– Пожалуйста, Джек, – отвечает Чапмен совершенно нормальным голосом, беззаботным и четким, с легким оттенком мичиганского или висконсинского говора.

– Физическая химия применяет физические теории для изучения химических систем, включающих в себя реакционную кинетику, химию поверхностных явлений, молекулярно-квантовую механику, термодинамику и электрохимию.

Я улыбаюсь ослепительной улыбкой, которая соперничает со светом в классе и бьющим в окна солнцем. Хочу ослепить ее этой поганой улыбкой, чтобы она больше не смогла встречаться с моим отцом. Сидящая через два стола девчонка широко мне улыбается, но остальные выглядят смущенными и несколько разочарованными. Парень, который, кажется, Дамарио, бормочет, уткнувшись в стол:

– Ну, ты дал.

Из этих слов я понимаю, какой же я «обломщик».

– Вообще-то я думаю, что больше всего мне нравится электрохимия. Есть что-то зажигательное в хорошей химической реакции, так ведь?

И тут я подмигиваю Монике Чапмен, которая на последующие двадцать секунд лишается дара речи.

Обретя вновь способность говорить, она сразу дает нам экспресс-контрольную «для оценки знаний», однако на самом деле я думаю, что она собирается мне отплатить, поэтому ставит на листках оценки у себя за столом, а затем произносит:

– Джек Масселин, раздай работы классу.

И тут начинается.

Я встаю со своего места, подхожу к учительскому столу и беру у нее контрольные. Затем с минуту стою там, пытаясь сообразить, что же делать. Одноклассники смотрят на меня, а я на них. Есть четверо ребят с четкими приметами. Троих, я почти уверен, не знаю, да и не должен знать (но на все сто не уверен). Восемь – в серой зоне, более известной как «зона опасности».

И вот я хожу туда-сюда по проходам, пытаясь совместить имена с теми, чьи лица мне знакомы. Я готов к принятию всех ушатов грязи, которые выльют на меня, как только выяснится, что я не знаю всех присутствующих. Урод. Дуболом.

Или же я могу продолжить то, что делаю прямо сейчас, – поднимаю над головой пачку листков и спрашиваю:

– Кто на самом деле хочет знать, что он получил?

В конце концов, это была экспресс-контрольная, и никто из нас к ней не готовился. Вдобавок к сказанному я бегло просматриваю листочки, и большинство оценок – это тройки, двойки, тройки с минусом, снова тройки. Как и ожидалось, никто не поднял руку.

– А кто желает, пользуясь этой возможностью, пообещать миссис Чапмен заниматься лучше и усерднее?

Почти все поднимают руки. Эти руки прикреплены к плечам, плечи прикреплены к туловищам, туловища – к шеям, а шеи – к лицам. И лица наплывают на меня, чужие и неузнаваемые. Это как каждый день присутствовать на карнавале, где ты один без костюма, но от тебя все же ждут, что ты знаешь, кто есть кто.

– Если кому интересно, я положу их вот здесь. – Я швыряю листки на свободный стол и сажусь на свое место.

Когда звенит звонок, Моника Чапмен произносит:

– Джек, мне нужно с тобой поговорить.

Я выхожу из класса, словно ничего не слышал, и прямиком направляюсь в школьную канцелярию, где говорю, что мне нужно перейти в другой класс по высшей химии, хотя его ведет мистер Вернон, которому наверняка лет сто и который глух на одно ухо.

Секретарша начинает свою речь словами:

– Не уверена, что мы сможем вас перевести, поскольку нам придется переверстать часть вашего расписания…

В какой-то момент меня так и подмывает сказать: «Да ладно, ничего страшного, я останусь там, где есть. Уж поверьте, мне будет просто в кайф целый семестр доводить Монику Чапмен». Но я начинаю думать о том, что у отца выпадают волосы, каким худющим он сделался после химиотерапии, каким хилым выглядит, словно вот-вот грохнется в обморок. Я помню ощущение, когда мы едва его не лишились. Какая-то частичка моей души по-прежнему его ненавидит и, возможно, всегда будет ненавидеть, но он же, в конце концов, мой отец, и я не желаю ненавидеть его больше, чем теперь. К тому же мне и вправду нравится химия, так к чему тогда такие жертвы?

Я облокачиваюсь на стол и улыбаюсь секретарше улыбкой, говорящей: я берег ее для тебя и только для тебя.

– Я прошу прощения, если это доставит неудобства, и не хочу показаться равнодушным, но если это действительно вам поможет, я знаю, что мы сможем уговорить миссис Чапмен согласиться на это.

Либби

Я решаю не ходить на обед. После него физкультура, и, по-моему, на планете нет ни одной полной девушки, как бы уверенно она себя ни чувствовала, которая бы не испытывала ужаса перед физкультурой.

Если смотреть на вещи шире, то сегодняшний день мог оказаться куда хуже. Никто не выгнал меня с игровой площадки. Пока что надо мной четыре-пять раз подшутили и посмеялись и пару сотен раз пристально разглядели. Многие даже не обратили на меня особого внимания, и многие относятся ко мне как ко всем остальным. Я завела по крайней мере одну, а может, и двух потенциальных подруг.

Но самым трудным оказалось то, чего я никак не ожидала, – увидеть людей, которых я когда-то знала и с кем вместе росла. И знать, что, пока я сидела дома взаперти, они взрослели, ходили в школу, заводили друзей и жили своей жизнью. Похоже, я единственная, кто остановился на определенном этапе.

Так что есть мне совсем не хочется. Вместо обеда я сижу на парковке за столовой и читаю свою любимую книгу Ширли Джексон «Мы живем в замке». Она о девушке по имени Мари Кларисса Блеквуд. У нее в семье почти все умерли, и она живет вместе с сестрой, спрятавшись от общества, замкнувшись в своем доме не из-за избыточного веса, а из-за чего-то ужасного, что она однажды сотворила. Люди в ее родной деревне сочиняют о ней легенды и боятся ее, а иногда подкрадываются к дому, чтобы тайком на нее взглянуть. Я совершенно уверена, что понимаю Мари Клариссу как никто на свете.

Я несколько минут читаю, а потом закрываю глаза и запрокидываю голову назад. Стоит теплый, ясный денек, и хотя я уже довольно давно не привязана к дому, думаю, что мне никогда как следует не насытиться солнечным светом.

Физкультура – это гораздо хуже, чем я себе представляла.

Джек

И конечно же, это Сет Пауэлл ляпает:

– Я тут про одну игру вычитал.

Или, может, он ее в онлайне увидел – не помнит.

– Называется она «Родео на толстухе».

И хохочет так, как будто это самое смешное, что он слышал за всю жизнь. Буквально ржет изо всех сил, едва не падая с сиденья на открытой трибуне.

– Значит, так: подходишь к какой-нибудь толстухе, подпрыгиваешь и вцепляешься в нее, как будто на быке скачешь…

Он наклоняется вперед, прикрыв лицо, и трижды топает ногой по трибуне, словно это поможет ему снова ровно дышать. Когда он наконец снова смотрит на нас, глаза у него прищурены и слезятся.

– Держишься изо всех сил, как будто весь жир из нее хочешь выжать…

Он сгибается пополам и раскачивается вправо-влево. Мы с Камом переглядываемся. Вот ведь урод тупой.

Сет садится прямо, трясясь от смеха.

– И кто…

(Эти последние слова выговорить труднее всего.)

– Продержится дольше всех…

(Он едва дышит.)

– Тот и выигрывает.

– Что выигрывает? – спрашиваю я.

– Игру.

– Да, но что выигрывает-то?

– Игру, брат. Игру выигрывает.

– А приз-то там есть?

– Что значит – приз?

По правде сказать, Сет довольно туповат. Я вздыхаю, словно несу на себе все мировое бремя, как будто я какой-то там Атлас.

– Когда едешь на ярмарку и стреляешь в тире, тебе дают, не знаю, плюшевого мишку или что-то вроде того.

– Когда мне было восемь лет. – Сет косится на Кама.

Я запускаю руки в свою львиную гриву, нещадно взлохмачивая ее. Говорю медленно, очень медленно, как отец общается с иностранцами.

– Значит, когда ты в восемь лет пошел в тир, тебе дали что-то за выигрыш.

Кам делает глоток из фляжки, которую всегда носит с собой, но нам не предлагает.

– Если он вообще что-то выиграл, – фыркает он.

Сет смотрит на меня, но протягивает руку и хлопает Кама по макушке. Глазомер у него хороший, скажу я вам. Прищурившись, он снова обращается ко мне:

– Так ты вообще о чем?

– Что ты получаешь, если выигрываешь родео?

– Ты выигрываешь. – Он поднимает руки, как бы спрашивая «чего же еще?».

Это может продолжаться часами, но Кам произносит:

– Напрасный труд, Масс. Плюнь ты на это.

Теперь я смотрю на Кама.

– А ты слышал о «Родео на толстухе»?

Он встает, делает еще один глоток из фляжки, и на секунду кажется, что сейчас предложит хлебнуть и мне. Потом завинчивает пробку и прячет флягу в карман.

– Теперь услышал.

Неожиданно он спрыгивает с трибуны на землю и трусцой бежит к какой-то девчонке, у которой, похоже, под блузкой целая автопокрышка. Я ее не узнаю, как, конечно же, никого не узнаю. Без автопокрышки она могла бы оказаться моей матерью, вот так.

Главная примета Сета не в том, что он единственный темнокожий парень в школе с прической ирокез. Его основная примета – идиотский смех. Он всегда смеется, потому что он идиот, и этот смех я различу всегда и везде. А примета Кама – очень светлые волосы, делающие его похожим на альбиноса. Он единственный из моих знакомых с таким цветом волос.

Я понятия не имею, кто эта девушка с автопокрышкой под блузкой, и все время, пока смотрю, мне кажется, что Кам на самом деле ни на что подобное не решится. Он просто пытается заставить нас поверить, что способен на такое.

И вот он это делает. Кам обворачивается вокруг девушки, как целлофан, и сперва кажется, что, может, ей это и нравится, поскольку с ней в связке Дэйв Камински, но чем дольше он за нее держится, тем больше она нервничает, и похоже, начнет визжать или плакать или же все вместе.

Я встаю. Мне хочется сказать ему: прекрати. Глаза Сета прикованы к Дэйву и девушке, он разевает рот, а потом начинает бить себя по коленке со словами: «Вот черт, вот черт, вот черт». Вслед за тем он хохочет и говорит в мою сторону что-то типа: «Да ей же самой хочется». А я все время думаю: «Скажи хоть что-нибудь, придурок».

Но я молчу. И когда девушка готова сорваться, Кам отпускает ее. После чего начинает совершать по беговой дорожке круг почета.

– Пятнадцать секунд, – задыхаясь, произносит Сет. – Это же мировой рекорд, черт подери.

Либби

Либби Страут – жирная.

После школы я заперлась в туалете, и черный маркер скрипит по жуткой-жуткой стенке. На полу валяется неиспользованная прокладка, а в раковине лежит пустой тюбик из-под блеска для губ, хотя мусорная корзина буквально под носом. На двери одной и кабинок висит табличка «НЕ РАБОТАЕТ», потому что кто-то бросил (засунул) в унитаз учебник по математике. Помимо других ароматов здесь пахнет еще и освежителем воздуха вкупе с сигаретами. Как там в поговорке про девушек говорится: «Они из сахара и пряностей и всяких разных сладостей»? Не совсем верно. Чтобы в этом убедиться, нужно всего лишь посетить женский туалет на третьем этаже средней школы города Амоса, штат Индиана.

Кто-то колотит в дверь.

Я протягиваю вверх руку и пишу такими большими буквами, какие у меня только получаются, чтобы все увидели.

Либби Страут – жирная.

Жирная и страшная.

Ее никогда не трахнут.

Ее никто и никогда не полюбит.

Мельком замечаю свое отражение в зеркале – лицо у меня свекольного цвета. Мама называла свеклу вкусным овощем, хотя прекрасно знала, что ничего вкусного в ней нет. Мама всегда так поступала – представляла вещи «вкуснее», чем на самом деле.

Либби Страут – такая жирная, что пришлось ломать дом, чтобы вытащить ее оттуда.

Это слово в слово то, что я подслушала на физкультуре, когда Кэролайн Лашемп и Кендра Ву говорили обо мне, а другие девчонки стояли вокруг и слушали. И смеялись. Я добавляю одну-две строчки из самых гадких слов, какие только могу придумать, чтобы мне не пришлось их выслушивать от кого-то еще. Я пишу их, чтобы им не надо было раскрывать рот. Таким образом, они больше ничего не смогут сказать про меня такого, чего бы не сказала я сама.

Либби Страут – самая жирная девчонка в Америке.

Либби Страут врет.

Я делаю шаг назад.

Это правдивейшие слова из всех, и пока я их не увижу, со мной все хорошо. Но я смотрю на них, и, словно оскорбления написал кто-то другой, они заставляют меня затаить дыхание. Ты зашла слишком далеко, Либбс, думаю я.

Да, я толстая.

Да, мой дом пришлось частично разрушить.

Может, ни один парень меня не полюбит или никогда не захочет ко мне прикоснуться, даже в темноте, даже после светопреставления, когда всех стройных девушек на земле унесет какая-нибудь жуткая чума. Возможно, когда-нибудь я похудею, и у меня появится бойфренд, который меня полюбит, но я все равно останусь лгуньей. Я всегда буду лгуньей.

Потому что через три минуты я открою дверь, пойду по коридору и скажу себе: а что я ожидала, я знала, что это случится, иначе никогда и быть бы не могло, слова не имеют значения, школа не имеет значения, ничего из этого не имеет значения. Значимо лишь внутреннее содержание. Именно оно лежит за пределами всего этого. Все то, что любят тебе говорить. К тому же я давным-давно перестала что-то чувствовать.

Вот только это – тоже ложь.

Шестьдесят секунд спустя.

Я выхожу из туалета и тут же налетаю на девушку почти таких же габаритов, как и я. У нее такой жуткий взгляд, что мне инстинктивно хочется убраться у нее с дороги. Она спрашивает:

– Что ты там делала? Ты что, дверь заперла?

Вообще-то она выкрикивает эти слова.

– Ее, наверное, заклинило. Что с тобой? – Я говорю тихо и спокойно в надежде, что она последует моему примеру.

Девушка плачет, беспрестанно икает, и ей требуется минута, чтобы ответить:

– Вот ублюдки! – Это говорится чуть тише.

Мне не приходится спрашивать, что случилось, а только кто это сделал. По ее габаритам я могу представить, что произошло.

– Кто? – спрашиваю я, хотя у меня такое чувство, что я в этой школе никого не знаю.

– Дэйв Камински и его ублюдки-дружки.

Она протискивается мимо меня к раковине, наклоняется, ополаскивает лицо и смачивает волосы, завитые тугими черными колечками. На ней футболка с группой «Нирвана» и ожерелье из леденцов, которое можно потихоньку есть. Я хватаю бумажное полотенце и протягиваю ей.

– Спасибо. – Она промокает лицо. – Дэйв Камински схватил меня, а когда я попросила отпустить, он еще пуще вцепился.

Дэйв Камински, которого я когда-то знала, был костлявым двенадцатилетним мальчишкой с почти белыми волосами, который однажды стянул у своего папаши виски и притащил в школу.

– Где они?

– На трибунах. – Она по-прежнему икает, но уже не так сильно. Взгляд ее упирается в стену, и она начинает читать.

– Какого…

Мои глаза следуют за ее взглядом.

– Я знаю, верно? Думай о хорошем. По крайней мере на стене не твое имя.

Джек

Кам по-прежнему совершает круги почета, когда из здания школы выходят две девчонки. Одна из них чуть отстает, но другая шагает прямо через футбольное поле. Она бегло смотрит на нас, и наши взгляды встречаются. А потом она направляется прямиком к Каму.

Сначала он ее не замечает, что само по себе чудо, поскольку эта девушка совершенно громадных размеров. Но затем я понимаю, что он видит ее, прибавляет скорость, смеется и убегает прочь. Сет сидит очень прямо, словно пес, высматривающий белку, и бормочет:

– Какого черта?..

Как только девушка приближается к нему, Кам рвет вперед, словно на форсаже, а девчонка припускает за ним. Я вскакиваю на ноги, потому что это лучшее зрелище из всех, что я видел. В том смысле, что она летит.

Сет, как дурак, принимается хлопать в ладоши.

– Вот черт. – Он орет на Кама и ржет аж до синевы, топая ногами и пиная трибуны, а я все это время болею за девчонку.

– Беги! – реву я ей, хотя об этом никто не знает. – Давай! Нажимай! Напирай!

Наконец, Кам перелезает через забор и рвет по улице прочь от нас. Словно бешеная газель, девчонка вслед за ним преодолевает забор, и единственное, что мешает ей поймать Кама, – это грузовик, как раз в тот момент проносящийся по улице. Она стоит на тротуаре и пристально глядит вслед Каму, а потом идет, а не бежит обратно к школе. Она пересекает футбольное поле, и наши взгляды снова встречаются. Головы она не поворачивает, просто следит за мной глазами, и я с уверенностью говорю вам, что она жутко рассержена и раздосадована.