулась за нами, хотя шум все равно был оглушающим. К тому времени я полностью пришел в себя и хотел объяснить Дэвиду и Федрии, что не знаю, где я или что мы здесь делаем, но постыдился это делать. И в любом случае мне легко было догадаться, какова наша цель. Мы часто говорили – в то время я считал эти разговоры пустой болтовней – об одном-единственном ограблении, которое освободило бы нас от необходимости дальнейших мелких краж. Где мы, я обнаружил позже, когда мы вышли; а как мы решили пробраться сюда, я выловил из случайных разговоров. Сперва здание предназначалось под склад и стояло на рю д’Эгу возле бухты. Его владелец сдавал в аренду своих питомцев для всевозможных боев, и у него был самый большой выбор псов в Департаменте. Отец Федрии, который за вознаграждение брался перевезти что угодно куда угодно, приводил ее с собой, заходя к этому человеку, только что сбывшему часть груза; и так как было известно, что заведение не откроется до последнего колокольного прозвона молитвы ангелу Господню ^[20], мы пришли на следующий день сразу после второго и вошли через одно из чердачных окошек. Я затрудняюсь описать, что именно мы увидели, спустившись ниже псарни, на второй этаж этого здания. Бойцовых рабов я видел много раз, когда мы с Мистером Миллионом и Дэвидом пересекали рынок по дороге в библиотеку, но никогда больше одного-двух сразу, и всегда – прочно закованных. Тут они лежали, сидели и слонялись повсюду, и на мгновение я задумался, почему они не рвут в клочья друг друга и нас троих заодно.

Потом я увидел, что каждого удерживала короткая цепь, закрепленная в полу, и нетрудно было догадаться по исцарапанному и ободранному кругу на досках, как далеко раб может достать от той точки, где крепилась его цепь. Мебель, которая у них была, – соломенные матрацы, несколько стульев и скамеек, – или слишком легкая, чтоб нанести вред при ударе ею, или же крепко прибита к полу. Я ждал, что они будут кричать и угрожать нам, как они угрожали друг другу, когда закрывали их клетки на рынке, но они, казалось, смирились со своим состоянием. Все головы повернулись к нам, как только мы стали спускаться по лестнице, – вероятно, рабы ожидали каких-то подачек, но еды у нас, конечно, не было, и после первого взгляда они потеряли к нам интерес так же, как и псы.

– Они ведь не люди, правда? – спросила Федрия.

Сейчас она держалась прямо, как солдат на параде, и на ходу с интересом разглядывала рабов; следя за ней, я вдруг осознал, что она выше и тоньше, чем та Федрия, которую я воображал, когда думал о ней. Она стала не просто хорошенькой, а сущей красавицей.

Она переспросила:

– Ну, они вроде животных?

Я был сведущ в этом вопросе, поскольку посвятил ему несколько занятий, и рассказал ей, что в интеллектуальном отношении они не слишком отличны от детей, на крайний случай подростков, и что они начинают замедляться в развитии после специально проведенной операции на мозге и химически индуцированных изменений эндокринной системы. И разумеется, их отличают шрамы.

– Твой отец делает что-то в этом роде со своими девушками? – спросила она. – Для вашего дома?

Дэвид ответил:

– Крайне редко, это занимает кучу времени, а большинство мужчин предпочитают нормальных девушек, даже если у них чертовски странный характер.

– Я бы хотела посмотреть на них. На тех, к кому он все же приложил руку.

Я был под впечатлением от зрелища бойцовых рабов, окружавшего нас, и потому бросил:

– Но я полагал, что ты уже бывала здесь раньше. Откуда бы ты узнала о собаках?

– О, их-то я раньше видела, да и тот человек мне о них понарассказывал много всего. Наверное, я просто подумала вслух – как было бы ужасно, оставайся они людьми.

Глаза рабов следили за нами, и я подумал, могут ли они понимать, о чем мы говорим. Первый этаж был непохож на верхние, стены были отделаны панелями, где висели картины в рамах – рисунки рабов, петухов, собак и прочих интересных животных. Высокие узкие окна выходили на рю де Эгу и залив, пропуская лишь столько света, сколько было достаточно, чтобы чуть-чуть освещать то ручку богато украшенного кресла, обтянутого красной кожей, то полупустой графин, то квадрат темного коврика величиною с книгу. Я сделал три шага вперед и решил, что мы обнаружены: прямо навстречу шел темнолицый высокий узкоплечий молодой человек, замерший с выражением полной растерянности на лице. Как и я. Это было мое отражение в старинном стенном зеркале в позолоченной раме; и я ощутил внезапное смущение – сродни тому, что возникает, когда незнакомый тебе человек вдруг поворачивается в профиль и оказывается кем-то давно тебе известным, но увиденным с неожиданной, неизвестной стороны. Мрачный остролицый юноша этот был мной, как меня видели Федрия, Дэвид, Мистер Миллион и моя тетушка.

– Он здесь говорит с клиентами, – сказала Федрия. – Если ему нужно что-то продать, он велит слуге принести это вниз, не больше одного экземпляра за раз, и всегда избегает показывать остальных, однако лай собак все равно слышен, и потому как-то он сводил нас туда и показал, как это все выглядит.

Дэвид поинтересовался:

– И что, он показал, где деньги?

– Позади вот того гобелена. В действительности это занавес – когда папа говорил с ним, пришел человек, который был нужен хозяину, расплатился, и тот унес деньги за гобелен.

Дверь, оказавшаяся за гобеленом, открывалась в маленький офис, а в противоположной стене была еще одна. Я не увидел ни сейфов, ни сундуков. Дэвид взломал замок стола ломиком из своего набора, но там лежали только обычные бумаги, и я был уже готов открыть вторую дверь, когда услышал звук – царапанье – из комнаты за нею. Минуту или больше никто из нас не двигался. Я стоял с рукой на засове. Федрия, позади и левее меня, искала тайник под ковром – она так и не вставала, сидя на корточках, и ее юбка была словно черный пруд. От взломанного стола доносилось дыхание Дэвида. Шарканье возобновилось, и скрипнула доска. Дэвид сказал очень тихо:

– Это животное.

Я убрал пальцы от засова и взглянул на него. Он все еще сжимал ломик и был бледен, но улыбался:

– Там заперто животное, оно скребется лапами по половицам. Вот и все.

Я спросил:

– Откуда ты знаешь?

– Нас бы услышали все, особенно когда я взломал стол. Будь здесь человек, он бы вышел, или, если бы он испугался, то предпочел бы устроить засаду и не шуметь.

Федрия сказала:

– Думаю, что он прав. Открой дверь.

– Но прежде – что, если это не животное?

Дэвид сказал:

– Это оно.

– Но если нет?

Я видел ответ на их лицах. Дэвид стиснул ломик, и я отворил дверь. Та комната была больше, чем я ожидал, но пустая и грязная. Свет лился из единственного окошка, высоко в противоположной стене. Посередине стоял большой сундук из темного дерева, окованный железом, а перед ним лежало что-то похожее на узел тряпок. Когда я сошел с ковра кабинета, узел зашевелился, и лицо, треугольное, как у богомола, повернулось ко мне. Подбородок его был на дюйм от пола, но в глубоких впадинах крохотными красными кострами тлели глаза.

– Должно быть, тут, – сказала Федрия. Она смотрела не на лицо, а на окованный сундук. – Дэвид, сможешь взломать это?

– Наверное, – сказал Дэвид, но, подобно мне, глянул в глаза оборванного существа.

– А с ним что делать? – спросил он через минуту и махнул в его сторону.

Прежде чем мы с Федрией успели подобрать ответ, существо оскалило длинные узкие серо-желтые зубы.

– Болит, – сказало оно.

Думаю, никто из нас не ожидал, что оно может говорить. На улице прогрохотала повозка, железные колеса заскрежетали по брусчатке.

– Уйдем, – сказал Дэвид. – Уйдем отсюда.

Федрия сказала:

– Оно же больное. Разве ты не видишь? Хозяин принес его сюда, где может присмотреть за ним и подлечить. Оно болеет.

– И приковал больного раба к своей казне? – Дэвид прищурился.

– Неужели не понимаешь? Это единственная тяжелая вещь в комнате. Все, что тебе надо сделать, – это подойти к нему и дать этому несчастному существу по башке. Если ты боишься, дай мне железяку, и я сделаю это сама.

– Нет, я.

Я подошел к сундуку на несколько футов и остановился. Дэвид сделал угрожающий жест в сторону раба:

– Ты! Проваливай.

Раб глухо заурчал и отполз в сторону. Он был закутан в грязное рваное одеяло и казался не крупней ребенка, однако кисти рук у него были непропорционально большие. Я повернулся и шагнул к Федрии, намереваясь убедить ее уйти отсюда через несколько минут, если Дэвиду не удастся вскрыть сундук. Ее глаза вдруг расширились, и прежде чем я понял отчего, раздался вскрик Дэвида и два глухих удара: сперва от падения ящика с инструментами, а потом и тела на пол. Федрия вскрикнула, с третьего этажа донесся собачий лай. Все это заняло едва ли больше секунды; я повернулся почти сразу же, как упал Дэвид. Раб выбросил руку, поймал его за лодыжку и в то же самое мгновение, сбросив свое одеяло, взгромоздился – едва ли я смогу подобрать лучшее определение – на него верхом. Я схватил существо за шею и дернул, пытаясь освободить Дэвида. Я полагал, что он вцепился в моего брата и его надо оторвать, но, ощутив мое прикосновение, раб рванул Дэвида в сторону и, не отпуская его, извернулся в захвате.

У него было четыре руки.

Я видел, как они извиваются, пытаясь схватить меня, и в ужасе отшатнулся, точно мне в лицо бросили крысу. Это отвращение спасло мне жизнь: он лягнул меня, и, если бы я держал его так же прочно, чтобы обеспечить упор, этот пинок мог бы пробить мне брюшную полость и убить на месте. Вместо этого он пролетел вперед, а я отскочил назад, задыхаясь. Я упал, перекатился по полу и вскочил уже вне пределов его досягаемости, как и Дэвид с Федрией. Какое-то мгновение, пока я пытался сесть, мы втроем смотрели на него, потом Дэвид иронически продекламировал:

 
                  Доспехи и мужа я пою, что судьбою
                  И мстительной Юноной ненавидим,
                  Отвергнут, изгнан, бросил берег Трои ^[21].
 

Ни я, ни Федрия не нашли сил рассмеяться. Федрия протяжно выдохнула и спросила:

– Как это возможно? Как они его такого сделали?

Я сказал, что ему, вероятно, пересадили чужую пару конечностей, подавив иммунный ответ организма на чужеродную ткань, и что при этом для наилучшей установки плечевого пояса ему наверняка удалили пару ребер.

– Я и сам проделывал такие опыты на мышах – хотя, конечно, в куда более скромном масштабе. Поразительно, что он так свободно пользуется обеими парами рук. Если только работать не с близнецами, нервные окончания никогда по-настоящему не приживаются. Кто бы ни сделал его, он должен был потерпеть сотни неудач, прежде чем добился желаемого. Этот раб стоит целое состояние.

Дэвид спросил:

– А разве ты не забросил мышей? Я думал, ты перешел на обезьян.

Нет, хотя и собирался; но работал я или нет, было ясно, что разговоры здесь ничего не решат. Я так и сказал Дэвиду.

– Я думал, что ты так и рвешься уйти, – ответил он.

Я и хотел, но теперь куда больше возжелал другого. Вскрыть и исследовать это существо я жаждал намного больше, чем Дэвид и Федрия хотели денег. Дэвиду нравилось думать, что он храбрее меня, и я знал это, когда сказал:

– Если хочешь, ты можешь уйти, но мной не прикрывайся, братишка, – и это решило все.

– Ладно, а как мы его убьем? – Он бросил на меня сердитый взгляд.

Федрия сказала:

– Он не достанет до нас. Мы можем кидать в него разные тяжелые предметы.

– А он будет швырять обратно то, что поймает?

Пока мы говорили, эта тварь, этот четверорукий раб, злорадно ухмылялась нам. Я был почти уверен, что он понимает человеческую речь, по крайней мере частично, и я сделал Дэвиду и Федрии знак, что надо выйти в комнату со столом.

– Не хочу, чтобы он нас слышал. Если бы у нас было оружие на древках, копья или нечто вроде, мы могли бы убить его на расстоянии. Что можно использовать? Какие-нибудь палки?

Дэвид покачал головой, но Федрия сказала:

– Минутку, я кое-что вспомнила.