Читать книгу «Лют» онлайн полностью📖 — Дженнифер Торн — MyBook.
image

Легенда о заговоренных островитянах прославила Лют в веках по всей Британии и, что занятно, принесла острову прибыль. С того времени, как корабли стали бороздить Атлантику или отправляться к северу на рыбный или китобойный промысел, удачливые моряки с Люта были желанными членами любой судовой команды. В бристольских портах верили, что корабль, на котором плывет уроженец Люта, непотопляем, поэтому жалованье островитянам платили гораздо щедрее, чем остальным, не обижали их и при дележке добычи; правда или выдумка, не знаю, но говорят, что «счастливые» корабли с жителями Люта на борту всегда возвращались с хорошей поживой. Заправляли всем Тредуэи, основав на острове что-то вроде собственной Ост-Индской компании в миниатюре. Получая от населения долю выручки, они делали удивительно толковые вложения и за последние два века ни разу сколь-нибудь заметно не страдали от экономических рецессий и депрессий. Вот почему наряду со всей юридической работой, связанной с владением четырьмя островами: учетом договоров с арендаторами, контролем за соблюдением природоохранных законов, надзором за ремонтом ветхих построек, выдачей разрешений на выпас овец на Суннане и заходами в гавань чужих рыболовных судов, – по будням Хью в основном занят тем, что перемещает деньги туда-сюда и наблюдает, как растет доход. Реинвестирование, пожертвования, все такое. Каждое утро он посвящает этому порядка двух часов, после чего приступает к реальным делам: обходит соседей, справляется об их нуждах, жалобах или пожеланиях, которые он передаст чиновникам на большой земле. В общем и целом от него требуется просто быть, относиться к людям по-человечески и следить, чтобы все были счастливы.

И все действительно счастливы. Все живут в покое и довольстве, но лучше всех живется Тредуэям, а я – леди Тредуэй, хозяйка Олдер-хауса, и по утрам у меня ни единой заботы. Что бы я сейчас ни ответила, это прозвучит хвастливо. Джо, слава тебе господи, переходит к следующему аргументу:

– Ничего странного не замечала в нашем военном мемориале?

Так. Что-то я не соображу. Признаюсь, в детстве и юности я не видела военных памятников, кроме тех огромных мемориалов, к которым нас привозили на школьных экскурсиях в Вашингтон. Когда же я узнала, что в Британии свой мемориал есть практически в каждой деревушке, Хью объяснил мне, что в Европе мировые войны унесли гораздо больше жизней, чем в Штатах. Я вдруг осознала, насколько далека была от понятия войны там, у себя дома. Американцы быстро оправляются от трагедий. Мы считаем это своей сильной стороной, а возможно, следовало бы расценивать как признак незрелости, неумения проживать тяжелые эмоции. Вспоминаю небольшую площадь между школой и церковью, где установлен памятник, и меня впервые осеняет:

– На нем нет имен, только даты войн.

Джо коротко хлопает ладонью по прилавку.

– Потому что ни один человек с Люта не погиб на войне. Ни на какой.

«Не может быть!» – проносится у меня в голове, а вслух я восклицаю:

– Так это же замечательно!

Джо смеется, соглашаясь со мной, потом отклеивается от прилавка, подходит к двери и высовывается в зал.

– Все хорошо, миссис Уикетт?

– Я готова уйти, – едва слышно произносит старушка.

У меня сжимается сердце. Вероятно, миссис Уикетт имеет в виду, что намерена расплатиться за чай, но в последнее время она все чаще поминает смерть, говорит, что молит Господа поскорей ее забрать. С недавних пор на Люте крайне болезненная атмосфера.

Джо склоняется к миссис Уикетт и что-то шепчет ей на ухо, затем помогает подняться и выйти на улицу. Пожилая женщина идет домой. Проходя мимо витрины, дрожащими пальцами поправляет воротник; в белесых глазах – неотступная скорбь. Вот чувство, с которым она каждое утро просыпается и каждый вечер ложится в постель. Как это, наверное, тяжело.

– Так вот! – Джо шумно возвращается в лавку. – К концу Дня ты все поймешь.

– К концу дня… – Я пристально смотрю на Джо. – То есть мне не стоит волноваться?

– Это не я решаю, – отшучивается она, хотя в ее взгляде сквозит печаль. Выражение лица Джо отчего-то заставляет меня усомниться в правдивости ее слов. Она вздыхает. – Только не злись на Хью. В конце концов, он на самом деле пытался тебя увезти, дурачок.

По идее, я должна оскорбиться тем, что ктото назвал моего мужа дурачком, но я знаю, что в устах Джо это звучит ласкательно. Детей у нее нет, поэтому она проявляет материнскую заботу по отношению ко всем жителям острова, даже к тем, кто намного старше, и даже ко мне – теперь, когда оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с моей американской семьей.

Моя любящая бабушка, которая в детстве вставала на мою защиту, тайком дарила мне подарки, книги, комплименты и шутки, которая приняла меня взрослую и предоставила мне убежище, тихую гавань. Вместе с которой я оказалась на том самом трансатлантическом лайнере, где встретила Хью. До сих пор с трудом верится, что последний образ, запечатлевшийся в моей памяти, таков: нас с ней разделяет стеклянная перегородка в международном аэропорту имени Джона Кеннеди, я смотрю, как бабуля уходит одна, растерянная, с разбитым сердцем, но все-таки машет мне на прощанье. Теплая рука Хью обвивает мои плечи, направляет меня к международному терминалу.

Дверь в лавку со скрипом открывается. Колокольчик на секунду прилипает к отсыревшей стене, потом вновь обретает свободу и звенит. При виде Мэтью Клера меня охватывает то же чувство, которое я всегда испытываю в его присутствии: жгучий стыд. Он тоже «рад» встрече со мной:

– А… Я, наверное, попозже загляну. Джо смеется.

– Что с тобой? Можно подумать, ты нас тут голышом застал.

Он бледнеет как мел, и даже я прячу улыбку.

– Я хотел спросить у вас насчет радио, – выпаливает он.

Для меня его слова – загадка, однако Джо выпрямляется, очевидно, поняв, о чем он. Я застегиваю молнию на кофте, похлопываю ладонью по карману с сигаретой и печеньем и бочком пробираюсь к двери, выдав вежливый предлог:

– Я пойду, а то дети скоро раскапризничаются. Удачной оздоровительной прогулки. – Джо подмигивает мне.

– Спасибо, – я киваю, потом смущенно бормочу, глядя на Мэтью: – До свиданья.

Он не оборачивается в мою сторону. Собственный голос кажется мне тоненьким, и в нем слышится такая отчаянная жажда поддержки, что, выйдя на мощеную улочку, я еле удерживаюсь, чтобы не пуститься бегом.

День сегодня туманный, в воздухе висит густая сырая хмарь; ничуть не похоже на волшебную погоду, которую только что расхваливала Джо. Я миную вереницу стандартных домиков с террасами на окраине деревни, и вот уже вымощенная камнем дорога сменяется грунтовкой, ведущей на север, в рощу.

Мистер и миссис Тавиш возвращаются с прогулки со своим йоркширским терьером Пикси, таким же дряхлым, как они, и чопорно кивают в ответ на мой взмах рукой.

– А почему вы без Макса? – интересуется мистер Тавиш. Он слышит лучше жены. Иногда супруги ужинают в пабе и так громко разговаривают, что перекрикивают весь зал.

– Он дома! – отвечаю я. – Позже его выгуляю!

Еще раз машу рукой и продолжаю путь, гадая, что они подумают, глядя, как я удаляюсь от дома, выгуливаю себя. Потом чертыхаюсь. Если бы я плевала на чужое мнение, люди уважали бы меня больше, знаю. Однако мне и не нужно их уважение. Я ведь его не заслужила. Мне хочется нравиться им, а это выглядит куда более жалко.

Когда-то за бокалом вина я проговорилась Джо, что знаю о неприязни Мэтью ко мне. Она называла его Мэтти, со смехом описывая, в какого отшельника он превратился на этом своем маяке, и я возьми и брякни: «Он меня ненавидит». Джо смутилась, но не стала меня разуверять, и я поняла, что вслух обсуждать подобное не принято и что это было по-детски. Больше я ничего такого не говорила.

Муж тоже определенно не помогает повысить мою самооценку: Хью только и рассказывает, что думают о нем окружающие, как его постоянно сравнивают с отцом и дедом, и так до бесконечности. Я внимательно слушаю, сочувствую, впитываю каплю за каплей. Я вообще-то тоже ношу фамилию Тредуэй.

На портретах, заполонивших стены Олдерхауса, можно видеть и леди Тредуэй разных поколений – одна в корсаже эпохи Тюдоров, другая в кружевах и оборках, третья – мой любимый портрет маслом на лестничной площадке второго этажа – в элегантном твидовом костюме военной поры. Упоминания о предках Тредуэев вплетены в каждую историю, каждую байку, с этим именем связана каждая точка на острове. Вот скамейка, которую отец Хью поставил, дабы старики могли присесть и отдохнуть во время прогулок. Вот причал, выстроенный из камня, который лорд Тредуэй добывал на отмелях в девятнадцатом столетии вместе с простыми работягами. Я даже слыхала легенду о том, как в тридцатых годах двадцатого века тогдашняя леди Тредуэй прогнала с пляжа здоровенного тюленя, чтобы тот не разорял гнезда тупиков.

У островитян большие ожидания касательно меня и Хью, но я все еще не понимаю какие. Всё здесь словно завязано на этом Дне «Д», что бы он собой ни представлял. Может, я просто воображаю лишнее, накручиваю себя на ровном месте, а может, и нет.

Теперь я бреду, не глядя по сторонам, и к тому времени, как приближаюсь к роще, нервы мои на пределе. Пикапа Джона Эшфорда поблизости нет. На этой неделе остров почти опустел, и мне не нужно прятаться. Но я крадусь меж дубов, слушаю их приветственные летние шепотки и наконец добираюсь до заветного места, достаточно удаленного от тропинки, чтобы не бросаться в глаза. Затаив дыхание, торопливо оглядываюсь, напрягаю слух, после чего достаю из тайника в дупле низко склонившегося дуба зажигалку. Я настолько хорошо знакома с этими деревьями, что в такие дни, как сегодня, без труда представляю, что они обладают неким сознанием. Ждут. Наблюдают. Составляют свое мнение.

Дупло набито окурками. Снова пора его вычистить. Я опускаюсь на корточки, чувствуя, как горят мышцы бедер, щелкаю зажигалкой и медленно затягиваюсь своей единственной драгоценной сигаретой.

Полный идиотизм, по-другому не скажешь. До замужества я практически не курила – только в компании, и то крайне редко, потому что, признаем честно, я почти ни с кем и не общалась. Пристрастия к табаку у меня не было, но мысли о том, что нужно будет выходить замуж, заводить детей, навсегда отказаться от курения, постоянно меня грызли.

Я ощущаю эти мгновения как маленький кармашек времени, не принадлежащего моей семье. Это время только мое, и если я хочу потихонечку убивать себя по пять минут в день, то, черт побери, имею на это право.

Я размышляю о камне. О естественном переходе. Обо всех тех людях, которые добровольно решили умереть всего в нескольких шагах отсюда. И если они сами пожелали себя убить, то остальные жители Люта помогали им в этом с большой охотой.

Во рту появляется затхлый вкус: сегодня сигарета что-то не пошла. Я быстро тушу окурок и иду через лес на север, к сердцу рощи, туда, где лишь вчера обнаружила Чарли.

Страх все глубже и глубже проникает в мои кости, но, когда я достигаю небольшой опушки, рассеивается, точно случайно вырвавшийся чих. Сколько раз я уже тут бывала. Не считая раскопа, на Люте не осталось мест, которые я бы не посещала по многу раз, и все же сюда меня влечет чаще всего. Вот дуб с низко склоненным, будто в знак почтения, суком; вот тусклый солнечный свет просачивается между ветвями деревьев, перескакивая из одной прогалины в другую; вот ствол, обвязанный бордовой веревочкой, которую никто не потрудился снять; а вот и камень. Жертвенный камень.

На вид ничем не примечательный. Если бы не табличка, вполне можно было бы подумать, что его положили здесь неделю назад: длинный, плоский, глубоко вдавленный в небольшой холм, импровизированный столик для пикника. Углубление в центре выглядит так, будто сформировалось естественным путем. Возможно, его проделала вода, на протяжении тысячелетий лившаяся сверху тонкой струйкой. Если бы все это время в нишу капала кровь, то наверняка осталась бы, не знаю, какая-нибудь рыжина.

Я дотрагиваюсь до углубления. Впервые. Никаких мурашек по коже. Никаких свидетельств, что на этом месте люди расставались с жизнью в варварском ритуале, что именно здесь священный булыжник раз за разом опускался на человеческую голову, пробивая скальп, череп, мозг, скуловую кость, в итоге ударяясь о плиту жертвенного камня. Какому богу приносили жертву? Неизвестно.

После переезда на Лют я прочла все существующие книги о древних кельтских божествах – мною овладел старый академический инстинкт максимально углубиться в предмет, и, по иронии, теперь я знаю об этом больше любого аборигена. Тема, однако, меня увлекла: имена, связь с другими богами – ирландскими, древнеримскими. Все они канули в забвение, когда им перестали поклоняться, всех их смыло волной христианства, прокатившейся по британским островам. А ведь некогда был и громовержец Таранис, отвечавший за погоду, и трехликий Луг – бог торговли, и рогатый Кернунн, которому молились о здоровье, и Туата де Дананн, Сияющие, – захороненные в земле, они спят, они ждут.

При мысли о них во мне что-то всколыхивается, какое-то мучительно неясное воспоминание. Щекочущее прикосновение, похожее на забытый сон. Закрываю глаза, прижимаю ладонь к углублению, идиотка, но и это не помогает встряхнуть память. Не вижу, не слышу, не чувствую ничего, что указывало бы на присутствие некой сущности, более значительной или странной, чем я сама.

Пальцы другой руки все еще сжимают бычок наполовину выкуренной сигареты, и я вдруг начинаю безотчетно давить его о камень, до боли стиснув зубы в необъяснимом приступе злости. Жду, когда же отзовутся духи. Когда мне откроется истина. Жду хоть чего-нибудь.

Ребром ладони смахиваю пепел; скрестив ноги, усаживаюсь на гравий. Голова и тело налились свинцовой тяжестью.

За завтраком я спросила Чарли, зачем он ходил в рощу. Он пожал плечами и отмолчался, у него такое бывает. Я решила не приставать, поскольку в доме и без того напряжение растет, но, возможно, мне следовало быть понастойчивей, ведь единственный ответ, который приходит мне в голову, – тот, что час назад за чаем озвучила Джо. Чарли пришел сюда, чтобы удержать нас на острове.

Неприятный холодок растекается сперва по рукам, потом по спине. Поднимается ветер – нет, это не дурной знак, на Люте всегда ветрено, но я встаю и, не оглядываясь, покидаю это якобы священное место. «Мое время» закончилось.

Когда я прихожу домой, дети не спят, а весело бегают по нижнему этажу под присмотром Салли. Здороваюсь взмахом руки, ставлю сумку, глотаю последние крошки мятного леденца, припасенного заранее.

– Где Хью? – спрашиваю я, крутя головой по сторонам.

Салли не должна заниматься детьми. Не то что я не доверяю ей такую ответственность, просто у нее других дел хватает.

– Наверху, – отвечает Салли. Бодрость в ее голосе меня тревожит. – Я хотела поговорить насчет меню на эту неделю. Продуктов маловато.

– А, ну да, предполагалось же, что мы уедем, так? Господи, что я говорю! Пожалуйста, за нас не волнуйтесь. Если хотите, возьмите несколько дней отпуска. В кои-то веки мы сами о себе позаботимся.

Салли ошеломлена, как будто я ее уволила.

– Всего несколько дней, – повторяю я.

Чарли врезается мне в ногу и повисает на ней, с радостной улыбкой взирая на меня снизу вверх. Я глажу сына по голове. К нам присоединяется Макс. Глажу и его тоже.

– Я лучше… Думаю, я лучше останусь на хозяйстве, если вы не против. – Щеки Салли пунцовеют. – Знаете, помогает отвлечься.

Она поджимает губы, быстрым взглядом окидывает площадку второго этажа. Чувствует, должно быть, что Хью избегает обсуждать эту тему, и не желает пересекать опасную черту, но уголки побелевших губ выдают то, что не дает покоя Салли уже какое-то время. Она верит в День «Д».

– Конечно, не против, делайте, как вам удобно, – весело говорю я. – Честно признаться, дети будут только рады, если им не придется есть мою стряпню.

– Ты собираешься готовить? – в ужасе спрашивает Чарли, отпускает мою ногу и пятится. – Не-е-ет!

Я выразительно пожимаю плечами. Подобный цирк разыгрывается у нас регулярно. Салли моргает, ее лицо приобретает нормальный цвет.

– Тогда я займусь кухней. Эйвери скоро придет, она приглядит за малышами, а я пороюсь в кладовой, посмотрю, что можно сочинить.

– Я и сама пригляжу за детьми, – со смехом говорю я.

В конце концов, я их мать. Но Эмма уже пытается забраться на шкаф, Чарли толкает меня к стене, Макс пускает слюни прямо на мои ботинки, и я, не пробыв дома и пяти минут, уже дико утомилась. В уголках глаз Салли разбегаются морщинки.

– Эйвери сделает это с удовольствием. И ей тоже хочется отвлечься.

Они, насколько мне известно, не родственницы, однако Салли души не чает в Эйвери, заменяя той бабушку. Здесь так принято. Если есть пустота, мы ее заполняем.

Поворачиваюсь к высоким окнам на западной стороне и вижу, как Эйвери в сарафане с пышной юбкой и цветочным рисунком пересекает вытянутую лужайку. Из-за переросшей травы ее изящная походка превращается в неуклюжее марширование типичного подростка.

Еще пару лет назад она подавала большие надежды как балерина. Помню ее стройной, как тростник, девочкой, занятой упражнениями на растяжку у школьной изгороди: взмах вытянутой ногой до самого уха, разинутые рты зрителей. Она уехала учиться в престижную балетную школу в Кардиффе, не закрывшуюся, несмотря на войну, но каких-то две недели спустя партнер уронил ее, и она получила перелом голеностопа, полностью залечить который оказалось невозможно.

После возвращения на Лют бедняжка Эйвери никак не найдет себе места. Ее ухажер, здешний паренек, с которым она то встречалась, то расставалась, ушел на войну и не всегда может отвечать на электронные письма, и будущее ее представляется туманным. Она подрабатывает на полставки в сельской школе, но сейчас на острове не осталось других детей, кроме моих.