– Значит, теперь стакан стоит уже две тысячи, – одобрительно кивнул аукционист. – Собственно, к чему я это затеял? Перед началом торгов всем нам следует вспомнить, с какой целью мы участвуем в аукционе. Разве мы не можем просто купить билет на бродвейский мюзикл? Или сами снять на недельку квартиру в Париже? Конечно же можем. Но суть нашего аукциона в другом. Мы здесь для того, чтобы собрать деньги для школы, в которой учатся наши дети, и это дорогого стоит. Предметы и услуги, выставленные в качестве лотов, оправдывают любые затраты. Кстати, должен заметить, – аукционист улыбнулся, – за свою карьеру я повидал множество аукционов, и ваш ничуть не уступает лучшим образцам.

– Три тысячи! – поднял руку Саймон Голден.

– Благодарю! – Аукционист поднял бокал, вода в котором становилась все дороже и ценнее. – Я ведь уже сказал, что это не шутка, и я всерьез рассчитываю выручить за этот стакан кругленькую сумму?

Теперь засмеялись все. В торгах решил поучаствовать еще чей-то муж, потом еще один. С каждой ставкой цена возрастала на тысячу долларов. Когда она достигла одиннадцати тысяч, аукционист снова поднял стакан. Казалось, даже он почувствовал, что этот балаган пора прекращать, пока дело окончательно не вышло за рамки разумного.

– Будут еще ставки? Предупреждаю – торг завершается.

Ставок больше не было.

– Продано! Один стакан, наполовину наполненный нью-йоркской водопроводной водой, достается джентльмену в очень элегантной синей бабочке за одиннадцать тысяч долларов. Сэр, получите вашу воду.

Под оглушительные аплодисменты Натан Фридберг приблизился к платформе, взял у аукциониста стакан и осушил приз до дна.

– Великолепный вкус! – доложил Фридберг. – Деньги потрачены не зря!

«Разогрев» мужчин и вселив в них боевой дух, аукционист начал серьезные торги. Путешествия, украшения, ужин с шеф-поваром в «Блю Хилл», билеты на церемонию вручения театральной премии «Тони», неделя в спа-отеле «Кэннон Ранч». Ставки бодро сыпались одна за другой, каждый резкий удар молотка по кафедре сопровождался всеобщим счастливым вздохом. Грейс видела, что Салли буквально вне себя от восторга. Продали только половину списка, но уже собрали больше, чем планировали за весь вечер.

Конечно, многие лоты звучали абсурдно, но даже Грейс знала – на школьных аукционах это обычное дело. В Дальтоне кто-то выставил на продажу право провести день в Овальном кабинете^[20] – причем этой чести должен был удостоиться не сам победитель торгов, а его ребенок. В Спенсе кто-то за солидное пожертвование получил возможность сидеть рядом с главным редактором «Вог» Анной Винтур во время одного из показов Недели моды. Видимо, беседа с гуру модной индустрии в стоимость не входила. А про Коллегиат и вовсе ходили слухи, что там участникам предлагали встречи один на один с деканами, отвечавшими за набор новых студентов в Йеле и Амхерсте. Иными словами, на продажу выставлялся Доступ. Причем не за кулисы театра Гарден, хотя этот скромный лот предлагался на аукционах всех частных школ города. Нет, речь прежде всего шла о доступе к информации. И конечно, к широким возможностям.

Во время разгоряченных торгов за недельный отдых в Монтоке Грейс потихоньку выскользнула в холл, но туалет оказался занят.

– Скажите, пожалуйста, где здесь другая ванная? – шепотом спросила она у одного из многочисленных охранников. Тот мотнул крупной головой, указывая на дверь, за которой час назад скрылись две уроженки Карибских островов. – Можно?.. – на всякий случай уточнила Грейс.

За дверью скрывался не слишком широкий коридор, пол которого устилало какое-то хрустящее под ногами покрытие – кажется, из сизаля или чего-то в этом роде. С потолка на расстоянии десяти футов друг от друга свисали маленькие приглушенно светившие люстры. Однако над картинами старых мастеров была прикреплена собственная, идеально продуманная точечная подсветка. Благодаря ей полотна сразу бросались в глаза на темных стенах. Не удержавшись, Грейс остановилась перед обнаженной натурой Рембрандта. Трудно было поверить, что она не в музее, а в квартире, тем более в заднем коридоре. Стоило закрыть за собой дверь, и шумную вечеринку будто отгородило непроницаемой магической завесой.

Двери тянулись только с одной стороны коридора, будто в общежитии или в крыле для слуг в какой-нибудь старинной усадьбе. Впрочем, второй вариант, должно быть, недалек от истины, решила Грейс. Еще раз подумала о двух женщинах, скрывшихся за этой самой дверью с подносами, на которых, похоже, несли свой собственный ужин. Видимо, это были освобожденные от обязанностей няни. Возможно, дети легли спать, или их вовсе здесь нет. Тогда за чадами присматривают коллеги этих женщин в другой квартире или доме Спенсеров. Все двери были закрыты. Грейс направилась вперед, переходя от одной картины к другой, будто перепрыгивала реку по листьям кувшинок. Ванная обнаружилась в конце коридора благодаря видневшемуся сквозь щели свету и блеску белоснежной плитки. Дверь конечно же тоже была самым предостерегающим образом закрыта. Внутри с шумом работал потолочный вентилятор. Вдобавок слышался плеск воды – похоже, кран был включен. И еще что-то… Грейс нахмурилась. Как любой психолог, с этим звуком она была прекрасно знакома. Плач, причем самый искренний, надрывный и отчаянный, лишь чуть-чуть приглушенный прижатой ко рту ладонью. Грейс много раз видела этот жест, и призван он был вовсе не произвести впечатление на публику или добавить драматизма – рыдающие просто пытались сдержать рвущиеся наружу завывания. Даже спустя столько лет этот звук производил на Грейс самое удручающее впечатление. Она застыла в нескольких футах от двери, стараясь ничем не выдавать своего присутствия – даже дыхание затаила. Не хотелось добавлять к страданиям этой женщины осознание, что ее подслушивает чужой человек.

Нетрудно было догадаться, кто скрывается за дверью и из-за чего она так переживает. Грейс, как любая хоть чуть-чуть неравнодушная нью-йоркская мать, отлично знала, что у многих женщин, заботящихся об отпрысках богатых и знаменитых, есть собственные дети. Но чаще всего они были далеко – на островах, в других странах. Сколько сожаления и горечи вызывала эта горькая ирония… Данную тему не принято было затрагивать при встречах и в школьных коридорах. Она относилась целиком и полностью к миру нянь, который от мира матерей отделяла невидимая стена. Конечно, это был не секрет, однако порой создавалось чувство, будто речь идет о важной тайне. Что за жестокая издевка судьбы! Неудивительно, что эта несчастная женщина так рыдает, подумала Грейс, глядя на закрытую дверь. Она продолжала неподвижно стоять на том же месте, на сизалевой ковровой дорожке. Скорее всего, бедная няня вынуждена была оставить собственных детей в доме, который был во всех смыслах и отношениях далек от этого элитного пентхауса. И все ради того, чтобы дарить заботу и даже нежность детям Джонаса и Сьюки Спенсеров в этом невероятно дорогом городе. Видимо, женщина улучила редкую свободную минуту, когда квартира битком набита гостями, а хозяев нет дома, и предалась горю матери, разлученной с детьми.

Грейс попятилась, надеясь, что сизаль под ногами не будет шуршать. К счастью, ей удалось не наделать шума. Грейс сделала еще один робкий шаг назад, потом повернулась и вернулась туда, откуда пришла.

Пройдя через «магическую» дверь, Грейс почувствовала, как завибрировала вечерняя сумочка, которую она сжимала в руке. Грейс достала мобильный телефон и увидела, что пришла эсэмэска от Джонатана. Действительно, на аукцион муж так и не приехал – впрочем, об этом Грейс уже было известно. Однако Джонатан преподнес жене сюрприз – оказалось, на какой-то части аукциона он все-таки присутствовал. «Извини, что опоздал, задержался из-за шивы, – писал Джонатан. – Пришлось быстро уехать – вызвали в больницу, п-ту стало хуже, постараюсь вернуться домой пораньше. Прости, прости, прости».

«П-там» Джонатана постоянно становилось хуже. Иногда этот факт подтверждал онкологический диагноз, иногда становился препятствием на ровном до этого пути к излечению, иногда состояние резко становилось критическим. Джонатану постоянно звонили матери, чьи смышленые и развитые пятилетние дети буквально в одну секунду превращались в больных, и над их головами словно завис нож гильотины, явившийся в воздухе, точно колесо в видении пророка Иезекииля. Родителей всегда доводило до исступления собственное бессилие, все они были на грани. Джонатана и били, и рыдали у него на груди, и пытались уговорить на что-то дикое. Матери тайком исповедовались ему, открывая свои самые тщательно хранимые секреты. «Я ходил к проститутке. Может, он из-за этого заболел?». «Я тайком курю, уже четыре года. Даже во время беременности не могла удержаться. Вдруг причина в моей привычке?». Джонатан каждый день имел дело с такими «рабочими моментами». Каждый кризис нес угрозу жизни пациента или менял ее до неузнаваемости, у всех до единого были серьезные последствия. Даже Грейс, которой неоднократно случалось выяснять, что проблема клиента не так безобидна, как казалось на первый взгляд, с трудом могла представить, с чем приходится постоянно сталкиваться мужу.

«Я тебя не видела», – тут же набрала Грейс ответ. За все годы эсэмэски мужу она навострилась строчить с невероятной скоростью.

«Махал руками, как мельница!» – принялся оправдываться Джонатан.

Грейс вздохнула. Нет смысла предъявлять мужу претензии. По крайней мере, он сдержал обещание и приехал.

«Ладно, увидимся дома, – напечатала Грейс. – Целую». Джонатан прислал ответный поцелуй. Так они всегда прощались – во всяком случае, во время электронной переписки.

Когда из туалета для гостей вышла Дженнифер Хартман, Грейс вежливо ей кивнула и зашла внутрь. Там сверкала огромными подвесками еще одна люстра, отбрасывающая ажурную тень на стены. Над унитазом висел автопортрет Уорхола. Казалось бы, такая картина в туалете совершенно неуместна, поскольку отбивает охоту делать то, зачем сюда, собственно, пришли. Грейс вымыла руки лавандовым мылом.

Аукцион почти завершился. Из лотов остался только лагерь юных миллионеров (так Грейс мысленно прозвала затею Натана Фридберга). Сначала за честь записать туда ребенка сражались четверо, потом трое, потом двое. Наконец лот был продан за тридцать тысяч долларов – по утверждению Фридберга, цена просто смехотворная, особенно если учесть, что пожертвования налогом не облагаются. Желанный приз достался ухоженной европейской паре, с которой Грейс знакома не была.

На этом аукцион закончился. Все присутствующие вздохнули с облегчением и удовлетворением. Салли, как заметила Грейс, с удовольствием купалась в лучах славы, обнимаясь то с директором Робертом, то с Амандой. Последняя возвещала победу громким, несолидным «Ура!». При этом Аманда стискивала более высокую подругу в объятиях и заставляла ту неуклюже подскакивать вместе с ней – совсем как Хилари Клинтон и жена Альберта Гора Типпер Гор на съезде демократов. Мужчины энергично пожимали друг другу руки и обменивались добродушными поздравлениями. Затем народ начал массово расходиться. Несколько пар уже успели потихоньку выскользнуть за дверь. Однако Малага Альвес продолжала стоять на месте, держа в руке аукционный каталог так, будто договорилась о встрече с человеком, который должен был узнать ее по этой примете. А может, просто обмахивалась. Если не считать короткого приветствия внизу, возле лифта, за весь вечер Грейс с этой женщиной ни разу не заговорила. Когда двери лифта открылись, Малага вошла в кабину вместе с остальными. Тут к Грейс протиснулся Роберт Коновер и, положив большую руку ей на плечо, прижался своей щетинистой щекой к ее щеке. По словам Роберта, Грейс замечательно справилась с поставленной задачей.

– Основная заслуга принадлежит Салли, – возразила Грейс. – И конечно, Спенсерам. Нужно отдать им должное.

– Разумеется. Правда, придется это делать за глаза…

– Возможно, у них были уважительные причины, – пожала плечами Грейс. – И вообще, дареному коню в зубы не смотрят. К тому же, признайтесь, есть какой-то особенный шик в том, чтобы провести аукцион в отсутствие хозяев. Можно считать, что мы облегчили им жизнь. Прямо как мышки в «Портном из Глостера»^[21].

– Наша ситуация больше напоминает поговорку «кот из дома, мыши в пляс», – возразил директор. – Готов поспорить, кто-то из гостей весь вечер строил планы, как бы проникнуть наверх, в святая святых.

– А женщины сгорали от желания посетить гардеробные! – подхватила Грейс.

– От такого удовольствия и я бы не отказался, – рассмеялся Роберт.

– А где Джулиан? Не смог прийти? – спросила Грейс. Она бывала в театре, где Джулиан служил арт-директором, и видела новую постановку – это была сложная экспериментальная интерпретация «Процесса» Кафки, которую Грейс очень хотелось бы всесторонне обсудить.

– Увы, – вздохнул Роберт, – Джулиан на театральной конференции в Лос-Анджелесе. А ваш муж куда подевался? Видел мистера Сакса на аукционе, а теперь он куда-то пропал…

– Джонатану позвонили из больницы. Пришлось срочно ехать к пациенту.

Грейс заметила, как лицо Роберта исказила гримаса. Такова была реакция большинства людей, стоило упомянуть слово «больница» применительно к работе Джонатана.

– Господи, – будто по команде предсказуемо покачал головой Роберт. – Как он только выдерживает?..

Грейс вздохнула:

– Джонатан и его коллеги делают все, чтобы помочь этим детям. Используют инновации, идут по пути прогресса.

– И что, он есть? В смысле, прогресс?

– Ну разумеется, – ответила Грейс. – Хотя, к сожалению, не такой быстрый, как хотелось бы. Но успехи налицо.

– Не представляю! Ездить в больницу каждый день… Когда у матери Джулиана был рак ободочной кишки…

– Мои соболезнования, – автоматически вставила Грейс.

– Спасибо. Года четыре назад она месяц пролежала в больнице, а перед смертью еще несколько недель. Когда все было кончено, и мы в последний раз вышли оттуда, сразу подумал – надеюсь, больше мне в этом месте бывать не доведется. Куда ни посмотришь, всюду боль и страдания.

Будь здесь Джонатан, подумала Грейс, непременно объяснил бы Роберту Коноверу, что работа, конечно, тяжелая и эмоции сильные, однако для врача настоящая привилегия иметь возможность помочь и утешать несчастных родителей, которые, замкнувшись в своем горе, отгораживаются от всех. Ведь болезнь маленького сына или дочери – самое страшное событие для отца и матери. Джонатан обязательно сказал бы, что, хотя вылечить ребенка удается не всегда, зато можно облегчить боль. Для Джонатана это значило очень много, так же как и для родителей маленького пациента. Джонатану тысячу раз задавали в разных вариациях вопрос, как он может выполнять такую работу. И всякий раз он отвечал без малейшего раздражения, с широкой улыбкой.

Однако Джонатана здесь не было, а Грейс не чувствовала себя вправе озвучивать его доводы.

– Это очень тяжело, – просто сказала она Роберту.

– Боже… Я бы вообще в такой обстановке работать не смог. – Роберт обернулся, чтобы приветливо, но сдержанно поздороваться с мужчиной, опустившим тяжелую руку ему на плечо. Потом Роберт снова повернулся к Грейс: – От меня бы все равно никакой пользы не было. Рыдал бы, не просыхая. Даже когда выпускников не берут в колледж, о котором они мечтали, и то расстраиваюсь, а тут…

– Да, – сухо произнесла Грейс, – это, конечно, огромная трагедия.

– Нет, серьезно, – возразил Роберт. Кажется, шутить по данному поводу директор был не настроен.

– Это очень трудная работа, зато Джонатан помогает людям. Так что дело того стоит.

Роберт кивнул, хотя ответ его, кажется, не удовлетворил. Грейс запоздало задумалась, почему подобные рассуждения не считаются грубостью. Разве кому-нибудь придет в голову заявить человеку, который чистит отстойники: «Не представляю, как ты можешь заниматься этим каждый день!» Подобные выпады – не что иное, как неуважение, скрывающееся под вежливой маской, подумала Грейс. Однако, возможно, она просто неправильно интерпретировала намерения Роберта.

– У меня отличные новости насчет вашего маленького ученика, – сменил тему директор. – Он отлично справляется со школьной программой.

Грейс смущенно улыбнулась. Конечно, она и без Роберта знала, что Генри отличник. Ее сын очень умный мальчик – хотя это, разумеется, скорее результат удачной генетики, чем осознанных стараний, а значит, хвастаться тут нечем. Однако Генри добросовестно и трудолюбиво сидел над уроками, так что его интеллектуальные способности ни у кого не вызывали раздражения. Генри не был одним из тех детей, которые хвастаются или, еще хуже, скрывают свои таланты, потому что не хотят выделяться на общем фоне или не желают, чтобы на них обращали особое внимание. И все же неловко было обсуждать эту тему сейчас. У Грейс возникло ощущение, будто она явилась на особо роскошное родительское собрание, где форма одежды – строго вечерняя.

– Больше всех Генри в этом году нравится учитель математики, – честно сказала Грейс.

Тут к ним подбежала Салли Моррисон-Голден и обняла Роберта за плечи, но скорее не из дружеского расположения, а для того, чтобы сохранить равновесие. Салли определенно была пьяна, причем, судя по неустойчивым покачиваниям на высоких каблуках и бледно-розовому следу от помады на левой щеке, довольно сильно. Видимо, после того как выручку подсчитали – или хотя бы примерно оценили сумму, – Салли решила расслабиться, и ей это удалось. Даже чересчур.

– Вы организовали прекрасный вечер, – дипломатично заметил Роберт.

– Да уж, – несмотря на заплетающийся язык, тон прозвучал язвительно. – Спасибо хозяевам, что пришли…

«Неужели до сих пор не успокоилась?» – удивилась Грейс.

– Не важно, – сказала она Салли. – Мы отлично провели время и вдобавок собрали кругленькую сумму. А особенно приятно было провести аукцион в такой потрясающей квартире. Правда, Роберт?

Голос Грейс прозвучал почти умоляюще. Только бы директор догадался подхватить тему…

– Жаль, что я тут не живу. Сейчас не надо было бы тащиться домой, – добродушно пошутил Роберт. – А еще мне бы принадлежала картина Фрэнсиса Бэкона – вон та, над диваном. Неплохо, да?

Поцеловав и Грейс, и Салли в щеку, Роберт откланялся. У Грейс этот факт ни малейшего сожаления не вызвал.

– Встретилась с Малагой? – спросила Салли. – Она тебя искала.

– Искала? – нахмурила лоб Грейс. – Зачем?

– Нет, ты видела, как вокруг нее мужики крутились? Только что слюни не пускали! Ни дать ни взять собаки Павлова. Мы с Амандой всю голову сломали, как ей это удается. А Джилли Фридберг едва скандал не закатила. Еще бы, бедняжка мужа от этой особы чуть не силой оттаскивала…

Грейс даже пожалела, что пропустила такое представление. С неопределенной улыбкой она сдержанно ответила:

– Малага и впрямь выглядела неплохо.

Салли покачнулась и застыла на носках, будто балерина в пуантах. Впрочем, ее каблуки скорее напоминали котурны. Затем Салли нетвердой походкой направилась в столовую. Грейс, которой уже не терпелось уехать, отправилась на поиски Сильвии.

– Может, уже можно уходить? – спросила Грейс. – Как считаешь?

– Не можно, а нужно, – отозвалась Сильвия. – Заметила, как охранники на нас пялятся? Еще немного, и взашей выталкивать начнут.

– Отлично, – облегченно вздохнула Грейс. Конечно, персоналу не терпится поскорее освободиться. Однако Грейс опасалась, что Салли захочет задержаться как можно больше или даже разобрать весь вечер по косточкам, уютно устроившись под шедеврами Поллока. – Тогда я пошла. Устала, сил нет.

– А где Джонатан? – поинтересовалась Сильвия. – Я же его вроде видела.

– Да, Джонатан приезжал, – не стала отпираться Грейс. – Но его вызвали к пациенту, и пришлось срочно мчаться в больницу.

– Слоун-Кеттеринг? – уточнила Сильвия, будто Джонатан работал где-то еще.

Грейс уже мысленно приготовилась к следующему раунду рассуждений на тему «и как он выдерживает?», но, к счастью, Сильвия нашла в себе силы сдержаться и просто промолчала. Грейс удалось благополучно скрыться, не будучи остановленной никем из знакомых. Ей хотелось быть дома, когда приедет Джонатан, чтобы поддержать мужа, если понадобится. А если верить многолетнему опыту, такая необходимость, скорее всего, возникнет. Джонатан ездил в Бруклин к родителям умершего восьмилетнего пациента, а потом еще в больнице случился какой-то кризис. Во сколько бы муж ни приехал домой, он будет в полном раздрае. Джонатан так глубоко переживает чужие беды!