Н.: Это не самоубийство.

К.: Нет.

Н.: Здесь есть своего рода тонкое…

К.: Нет, сэр, это слишком незрело. Я задал вопрос. Мой ответ таков: «Я действительно не знаю».

Н.: И это правда так.

К.: Я действительно не знаю. Но я намерен выяснить – но не в том смысле, что я буду ждать, пока это выяснится. Содержание моего сознания – это мои несчастья, моё ничтожество, моя борьба, мои скорби, образы, которые я накопил за жизнь, мои боги, разочарования, удовольствия, страхи, страдания, ненависть – это и есть моё сознание. Может ли всё это быть полностью выброшено? Не только на поверхностном уровне, но и из так называемого бессознательного? Если это невозможно, тогда я должен жить несчастной жизнью, я должен жить в нескончаемой, бесконечной скорби. Нет ни надежды, ни отчаяния, я в тюрьме. Значит, ум должен узнать, как опустошить себя от всего своего содержания, и всё же жить в этом мире, не стать идиотом, а иметь мозг, функционирующий эффективно. Так как же это сделать? Можно ли это сделать? Или у человека нет выхода?

Н.: Я понимаю.

К.: Поскольку я не вижу, как выбраться из всего этого, я изобретаю всех этих богов, храмы, философии, ритуалы – вы понимаете?

Н.: Понимаю.

К.: Это медитация – подлинная медитация, а не всё это надувательство. Увидеть, может ли ум – с мозгом, который развился во времени, который является результатом тысяч переживаний и который эффективно функционирует только в полной безопасности, – может ли такой ум опустошить себя и всё же иметь мозг, функционирующий как чудесная машина. Он видит также, что любовь – не удовольствие, любовь – не желание. Когда есть любовь, образа нет, но я не знаю, что это за любовь. Я хочу любви лишь в качестве удовольствия, секса и всего такого. Должна быть какая-то взаимосвязь между опустошением сознания и тем, что называют любовью, между неизвестным и известным, составляющим содержание сознания.

Н.: Я вас понимаю. Должна существовать такая взаимосвязь.

К.: Они должны быть в гармонии. Опустошение и любовь должны быть в гармонии. И возможно, что необходима только любовь и ничего больше.

Н.: Это опустошение – другое название любви, – вы говорите об этом?

К.: Я только спрашиваю, что такое любовь. Находится ли любовь внутри поля сознания?

Н.: Нет, этого не может быть.

К.: Не ставьте предварительных условий. Никогда не говорите «да» или «нет» – выясняйте! Любовь внутри содержания сознания – это удовольствие, амбиции и всё такое. Тогда что же такое любовь? Я действительно не знаю. Я ни на что больше не претендую. Я не знаю. Есть в этом определённый фактор, который я должен прояснить. Является ли опустошение сознания с его содержанием любовью, которая представляет собой неизвестное? Каково отношение между известным и неизвестным? Не таинственным неизвестным, Богом или как вы ещё это назовёте. Мы придём к Богу, если пройдём через это. Взаимосвязь между неизвестным, которого я не знаю и которое может быть названо любовью, и содержанием сознания, которое я знаю (оно может быть неосознанным, но я могу раскрыть его и узнать), – какова эта взаимосвязь, это отношение между известным и неизвестным? Движение между известным и неизвестным есть гармония, разумность, не так ли?

Н.: Несомненно.

К.: Поэтому я должен узнать – ум должен узнать, – как опустошить своё содержание. То есть как не иметь образа, а потому не иметь и наблюдателя. Образ означает прошлое, будь это образ, который имеет место сейчас, или образ, который я проецирую в будущее. Значит, никакого образа – ни доктрины, ни идеи, ни идеала, ни принципа: всё это подразумевает образ. Можно ли не формировать никакого образа вообще? Вы причиняете мне вред или доставляете мне удовольствие, и потому у меня есть некий ваш образ. Следовательно, никакого формирования образа, когда вы вредите мне или доставляете удовольствие.

Н.: Это возможно?

К.: Конечно. Иначе я обречён.

Н.: Вы обречены. Иными словами, я обречён.

К.: Мы обречены. Возможно ли, когда вы оскорбляете меня, быть полностью бдительным, внимательным так, чтобы это не оставило следа?

Н.: Я знаю, что вы имеете в виду.

К.: И когда вы льстите мне – никакого следа. Тогда нет образа. Значит, я это сделал, ум это сделал, то есть нет никакого формирования образа. Если вы не формируете образ сейчас, то и прошлым образам нет места.

Н.: Этого я не понял. «Если я не формирую образ сейчас…»?

К.: Прошлым образам нет места. Если вы формируете образ, тогда вы связаны с ним.

Н.: Вы связаны с прошлыми образами. Это верно.

К.: А если вы не формируете никакого образа?

Н.: Тогда вы свободны от прошлого.

К.: Увидьте это! Увидьте!

Н.: Очень чётко.

К.: Следовательно, ум может опустошить себя от образов, не формируя какой-либо образ сейчас. Если я формирую образ сейчас, я соотношу его с прошлыми образами. Значит, сознание, ум, может опустошить себя от всех образов, не формируя образ сейчас. Тогда есть пространство – не пространство вокруг центра. И если человек ныряет, погружается в него гораздо глубже, то там есть нечто священное, не изобретённое мыслью, не имеющее ничего общего с какой-либо религией.

Н.: Благодарю вас.

* * *

Н.: У меня есть ещё вопрос, который я хотел задать вам. Мы видим глупость столь многих традиций, почитаемых людьми сегодня, но разве нет определённых традиций, передававшихся из поколения в поколение, которые ценны и необходимы и без которых мы бы утратили ту небольшую человечность, которой сегодня обладаем? Разве нет традиций, основанных на чём-то реальном, которые продолжают передаваться?

К.: Продолжают передаваться…

Н.: Способны жить, даже если только во внешнем смысле.

К.: Если бы меня с детства не научили не выбегать на дорогу перед автомобилем…

Н.: Это было бы простейшим примером.

К.: Или быть осторожным с огнём, остерегаться рассерженной собаки, которая может укусить вас, и так далее. Это тоже традиция.

Н.: Да, несомненно так.

К.: Другого рода традиция заключается в том, что вы должны любить.

Н.: Это другая крайность.

К.: И традиция ткачей в Индии и других местах. Знаете, они могут ткать без образца, и всё же ткут по традиции, которая так глубоко укоренилась, что им даже не нужно думать о ней. Она у них в руках. Я не знаю, видели ли вы это когда-нибудь? В Индии существует поразительная традиция, и они производят чудесные вещи. Есть также традиция учёного, биолога, антрополога, представляющая собой традицию накопления знаний, передаваемых одним учёным другому, одним врачом другому, традиция обучения. Очевидно, что такого рода традиция сущностно необходима. Я бы даже не стал называть это традицией, а вы?

Н.: Нет, это не то, что было у меня на уме. Под традицией я имел в виду образ жизни.

К.: Я бы не называл это традицией. Разве под традицией мы понимаем не какой-то другой фактор? Разве доброта – фактор традиции?

Н.: Нет, но возможно, есть добрые традиции.

К.: Добрые традиции, обусловленные культурой, в которой человек живёт. Доброй традицией среди брахманов было не убивать никаких человеческих существ или животных. Они приняли её и действовали соответственно. Мы спрашиваем: «Разве доброта традиционна? Может ли доброта действовать, процветать в традиции?»

Н.: Тогда я задам вопрос по-другому: существуют ли традиции, сформированные разумом индивида или коллектива, которые понимают человеческую природу?

К.: Разве разумность традиционна?

Н.: Нет. Но может ли разум создавать или формировать образ жизни, который способен помочь другим людям с большей охотой находить себя? Я знаю, что то, о чём вы говорите, – нечто проистекающее изнутри, но разве нет очень разумных людей, которые могут сформировать для меня внешние условия, чтобы мне было не так трудно прийти к тому, что увидели вы?

К.: И что это означает, сэр? Вы говорите, что вы знаете.

Н.: Я не говорю, что я знаю.

К.: Я это предполагаю. Предположим, вы – великий человек невероятной разумности, и вы говорите: «Мой дорогой сын, живи так-то».

Н.: Ну, я не должен этого говорить.

К.: Вы излучаете свою атмосферу, свою ауру, и тогда я говорю: «Я попытаюсь – он этого достиг, а я нет». Может ли доброта расцвести в вашем окружении? Может ли доброта расти в вашей тени?

Н.: Нет, но я не был бы разумен, если бы поставил это условием.

К.: Следовательно, вы заявляете, что доброта не может функционировать, действовать, цвести ни в каком окружении.

Н.: Нет, этого я не говорил. Я спрашивал, существует ли окружение, которое может способствовать освобождению.

К.: Мы этим займёмся. Человек, который каждый день, день за днём, ходит на фабрику и находит освобождение в пьянстве и всём прочем в этом роде…

Н.: Это пример несчастного окружения, скверной традиции.

К.: Тогда что человек, который разумен, который озабочен изменением окружающих условий, делает для этого человека?

Н.: Возможно, он изменяет окружающие условия для самого себя. Но он понимает кое-что в человеке в целом. Я говорю сейчас о великом учителе, что бы это ни означало. Он помогает, он представляет нам некий образ жизни, который мы не понимаем, который мы не проверяли сами, но который каким-то образом воздействует на что-то в нас, чтобы сблизить нас немного.

К.: Это сатсанг – благая компания. Приятно быть в благой компании, потому что мы не будем ссориться, не будем бороться друг с другом, не будем проявлять насилия, – это хорошо.

Н.: Ладно. Но, может быть, благая компания будет означать, что я буду ссориться, но буду видеть это лучше, я буду больше от этого страдать и буду лучше это понимать?

К.: Таким образом, вам нужна благая компания, чтобы более ясно увидеть себя?

Н.: Да.

К.: А это означает, что в том, чтобы увидеть себя, вы зависите от окружения.

Н.: Ну, может быть, в начале.

К.: Начало есть первый шаг и последний.

Н.: Я не согласен.

К.: Давайте немного углубимся в это. Смотрите, что получилось. Я нахожусь с хорошими, благими людьми, потому что в таком окружении, в такой атмосфере я вижу себя более ясно, – поскольку они ясные, я вижу собственные идиотские свойства.

Н.: Иногда так и бывает.

К.: Предположим.

Н.: Это один из примеров, верно?

К.: Или я тоже хороший и поэтому живу с ними. Тогда я в них не нуждаюсь.

Н.: Да, тогда мы в них не нуждаемся. Верно.

К.: Если я хороший, я в них не нуждаюсь. Но если я не хороший и появляюсь в их присутствии, то могу видеть себя ясно. Тогда, чтобы видеть себя ясно, они мне нужны. Это то, что обычно происходит. Они становятся важными, а не моя «хорошесть». Это происходит каждый день.

Н.: Но разве нет такого приёма, как отлучение ребёнка от груди путём её зачернения? Случается, что я действительно нуждаюсь в этих людях; может быть, в начале.

К.: Я намерен усомниться в этом, я хочу выяснить. Прежде всего, если я хороший, я в них не нуждаюсь. Я подобен этим холмам и птицам, которые не нуждаются.

Н.: Верно. Мы можем это исключить.

К.: Когда я не хороший, я нуждаюсь в их компании, поскольку в их компании я вижу себя ясно; я чувствую дыхание свежести.

Н.: Или насколько я плох.

К.: В момент, когда я сам себя пугаюсь, в самом широком смысле слова, я просто сравниваю себя с ними.

Н.: Нет, не всегда. Я могу разоблачить собственный образ, который у меня есть, как ложь.

К.: Теперь я сомневаюсь, нужны ли они вам, чтобы разоблачить себя как лжеца.

Н.: В принципе, нет.

К.: Нет, не в принципе. Либо это так, либо нет.

Н.: В этом и вопрос.

К.: Это означает, что, если я нуждаюсь в них, я пропал. Тогда я буду всегда зависеть от них. Сэр, это происходило с тех пор, как начались человеческие отношения.

Н.: Да. Но бывает также, что я зависим только на время, а потом исправляю положение.

К.: А значит, почему бы вам, хорошему человеку, не сказать мне: «Давайте, начните, вы не нуждаетесь во мне. Теперь вы можете видеть себя ясно».

Н.: Может быть, если бы я вам это сказал, вы восприняли бы это совершенно неправильно и совсем не поняли бы меня!

К.: Что же мне тогда следует делать? Продолжать зависеть от вас, бегать за вами?

Н.: Не что вам следует делать, а что вы делаете?

К.: Что они обычно делают, так это бегают за ним.

Н.: Обычно они так и делают, да.

К.: И держатся за его подол.

Н.: Но может быть, это потому, что учитель не разумен.

К.: Нет. Он говорит: «Послушайте, я не могу учить вас, друг мой, мне нечему учить. Если я действительно хороший, то мне нечему учить. Я могу только указать».

Н.: Но он этого не говорит, он это делает.

К.: Я говорю: «Послушайте, я не хочу учить вас, вы должны учиться у самого себя».

Н.: Да, верно. Положим, он так говорит.

К.: Да, он говорит, что учиться нужно у самого себя. Не зависеть. Это и означает, что вы, будучи хорошим, помогаете мне смотреть на самого себя.

Н.: Привлекая вас.

К.: Нет. Вы ставите меня в угол, чтобы я не мог сбежать.

Н.: Я понимаю, о чём вы говорите. Но сбежать – самая лёгкая вещь в мире.

К.: Я не хочу сбегать. Сэр, вы говорите мне: «Не будьте зависимым, потому что в хорошести нет зависимости». Если вы хотите быть хорошим, вы не можете от чего-то зависеть.

Н.: От чего-то внешнего, да, верно.

К.: От внешнего или от внутреннего. Не будьте зависимым от чего бы то ни было. Это не значит не зависеть от почтальона, это значит быть независимым внутренне.

Н.: Верно.

К.: Что это означает? Я зависим. Он говорит мне только одно: «Не будьте зависимым ни от меня, ни от кого-либо другого – от жены, мужа, дочери, политика – не будьте зависимым». Вот и всё. Он уходит. Он оставляет меня с этим. Что мне делать?

Н.: Выяснить, прав ли он.

К.: Но я зависим.

Н.: Это я и имею в виду.

К.: Я действительно зависим от жены, от священника, от какого-то психоаналитика – я зависим. Тогда я начинаю. Потому что он говорит мне истину – вы понимаете, сэр? Она здесь, я должен её осуществить. Итак, я должен выяснить, истина это или ложь. Это значит, я должен пустить в ход мой рассудок, мои способности, мой разум. Я должен работать. Я не могу просто сказать: «Ладно, он ушёл». Я зависим от своей кухарки! Поэтому я должен выяснить, я должен увидеть истинное и ложное. Я увидел истину. Это не зависит ни от кого.

Н.: Верно.

К.: Даже благая компания не научит меня тому, что хорошо, что ложно и что истинно. Я сам должен это увидеть.

Н.: Несомненно.

К.: Таким образом, я не завишу ни от кого в том, чтобы выяснить, что истинно, а что ложно.