2 мая 2008
18:36
«Что ты наделала?»
Открыв глаза, я с удивлением обнаружила, что проснулась не в своей постели и не в преддверии нового учебного дня. Как же так? Меня должен был разбудить звонком Ник, и я должна была отправиться в ненавистную школу, переживая из-за Кристи Брутер, которая, конечно же, прицепится ко мне в автобусе, и изводя себя мыслями о том, что Ник, занимающийся бог знает чем на озере с Джереми, собирается меня бросить. Я должна была проснуться, и стрельба, устроенная Ником в столовой, должна была оказаться сном, обрывки которого ускользнули бы из сознания до моего полного пробуждения.
Я же проснулась в больнице. В палате с полицейскими и телевизором, транслирующим передачу с места происшествия. Полицейские стояли спиной ко мне, задрав головы к экрану телевизора. На экране мелькали смутно знакомые кадры: парковка, кирпичное здание, футбольное поле. Почувствовав слабость, я прикрыла веки. Глаза были сухими, в бедре пульсировало. Я не помнила точно, что случилось, но помнила, что случилось что-то плохое.
– Она просыпается, – услышала я голос Фрэнки.
Я не видела его, когда открывала глаза, и мне легче было представить его стоящим у моей постели, нежели действительно видеть его. Поэтому я позволила себе уплыть в воображаемый мир, где Фрэнки стоял поблизости и говорил: «Она просыпается», но я при этом не находилась в больнице и у меня не болела нога.
– Схожу за медсестрой, – ответил ему другой голос. Папин. Сдержанный и напряженный. Как всегда.
Папа тотчас появился в моем воображаемом мире. Он печатал что-то на своем компьютере, зажав мобильный между ухом и плечом. Он показался лишь на секунду, после чего его снова сменил Фрэнки.
– Вал, – позвал брат. – Проснулась, сестренка?
Воображение нарисовало мою спальню. Фрэнки пытался добудиться меня для какой-то забавы, как в старые добрые времена, когда мы были детьми и родители еще ладили между собой. Может, он звал меня посмотреть наши пасхальные корзины или рождественские подарки, а может – лопать оладьи. Мне нравилось это вымышленное место. Очень нравилось. Поэтому не понимаю, зачем я снова открыла глаза. Это получилось само собой.
Фрэнки стоял у изножья моей кровати. Только эта кровать была не моей домашней, а какой-то странной, с белыми накрахмаленными простынями и покрывалом, расцветкой похожим на овсянку. Брат не зачесал и не уложил волосы гелем, и я с минуту пыталась это осмыслить, так как не помнила, когда в последний раз видела его с такой прической. Наверное, пару-тройку лет назад. И лицо четырнадцатилетнего Фрэнки никак не вязалось у меня с прической одиннадцатилетнего Фрэнки. Мне пришлось несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к его виду.
– Фрэнки.
Больше я не успела ничего сказать – чей-то всхлип отвлек меня. Я медленно повернула голову вправо. Там на розовом мягком стуле сидела мама. Скрестив ноги и уперев локти в колени, она промокала нос зажатой в ладонях салфеткой.
Я скосила на нее глаза. Меня не удивили ее слезы, потому как я чувствовала: случилось что-то плохое и я с этим связана. Но я все равно никак не могла понять, почему проснулась в больничной палате, а не в своей постели в ожидании звонка Ника.
Я протянула руку и положила ладонь на мамино запястье (той руки, в которой она держала скомканную салфетку).
– Мам, – просипела я. Горло саднило. – Мам…
Она отстранилась от меня. Не дернулась, но отодвинулась, избегая моего прикосновения. Словно пыталась физически отдалиться. Не боясь меня, а не желая иметь со мной ничего общего.
– Ты проснулась, – произнесла она. – Как себя чувствуешь?
Я оглядела себя, удивляясь вопросу. Вроде все мое тело при мне, к нему даже добавилось несколько проводов. Я не знала, почему нахожусь в больнице, но понимала, что не просто так. Судя по пульсации в бедре, я поранила ногу. Но нога на месте, а значит, беспокоиться не о чем.
– Мам, – снова позвала я, не придумав ничего умнее.
Горло болело и першило. Я попыталась прочистить его, но вместо покашливания вышел тихий скрипучий звук. Глотка пересохла.
– Что случилось?
Маячащая за спиной мамы медсестра в розовой униформе подошла к маленькому столику, взяла пластиковый стаканчик с соломинкой и протянула его маме.
Мама взяла его с таким видом, будто никогда в жизни не видела столь хитроумного приспособления, и обернулась к одному из полицейских. Тот отвлекся от телевизора и уставился на меня, просунув пальцы под ремень.
– Ты ранена, – сказал офицер, и смотрящая на него мама поморщилась. – В тебя выстрелил Ник Левил.
В меня выстрелил Ник Левил? Я нахмурилась.
– Так зовут моего парня, – ответила я.
Позже я осознаю, как глупо прозвучал мой ответ, и мне будет стыдно. Но тогда слова полицейского показались мне полной бессмыслицей. Я едва отошла от анестезии и ничего толком не помнила. А может, мой мозг отказывался сразу напоминать о случившемся. Однажды я видела передачу о защитных реакциях мозга. В одном случае, например, у пережившего насилие ребенка произошло раздвоение личности. Наверное, у меня было что-то вроде этого. Мозг защищал меня. Правда, не слишком долго. Недостаточно долго, по крайней мере.
Полицейский кивнул, словно уже знал о нас с Ником и эта информация для него не нова. Мама повернулась ко мне и уставилась на покрывало.
Я внимательно осмотрела их лица – мамино, полицейских, медсестры, Фрэнки, даже папино (он стоял у окна, скрестив руки на груди), – но они все отводили взгляд. Плохой знак.
– Что происходит? – спросила я. – Фрэнки?
Брат молчал. Раздосадованно сцепил зубы и качнул головой. Его лицо покраснело.
– Валери, ты помнишь, что произошло сегодня в школе? – тихо спросила мама. Не по-матерински нежно и мягко, а бесцветно и тихо, каким-то незнакомым мне голосом.
– В школе?
И тогда воспоминания нахлынули на меня. Забавно, но проснувшись и приняв произошедшее за дурной сон, я подумала: «Они же не об этом говорят? Мне ведь просто приснился кошмар». Осознание, что это был не сон, накрыло меня, чуть ли не физически раздавив своей тяжестью.
– Валери, сегодня в школе произошло кое-что ужасное. Ты это помнишь? – спросила мама.
Я не могла ответить ни ей, ни кому-либо другому. Не могла выдавить ни слова. Я могла лишь смотреть на экран телевизора, на свою школу и окружающие ее «скорые» и полицейские машины. Смотреть так пристально, что, клянусь, начала различать на экране каждый крохотный цветной пиксель. Словно издалека доносился голос мамы. Я слышала его, но казалось, она говорит не со мной. Ее не было в моем мире, где на меня лавиной обрушился ужас. В этом мире я была одна.
– Валери, я с тобой говорю. Что с ней, медсестра? Валери? Ты меня слышишь? Боже, Тед, сделай что-нибудь!
– Что ты хочешь чтобы я сделал, Дженни? – раздался голос папы. – Что мне сделать?
– Хоть что-нибудь! Не стой истуканом! Это же твоя семья, Тед. Твоя дочь. Валери, ответь мне! Вал!
Но я не могла оторвать взгляда от экрана телевизора, который и видела, и не видела одновременно.
Ник. Он стрелял в людей. Стрелял в Кристи. В мистера Клайна. О боже! Он застрелил их. Ник на самом деле их застрелил. Я видела это. Он убил…
Я пощупала ногу и почувствовала бинты. И тогда у меня полились слезы. Я не зарыдала в голос и не завыла белугой, а беззвучно заплакала, кривя губы и вздрагивая плечами – такой плач Опра[6] назвала уродливым.
Мама вскочила со стула, наклонилась ко мне и заговорила, но не со мной.
– Ей больно, медсестра. Сделайте что-нибудь, чтобы ей не было больно. Тед, пусть они облегчат ей боль.
Она тоже плакала. Я отметила это краем сознания, как в тумане. Она плакала и с лихорадочным отчаянием в голосе требовала мне помочь.
Папа подошел к ней, обхватил за плечи и потянул от кровати. Мама неохотно уступила ему, повернулась, уткнулась лицом ему в грудь, и они оба вышли из палаты. Из коридора донесся ее резкий, полный недовольства голос.
Медсестра нажала на кнопки расположенного позади меня монитора. Полицейский отвернулся к телевизору. Фрэнки неподвижно стоял у моей кровати, уставившись на покрывало.
Я плакала, пока не заболел живот. Меня тошнило. В глаза будто насыпали песка, нос забился, однако слезы литься не перестали. Не помню, что в те минуты творилось в моей голове, но меня точно мучили мрачные и неприятные мысли. Я хотела видеть Ника и в то же время не желала его больше видеть. Я хотела видеть маму и в то же время не желала ее больше видеть. В глубине души я чувствовала вину за случившееся. Пусть и неумышленно, но я тоже участвовала во всем этом. И если бы все повторилось, то кто знает, стала бы я вновь невольной участницей произошедшего или нет.
Постепенно рыдания стихли и я смогла нормально дышать.
– Меня сейчас вырвет, – просипела я.
Медсестра тут же сунула мне под подбородок судно. Меня стошнило.
– Не могли бы вы ненадолго оставить нас? – попросила она полицейских.
Кивнув, они молча вышли в коридор. Когда дверь открылась, я услышала приглушенные голоса родителей. Фрэнки остался в палате.
Меня снова вырвало. Так сильно, что потекло из носа.
Я перевела дыхание, и медсестра вытерла мне лицо влажной тканью. Прохладной и успокаивающей. Было приятно. Я закрыла глаза и опустила голову на подушку.
– После анестезии часто тошнит, – объяснила мне медсестра нравоучительным тоном. – Скоро это пройдет. А пока держи его рядом с собой.
Она подала мне чистое судно, положила сложенную влажную ткань мне на лоб и беззвучно удалилась.
Я попыталась отрешиться от всего. Попыталась убрать всплывающие в голове образы в дальний угол сознания. Не получилось. Они выскакивали снова и снова, и каждый последующий ужаснее предыдущего.
– Он в тюрьме? – спросила я Фрэнки. Дурацкий вопрос. Где же быть Нику после такого?
Брат вскинул на меня испуганный взгляд, словно забыл о том, что я нахожусь рядом с ним.
– Валери… – хрипло начал он. Моргнул, покачал головой. – Что… что ты наделала?
– Ник в тюрьме? – повторила я вопрос.
Фрэнки мотнул головой: «Нет».
– Он сбежал?
Брат снова мотнул головой.
Остался только один вариант.
– Они его застрелили, – сказала я больше утвердительно, чем вопросительно и удивилась, когда брат опять мотнул головой.
– Ник сам застрелился. Он мертв.
2 мая 2008
«Я этого не делала»
Забавно, что имя, которое станет самым известным в моем классе – Ник Левил, – было именем парня, о котором до девятого класса никто не слышал.
Ник в том году был в нашей школе новичком и в ряды ребят не вписался. Гарвин – один из мелких пригородов с кучей больших домов и богатых деток. Ник жил на одной из улочек, где обитали малоимущие семьи. Они располагались за чертой города и служили его границами. Ник носил потрепанную, вышедшую из моды одежду с чужого плеча. Был худым, мрачноватым и неприступным. Его окружала обманчивая аура «плевать я на все хотел», создающая у людей ощущение, что это «на все начхать» относится персонально к ним.
О проекте
О подписке