5

– Ты посоветовалась с доктором Гоа насчет своей мигрени и бессонницы? – спрашивала мама.

– Нет, – отвечала я, не отрываясь от экрана компьютера. Я искала в Гугле какие-нибудь контакты Хьюго Балкарраса, что оказалось чертовски неблагодарной задачей. Все, что мне удалось найти – контакты его издательства, Хаунслоу, которое начало свою деятельность в 1990-х. В конце концов я решила позвонить своей бывшей коллеге, которая сейчас писала шутливые статейки о знаменитостях для субботнего выпуска Toronto Star, и попросить ее пустить в ход свои связи. В результате в моем распоряжении оказался телефонный номер, который дал мне возможность взять у Балкарраса интервью, помещенное в первой главе. Но у меня не было ни малейшего желания обсуждать все это с мамой, которая, образно выражаясь, уже вышла на тропу войны.

– Господи боже, Луиз, ты же была в клинике. Почему ты не обсудила с доктором свои проблемы?

– Потому что сейчас меня больше всего волнует, что творится с моими глазами, – со вздохом ответила я. – Профессия у меня такая, что без глаз никуда. К тому же ты прекрасно знаешь сама, доктор не любит, когда на него вываливают целый ворох проблем.

Услышав это, мама наверняка передернула плечами, словно отгоняя назойливую руку.

– Глупости! Мне плевать, что он любит, что нет. Это его работа, и он должен ее выполнять, или пусть катится к чертям. Тебе надо заботиться о Кларке, а если ты будешь спать по пять часов в день или меньше, тебя надолго не хватит. Твои проблемы со здоровьем нужно решить.

– Я это прекрасно знаю.

– Правда?

– Конечно, мама. Ради бога, не надо на меня наезжать. Неужели ты думаешь, мне нравится постоянно чувствовать себя усталой. Но, к сожалению, выключателя, который мог бы отключить мой мозг на восемь часов, не существует.

– Луиз, ты так себя ведешь, с тобой невозможно разговаривать.

– Ты мне уже об этом говорила, – буркнула я и повесила трубку, мысленно добавила: – Говорила столько раз, что я уже сбилась со счета. Причем ты обожаешь действовать мне на нервы именно тогда, когда я…

Слово «работаю» неожиданно показалось мне до крайности неуместным. Можно ли назвать работой то, за что никто пока не собирается платить? Мы с мамой постоянно ломаем копья по этому поводу, что, в общем, достаточно странно, учитывая, что она стала фрилансером еще до моего рождения. Но актерская игра была – и остается – видом искусства, у актеров всегда непонятный рабочий день; они рассматривают свою карьеру как бесконечную игру, надеясь, что все затраченные ими усилия окупятся сторицей; журналистика – совсем другое дело. И кинокритика. Хотя сейчас на самом деле это тоже искусство.

Тому, чем я занималась, можно было придать вид заявки на грант – тут необходимо тщательно изучить вопрос, прежде чем найдешь наиболее убедительный способ доказать, что тебе нужны деньги. Первым человеком, к которому мне необходимо было обратиться, был, разумеется, Ян Маттеус, и я не хотела идти к нему с пустыми руками. Напротив, я собиралась вооружиться до зубов, стволы моих пистолетов блестели, убеждения были незыблемы: пока я могу, я буду продолжать исследования. И это представлялось мне куда более важным, чем избавление от бессонницы, особенно если учесть, что за многие годы я успела к ней привыкнуть.

Не забывай, у тебя есть ребенок, не преминула бы сказать мама, будь я настолько глупа, чтобы высказать ей эти соображения. Разве можно быть такой невероятной эгоисткой? Разве можно столь безответственно относиться к своему здоровью, своему времени, своей жизни? Как ты можешь это оправдать?

Ну, если рассуждать в таких терминах, думаю, я не могла, вот и не делала этого. Давным-давно я поняла: то, что представляется мне важным, другим людям кажется ерундой; они убеждены, что об удовлетворении собственных желаний и потребностей я должна думать в самую последнюю очередь. В конце концов, она сама так жила, когда растила меня, и теперь она вправе требовать, чтобы и я посвятила свою жизнь кому-то другому, то есть Кларку. И это просто называется «быть мамой».

Для того, чтобы понять природу моих отношений с мамой, необходимо знать, что в течение долгого времени мы были друг для друга всем – ничего другого в этом мире у каждой из нас в буквальном смысле не было. С моим отцом, Гаретом Кернсом, мама познакомилась в театральной школе. Ей было тогда семнадцать, ему – семью годами больше. В Канаду он приехал из Австралии, чтобы избежать призыва, справедливо полагая, что Канада чертовски далеко от Вьетнама. Когда маме было двадцать два, она вышла за него замуж, через два года появилась на свет я. Еще через семь лет родители развелись, причем по маминой инициативе. «В нашем браке не было абсолютно ничего хорошего, кроме тебя», – любила повторять она прежде, в периоды, когда пристрастие к алкоголю одерживало над ней верх. В такие дни она могла прикончить шесть банок пива за один присест и при этом требовала, чтобы я сидела рядом и вела с ней бесконечные разговоры – потом они полностью улетучивались из ее памяти. Естественно, я соглашалась с приведенным выше утверждением. Если бы мои родители не встретились, я никогда не появилась бы на свет, точно так же как Кларк не появился бы на свет, не повстречай я Саймона. Несмотря на бесчисленные проблемы, которые повлек за собой наш приход в мир, я все-таки рада, что вышло именно так, а не иначе.

Иногда мама требовала, чтобы я ей спела какую-нибудь мурню вроде I’m Dancing As Fast As I Can Джуси Ньютон или кавер Линды Рондстадт на You Can Close Your Eyes Джеймса Тейлора. Я пела, мы сжимали друг друга в объятиях и заливались слезами. Но это ровным счетом ничего не значило: от того, что я делала (или не делала), ситуация не менялась – до тех пор, пока мама сама не захотела ее изменить. Этот период ее жизни длился ровно столько, сколько было нужно; на ее решение завязать оказал некоторое воздействие самый факт моего существования, но не мои конкретные действия. Впоследствии, в период моего легкого флирта с различными зависимостями, произошло в точности то же самое. Оглядываясь назад, понимаю, что самый ценный совет по поводу того, как следует относиться к проблемам других людей, я нашла в одной из книг, которые мама читала, находясь в стадии выздоровления. Это была брошюрка по самопомощи под названием «Если встретишь Будду, убей его!». Там утверждалось, что мы не в состоянии изменить хоть что-нибудь в жизни другого человека, несмотря на всю любовь к нему. Спасти себя он может только сам, а все, что остается нам – быть рядом и оказывать ему эмоциональную поддержку.

Впрочем, возможно, я несу ерунду, как всегда. Так или иначе, разобраться в чужих эмоциях мне всегда было сложнее, чем в своих, – а учитывая, насколько, черт возьми, для меня сложно это, даже в моменты проблесков, все это довольно грустно.

* * *

После того как я съездила к Балкаррасу и поговорила с ним, настал черед Яна Маттеуса. Мне необходимо было выслушать его версию «забавной истории», которую поведал мне Вроб Барни. Как и старик Хьюго, Ян согласился встретиться со мной неожиданно легко, и это не могло не радовать. Что было особенно приятно, встречу он назначил на десять часов утра, то есть на время, когда Кларк был в школе. Это давало мне возможность расспрашивать Маттеуса до тех пор, пока он будет готов сотрудничать.

Национальный киноархив, расположенный в неприметном офисном здании в двух кварталах от Йонг-стрит, как раз там, где улица Колледж перетекает в улицу Карлтон, представляет собой настоящий кладезь для исследователей. Нетрудно догадаться, что большинство жителей Торонто не имеют понятия о его существовании. Архив был основан в 1995 году. До некоторой степени его основание стало реакцией на действия тогдашнего премьера Онтарио Майка Харриса, который в 1993-м фактически уничтожил бюджет Корпорации развития кино. Согласно осуществляемой им «революции здравого смысла» производство канадских фильмов являлось ненужной роскошью, и тратить на нее деньги в период экономического спада было вопиющим безрассудством. (Справедливости ради надо упомянуть, что он также сократил количество денег, выделяемое на проект Ontario Film Investment, программу, имеющую налоговые льготы, тем самым сведя на нет стремительно растущую прибыль.) С той поры правительство менялось несколько раз, но Национальный киноархив устоял благодаря спасительному кокону частных денег, который надежно защищает его от всех финансовых бурь. Он весьма успешно предлагает себя частным инвесторам в качестве объекта вложений, позволяющих создать определенную репутацию и получить налоговые льготы.

Меня всегда удивляет, что никому до сих пор не пришло в голову потратить крохотную толику этих денег на вывеску, которая подсказала бы посетителям, в какую дверь им толкаться. Предполагается, что люди должны каким-то образом, возможно из космоса, получить информацию о том, что им следует пересечь холл и подняться на один пролет лестницы, расположенной за лифтами. Тогда они окажутся у стеклянных дверей, по обеим сторонам которых стоят шкафы, набитые культовым реквизитом канадского кинематографа: справа точно такая же маска, как в фильме Джулиана Роффмана «Маска» (1961), первого канадского 3D-фильма, слева – католический дозатор масла из фильма Харви Харта «Пикс» (1973), c Кристофером Пламмером и Карен Блэк в главных ролях. Все это похоже на загадку из книги Джоан Роулинг: если ты будешь спрашивать, ты никогда не узнаешь; если ты уже знаешь, тебе не нужно спрашивать. К счастью, я относилась к числу тех, кто уже знает.

Поднявшись, я увидела Криса Колби, который, как всегда, восседал за стойкой регистрации.

– Ян в своем офисе, – сообщил он. – Будешь кофе?

– Спасибо, но у меня уже есть, – я приподняла картонный стаканчик, который держала в руках.

– Ага, давай, лишай меня возможности почувствовать, что я приношу пользу.

В ответ я наставила на него указательный палец, точно пистолет, и пробурчала:

– Говорят, мальчик мой, мужские слезы – самые сладкие.

Он лишь фыркнул и тоже выстрелил в меня из пальца.

Зная о репутации Маттеуса, никак не ожидаешь, что он окажется низкорослым, но широкоплечим очкариком с седеющей козлиной бородкой, однако он именно таков и, по моему мнению, здорово походит на гнома Гимли.

– Кто бы мог подумать! – возопил он, сжимая меня в коротком, но искреннем объятии. Луиз Кернс собственной персоной! Мы не виделись целую вечность, верно? Читал, читал твои статейки. По-моему, «Лип» очень проиграл после твоего ухода, очень проиграл.

– Может, они переименовались в «Центриста» именно потому, что слишком без меня страдали, – улыбнулась я.

– Нет, я бы это считал классическим случаем противостояния Сети и Мертвых деревьев. Но если мы собираемся говорить по делу, давай выберем более интересный предмет. Насколько я понимаю, ты хочешь узнать побольше о нашей находке. О фильмах на чудной пленке, покрытой нитратом серебра.

– Когда я брала у Вроба Барни интервью по поводу его нового детища, «Безымянных 13», он обронил несколько намеков, звучали весьма интригующе.

– О, уверен, он из кожи вон лез, чтобы слова его звучали именно так. Учитывая, сколько интриги он нагнал, пытаясь привлечь всеобщее внимание к району Северного озера.

– Тем лучше для тебя, верно? В отношении…

– Чистой выгоды? Именно так. Когда дело идет о том, чтобы всучить людям то, что, как им кажется, они хотят, Вроб проявляет непревзойденное мастерство. Правда, мастерство это становится еще более изощренным, когда ему нужно получить то, что хочет он. Тут он не знает себе равных.

Я опустилась на стул, включила диктофон, вытащила блокнот и ручку.

– Итак, – начала я, и он эхом повторил это слово за мной. – Ты полагаешь, он с самого начала собирался скопировать материал, который вы обнаружили?

– Честно? Сложно сказать. Одно могу сказать точно – я с самого начала догадывался, что у него есть какие-то скрытые планы. С того самого момента, как он заявил, что у нас есть возможность отыскать тайники студии Джейпери. Вроб проявляет доброту только тогда, когда ему это выгодно, это я знаю точно. Сам не понимаю, почему я утратил бдительность. Тревожная сирена завывала у меня в мозгу, а я почему-то делал вид, что не слышу. В результате он меня обошел. Насколько я понимаю, ты их видела. Эти кадры.

– Надо сказать, они производят сильное впечатление.

– Кто ж отрицает, что у Вроба есть глаз и чутье. Представь себе, никогда прежде я пальцем не прикасался к пленке, покрытой нитратом серебра, – просто-напросто боялся, зная, на какие фокусы она способна. Но Вроб, несомненно, умеет работать с подобным материалом… По части оцифровки он мастер.

По словам Маттеуса, до того времени, как его поймали с поличным и уволили, Вроб успел каталогизировать девять полнометражных, короткометражных и одночастных фильмов, снятых, скорее всего, одним режиссером.

– На прощание он, разумеется, устроил сцену и перестал отвечать на мои звонки, – сообщил Маттеус. – Нам пришлось разбирать его заметки – адова работа, если учесть, что пишет он как курица лапой. В жизни не встречал почерка кошмарнее. Врачи, конечно, не в счет.

– Он работал со всеми четырьмя хранилищами?

– Главным образом, с последним. Я думал, он тебе об этом рассказал.

– Нет, он ничего не говорил конкретно.

– Вот, значит, как… – Маттеус замешкался, словно в нерешительности. Казалось, ему нужно сделать над собой усилие, чтобы произнести следующие слова.

– Да, занятная вышла история. Особенно для меня.

Это я уже слышала, подумалось мне, но я предпочла держать язык за зубами, ожидая, когда мой собеседник приступит к объяснениям – и в конце концов слегка сбивчиво он это сделал.

Согласно версии Маттеуса, скупив весь небольшой запас старых фильмов, которым располагал краеведческий музей в Кварри Аржент, он сел в машину, чтобы вернуться в Овердир. Кстати, остановился он в старом доме, принадлежавшем семье Вроба Барни. Непонятно как он сбился с пути и заблудился в густых лесах, покрывающих ту часть побережья Северного озера, которую местные жители называют Даурвельским берегом.

– Не знаю, известно ли тебе что-нибудь об этих краях…

– Практически ничего.

– Я тоже прежде даже не слыхал о них. Выяснилось, это нечто вроде мифической мертвой зоны – телефоны отключаются, навигаторы не работают. Машины останавливаются без всяких на то видимых причин. По крайней мере, моя остановилась.

Маттеус предполагал, что это произошло около десяти часов вечера. Впрочем, часов у него не было, а телефон, беспомощно помигав несколько мгновений, отключился. Солнце зашло, последние багровые полосы догорали на горизонте, сгущалась полная темнота, возможная только в лесу. Вокруг стрекотали кузнечики и цикады, в воздухе стояла причудливая какофония, в которой смешивались жужжание, хруст и какие-то странные звуки, по всей видимости производимые обитающими в зарослях животными. Пошарив в бардачке, Маттеус выяснил, что у него нет даже фонаря.

– Когда я наконец добрался до Овердира, мне сказали, что, будь я уроженцем здешних мест, я бы знал, что нужно делать в подобной ситуации. Нужно забиться в машину, плотно запереть все дверцы, опустить окна и ждать наступления утра. Но я, городской житель, повел себя совсем по-другому. Я хотел взять ситуацию под контроль.

Итак, Маттеус прошелся по дороге, отойдя от машины шагов на тридцать. Никакой пользы это, естественно, не принесло. Он уже собирался вернуться в машину, как вдруг ему показалось, что слева от него в лесу мелькнул свет – слабый, но вполне различимый. Да, какой-то крохотный светящийся шарик мелькал между деревьями, то разгораясь, ту потухая.

– Было совершенно непохоже, что этот свет как-то связан с людьми, но кто еще мог его зажечь? Наверное, это охотники, решил я. Или припозднившийся путешественник, которому приспичило выскочить из машины по нужде. В общем, я принял решение – теперь понимаю, что совершенно идиотское, – идти на свет.

Подобно легкомысленной Красной шапочке Маттеус свернул с проторенной тропы (в его случае это была дорога) и углубился в заросли. При этом он орал во всю глотку, сообщая, что заблудился, и взывая о помощи. Свет мелькал совсем близко, и Маттеус устремился к нему. Шел он быстро, однако расстояние между ним и светящимся шариком не уменьшалось. Вскоре он понял, что совершенно не представляет, где остались дорога и машина. Со всех сторон его окружали колючие кусты и уродливо искривленные деревья, болотистая почва под ногами подозрительно хлюпала. Одна из тропинок, по которой он двинулся, буквально утонула в грязи, другую преградило толстенное поваленное дерево. Влажный ночной воздух становился все холоднее.

– В конце концов я оказался на краю какого-то болота – поблизости от Северного озера множество болот, и это очень опасные места. Увязнуть в холодной жиже мне вовсе не хотелось, и я решил, что самое разумное – не двигаться. Прижался к стволу дерева и замер, едва не превратившись в ледышку. Светящийся шар исчез. Не знаю, как долго я просидел под деревом; кажется, я заснул несколько раз. Наконец, часов в пять или шесть утра, небо начало светлеть и темнота вокруг развеиваться. Когда стало совсем светло, я понял, что просидел всю ночь на краю знаменитой Адской ямы, расщелины в известняке, которая внезапно разверзается перед глазами. Как правило, они ужасно глубокие. Сделай я еще шаг, я бы сейчас с тобой не разговаривал.

Дерево, к стволу которого притулился Маттеус, росло на самом краю Адской ямы, корни его уходили в глубь расщелины.

– Вид у него был заморенный – сообщил Маттеус. – Я, конечно, не биолог, но это дерево явно чем-то болело. В стволе – огромное гнилое дупло. Встав на ноги, я заметил, что в дупле что-то тускло поблескивает. Железо, догадался я. Старое, ржавое железо. Очень старое.

Он сделал паузу и взглянул на меня, словно предлагая вмешаться и высказать свои предположения. Некоторые рассказчики питают пристрастие к этому приему. Не случайно говорят, подобное притягивается подобным. И Маттеус, и Вроб Барни обожали драму. Впрочем, я тоже, так что я молча ждала продолжения.