2

19.12 по североамериканскому восточному времени

0:12 по Гринвичу

По громкоговорителю называют имя опаздывающего на какой-то рейс пассажира, и у Хедли невольно мелькает мысль: что, если ей взять и удрать со своего рейса? Но идущий впереди парень оглядывается, словно услышал ее рассуждения и проверяет, здесь ли она еще. Хедли неожиданно чувствует к нему благодарность за то, что есть с кем разделить этот ужасный день.

За огромными окнами самолеты выстроились, как на параде, и у Хедли быстрее бьется сердце: скоро она сядет в один из них. Ни от одного из всех тесных закутков и закоулков мира так не бросает в дрожь, как от самолета.

В прошлом году с ней впервые случился приступ паники, с головокружением, сердцебиением и подступающей тошнотой. Это произошло в ванной гостиничного номера в Аспене^[1]. За окном шел густой снег, а в соседней комнате отец разговаривал по телефону, и Хедли вдруг показалось, что стены сдвигаются, подступая к ней с неотвратимостью ледника. Она боялась пошевелиться, стараясь дышать размеренно, а стук в ушах почти заглушал папин голос за стенкой.

– Да-да, – говорил папа. – А ночью обещают сильный снегопад, завтра снега должно быть дюймов шесть, не меньше – идеальная погода.

Они уже два дня пробыли в Аспене, изо всех сил притворяясь, что эти весенние каникулы ничем не отличаются от прошлогодних. Вставали очень рано, чтобы успеть подняться на гору, пока не нахлынула основная масса лыжников, а по вечерам сидели у себя в домике, пили горячий шоколад у камина, играли в настольные игры. И старались не говорить о том, что мама на этот раз не поехала с ними – так старались, что в итоге оба ни о чем другом не могли думать.

И Хедли все-таки не идиотка. Не бывает такого: поехал на полгода в Оксфорд, читать лекции по истории поэзии, а потом вдруг ни с того ни с сего решил развестись. Хоть мама и молчала – она вообще практически перестала говорить о папе, – Хедли понимала, что причиной всему наверняка другая женщина.

Хотела спросить папу напрямик на каникулах – прямо около самолета предъявить обвинение. Пусть объяснит, почему он не вернулся домой! Но в аэропорту ее встретил почти незнакомец, с рыжеватой бородой, нелепой в соседстве с темными волосами, и с такой широкой улыбкой, что видно коронки на зубах. Всего за шесть месяцев отец изменился до неузнаваемости. Только когда наклонился ее обнять, он снова стал собой – от него по-прежнему пахло сигаретами и лосьоном после бритья, и он хрипло шепнул ей на ухо, что ужасно соскучился. И от этого почему-то стало еще хуже. В конце концов, не перемены разбивают сердце, а вот эти мучительно родные, привычные детали.

Хедли струсила и вместо решительного разговора первые два дня наблюдала и ждала, вглядывалась в папино лицо, ища на нем, словно на карте, разгадку – почему так внезапно рассыпалась их маленькая семья. Осенью они провожали его в Англию с восторгом. После колледжа средней руки в Коннектикуте приглашение в Оксфорд, в одно из лучших отделений английского языка и литературы – от такого невозможно отказаться! Но у Хедли только-только начался учебный год, а мама не могла на целых четыре месяца бросить свой магазинчик обоев, и потому они решили, что останутся дома до Рождества, затем на пару недель приедут к папе в Англию, посмотрят разные достопримечательности, а потом все вместе вернутся домой.

Конечно, вышло все не так.

Сначала мама сказала, что планы поменялись и Рождество они с Хедли проведут у бабушки с дедушкой, в штате Мэн. Хедли была почти уверена, что папа тоже туда приедет сюрпризом, но их встретили действительно только дедушка и бабушка – и такая гора подарков, что сразу стало ясно: ее стараются утешить.

Хедли уже какое-то время ловила краем уха обрывки напряженных разговоров по телефону, а по ночам слышала, как плачет мама – в старом доме звуки далеко разносились через вентиляцию. И только на обратном пути после Рождества мама наконец сообщила, что они с папой решили разойтись и что он останется в Оксфорде еще на один семестр.

– Вначале мы просто поживем раздельно, – сказала мама, оторвав взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Хедли, застывшую на сиденье и с трудом переваривавшую новости, одну за другой: сначала – «мама с папой разводятся», а потом – «папа не вернется домой».

– Между вами целый океан, – тихо проговорила она. – Куда уж раздельнее?

– В юридическом плане, – вздохнула мама. – Нужно официально оформить раздельное проживание.

– А разве для этого не надо сначала увидеться? Ну, чтобы принять такое решение?

– Ах, солнышко! – Мама оторвала одну руку от руля и погладила Хедли по коленке. – Решение уже принято.

И вот два месяца спустя Хедли стояла в ванной гостиничного номера с зубной щеткой в руке и слушала папин голос из соседней комнаты. Сперва она обрадовалась, подумав, что он разговаривает с мамой, но тут папа назвал имя: Шарлотта – и снова понизил голос.

– Нет, – сказал он, – все нормально, она пошла в уборную.

Хедли вдруг стало холодно. С каких это пор ее папа вместо «туалет» говорит «уборная» и шепчется по телефону с чужими тетками? Пригласил дочь на лыжный курорт, как будто всё в порядке, а потом вернется к своей новой жизни.

Хедли шагнула ближе к двери. Кафельные плитки пола холодили босые ступни.

– Знаю, – сказал отец с нежностью. – Солнышко, я тоже соскучился.

Ну конечно, подумала Хедли, закрывая глаза. Ну конечно.

Она была права, но от этого не легче. А когда от этого бывает легче? Хедли чувствовала, как внутри прорастает крошечное зернышко обиды. Вроде косточки от персика – маленькое, твердое и гадкое. Теперь от горечи уже не избавишься.

Хедли отступила от двери. Горло перехватило, и стало тесно в груди. В зеркале Хедли видела свои покрасневшие щеки. Перед глазами все расплывалось – наверное, от пара. Хедли вцепилась в край раковины, так что костяшки пальцев побелели. Заставила себя дождаться, пока отец повесит трубку.

– Что случилось? – спросил папа, когда она наконец вышла из ванной и, не глядя на него, плюхнулась на постель. – Ты хорошо себя чувствуешь?

– Нормально, – коротко ответила Хедли.

Однако на следующий день приступ повторился.

Они спускались в лифте, Хедли уже было жарко в многослойном лыжном снаряжении, и вдруг их тряхнуло, а потом кабина остановилась. Кроме них, в лифте никого не было. Хедли с папой растерянно переглянулись. Папа нажал на кнопку экстренного вызова.

– Дурацкий подъемник…

Хедли зло сверкнула глазами.

– Ты хотел сказать – дурацкий лифт?

– Что?

– Ничего, – буркнула она и принялась наугад тыкать в кнопки, подмигивающие яркими огоньками.

Внутри поднималась паника.

– Вряд ли это поможет… – начал папа и тут наконец заметил неладное. – Ты нормально себя чувствуешь?

Хедли рванула ворот лыжной куртки, дернула замочек молнии.

– Нет! – Сердце дико стучало. – Да… Не знаю. Я хочу выйти отсюда!

Папа сказал:

– Сейчас придет мастер. До тех пор мы ничего не сможем…

– Нет, папа, скорее!

Хедли впервые за эти каникулы назвала его папой; со дня приезда она всячески старалась вообще никак к нему не обращаться.

Он обвел взглядом крохотную кабину.

– У тебя приступ паники? – спросил папа, сам, кажется, перепугавшись не на шутку. – А раньше такое с тобой случалось? Мама знает?

Хедли замотала головой. Она не понимала, что происходит – знала только, что ей необходимо сейчас же, немедленно выйти наружу.

– Эй! – Папа схватил ее за плечи и заглянул в глаза. – Через минуту нас вызволят, слышишь? Смотри на меня! Не думай о том, где мы находимся.

– Ладно, – прошептала Хедли, стиснув зубы.

– Вот и хорошо, – сказал папа. – Думай о чем-нибудь другом. Представь себе открытое пространство.

Хедли старалась успокоиться, вспомнить что-нибудь приятное, но разум отказывался функционировать. Капельки пота щекотали кожу, мешая сосредоточиться.

– Представь себе пляж, – сказал папа. – Или небо! Да, представь себе небо. Такое большое, конца-краю не видно.

Хедли, зажмурившись, отчаянным усилием вообразила бесконечную синеву, лишь кое-где отмеченную редкими облачками. Такую огромную, бездонную. Сердце стало биться ровнее, и дыхание понемногу успокоилось. Хедли разжала вспотевшие кулаки, а когда снова открыла глаза, прямо напротив увидела папино встревоженное лицо. Они смотрели друг на друга целую вечность, и Хедли вдруг поняла, что впервые со дня приезда позволила себе взглянуть отцу в глаза.

А потом лифт дернулся и снова пришел в движение. Хедли перевела дух. Дальше они ехали в молчании. Оба были взволнованы, обоим хотелось поскорее выйти и чтобы над головой раскинулось бескрайнее небо.

Сейчас, в тесноте и сутолоке аэропорта, Хедли с трудом отводит взгляд от окна с разбросанными за ним словно игрушечными самолетами. В животе снова что-то сжимается; бесполезно представлять себе небо, когда находишься на высоте девяти тысяч километров и оттуда одна дорога – вниз.

Обернувшись, она видит, что тот мальчик ждет ее, по-прежнему сжимая ручку чемодана. Она догоняет его, и он, улыбнувшись, сворачивает в кишащий народом коридор. Хедли почти бежит, едва поспевая за его стремительной походкой. Она ориентируется по синей рубашке и так сосредоточилась на том, чтобы не отстать, что чуть не налетает на парня. Он выше сантиметров на пятнадцать, поэтому, разговаривая с ней, слегка наклоняет голову.

– Я даже не спросил, куда тебе нужно.

– В Лондон, – отвечает Хедли.

Он смеется.

– Нет, сейчас! Куда ты хотела пойти?

– А-а… – Хедли потирает лоб. – Сама не знаю. Может, пообедать? Просто неохота было там сидеть.

Это не совсем правда. Вообще-то, Хедли собиралась в уборную, но не говорить же об этом сейчас! Одна вероятность того, что он станет ждать у дверей, пока она стоит в очереди в кабинку, приводит Хедли в ужас.

– Ясно.

Он смотрит на нее сверху вниз. Темная прядь упала на лоб, а когда он улыбается, на одной щеке появляется ямочка, и от этого его лицо кажется чарующе асимметричным.

– Так куда пойдем?

Хедли, встав на цыпочки, осматривается. Выбор невелик: несколько унылых прилавков с пиццей и гамбургерами. Непонятно, собирается ли он есть вместе с ней; из-за этой неопределенности прийти к какому-нибудь решению еще труднее. Хедли буквально чувствует, как он терпеливо ждет, что она скажет. Напряженная, словно струна, Хедли спешно соображает, при каком варианте меньше риска заляпаться, если он все-таки захочет составить ей компанию.

После мучительно долгих колебаний Хедли тычет пальцем в небольшое кафе чуть поодаль, и он послушно направляется в ту сторону, волоча за собой ее красный чемодан на колесиках. Подойдя к прилавку, он поправляет сумку на плече и, щурясь, разглядывает меню.

– Хорошая идея, – замечает он одобрительно. – А то в самолете наверняка дадут какую-нибудь гадость.

– Ты куда летишь? – спрашивает Хедли, вставая рядом с ним в очередь.

– Тоже в Лондон.

– Да ну? А место какое?

Он вытаскивает из заднего кармана джинсов билет, сложенный вдвое и с оторванным уголком.

– 18-С.

– У меня 18-А.

Парень улыбается.

– Почти соседи!

Хедли кивает на упакованный в дорожный пакет костюм у него на плече – парень придерживает крючок от «плечиков» согнутым пальцем.

– Тоже на свадьбу летишь?

Секунду он колеблется, потом дергает подбородком, обозначая кивок.

– Вот и я на свадьбу. Забавно, если окажется, что на одну и ту же!

– Это вряд ли.

Парень как-то странно смотрит на нее, и Хедли чувствует себя дурочкой. Конечно, не на одну и ту же. Хочется надеяться, он не решит, что она считает Лондон большой деревней, где все друг друга знают. Хедли всю жизнь прожила в маленьком городке, но все-таки ей понятно, что Лондон – огромный мегаполис. Там, наверное, легко затеряться.

Мальчишка, похоже, собирался еще что-то сказать, но, передумав, поворачивается к меню.

– Чего тебе хочется?

«А правда, чего мне хочется?» – думает Хедли.

Хочется домой.

Хочется, чтобы дома все было как раньше.

Хочется поехать куда угодно, только не к отцу на свадьбу.

Хочется оказаться где угодно, только не в этом аэропорту.

Хочется узнать, как зовут неожиданного спутника.

После долгой паузы Хедли поднимает глаза.

– Не знаю, – произносит она. – Еще не решила.