Амианте вернулся, когда солнце уже скрылось за крышами зданий, окружавших Ондл-сквер. Он принес несколько пакетов. Разложив их на полке в шкафу без пояснений, Амианте послал Гила купить паштет из морской капусты и лук-порей – чтобы приготовить салат на ужин. Гил отправился за продуктами не торопясь, без энтузиазма: на плите оставалось не меньше половины кастрюли остывшей каши, и Амианте, обычно скупившийся, когда речь шла о расходах на пропитание, не стал бы тратиться на овощи, если бы на то не было особой посторонней причины. Что у него не уме? Гил остерегался спрашивать. В лучшем случае Амианте ответил бы расплывчатой, ничего не значащей фразой. В худшем – притворился бы, что не слышал вопрос.

«Странно! – думал Гил. – Намечаются перемены». Полный тревожных предчувствий, Гил зашел в лавку зеленщика и к торговцу морскими консервами. За ужином Амианте вел себя так, что любой другой не заметил бы ничего из ряда вон выходящего. Гил, однако, понимал, что наступил кризис. Амианте, от природы неразговорчивый, заставлял себя отрываться от мрачного созерцания миски и пытался завязать непринужденную беседу. Он расспросил Гила о занятиях в храмовой школе, хотя раньше никогда не проявлял к этой стороне жизни никакого интереса. Гил промямлил, что с ритуальными прыжками он более или менее справляется, хотя зубрежка катехизиса дается ему с трудом. Амианте кивнул, но Гил не мог не видеть, что мысли отца блуждали в облаках. Немного погодя Амианте спросил, не встречается ли Гил в храмовой школе с Флориэлем – будучи сверстниками, они должны были тренироваться примерно в одно и то же время.

«С придурью он, твой Флориэль… – заметил между прочим Амианте. – С кем поведется, на того и молится – возникает такое впечатление. И что-то есть в нем извращенное, я бы не стал на него полагаться».

«Мне тоже так кажется, – отозвался Гил. – Хотя теперь, говорят, он прилежно работает в гильдии и занят сверх головы».

«Ну-ну. Разумеется, как еще?» – Амианте не скрывал иронии, как если бы считал противоположные наклонности – к праздному или нелегальному времяпровождению – нормой подросткового развития.

Снова наступило молчание. Амианте хмурился, глядя в миску – будто обнаружил, что ест нечто возмутительное. Затем, даже не пытаясь связать свои слова с предыдущей частью разговора, Амианте завел речь об Эльфреде Коболе: «Он по-своему желает нам добра, этот агент. Но он пытается примирить множество несовместимых вещей. А это невозможно, и он никак не может успокоиться, его все время что-то мучает. Поэтому он и не сделал большую карьеру, и никогда не сделает».

Гил заинтересовался мнением отца: «А мне он никогда не нравился. Крикун. Без конца всех погоняет и поучает».

Амианте улыбнулся и снова отвлекся, думая о чем-то своем. Через несколько секунд, однако, он заметил: «Хорошо, что к нам приставили Эльфреда, а не кого-нибудь другого. С вежливыми агентами труднее иметь дело. Гладкая поверхность пропитывается хуже шероховатой… Хотел бы ты стать агентом Собеса?»

Гил никогда не думал о такой возможности: «Я же не Кобол. Наверное, проверять соблюдение законов выгоднее, чем их соблюдать. Говорят, им выплачивают премиальные талоны. Но я хочу быть лордом».

«Естественно – кто не хочет быть лордом?»

«Это невозможно?»

«Только не в Фортиноне. Они в свой круг посторонних не допускают».

«А на своей родной планете они тоже были лордами? Или просто иждивенцами, вроде нас?»

Амианте покачал головой: «Когда-то – давным-давно – я работал на инопланетное информационное агентство и мог бы спросить, но тогда мои мысли были заняты другими вещами. Не знаю, откуда прилетели лорды-исправители. Может быть, с Аль-Ода, а может быть с Земли. Говорят, Земля – первая планета, откуда произошли все люди».

«А почему лорды живут именно здесь, в Фортиноне? – не успокаивался Гил. – Почему бы им не поселиться в Салуле или в Люшейне, или на Манговых островах?»

Амианте пожал плечами: «По той же причине, надо полагать, по какой и мы с тобой живем в Фортиноне. Здесь мы родились, здесь живем, здесь и умрем».

«А если бы я уехал в Люшейн и выучился на астронавта, лорды наняли бы меня навигатором космической яхты?»

Амианте с сомнением поджал губы: «Прежде всего, на астронавта выучиться не так уж просто. Это популярная профессия».

«А ты когда-нибудь хотел стать астронавтом?»

«О, разумеется! Я мечтал о космосе. И все же – может быть, лучше резать по дереву. Кто знает? По меньшей мере мы не голодаем».

Гил хмыкнул: «Но мы никогда не станем финансово независимыми».

«И то верно», – поднявшись на ноги, Амианте собрал грязную посуду, подошел к кухонной раковине и принялся тщательно чистить миску песком, пользуясь минимальным количеством воды.

Гил наблюдал за этой процедурой с отстраненным любопытством. Он знал, что Амианте жалел каждый чек, причитавшийся лордам. Механизм оплаты интересовал Гила. Он спросил: «Лорды забирают один и восемнадцать сотых процента всего, что мы производим, правильно?»

«Таков налог, – подтвердил Амианте. – Один и восемнадцать сотых процента стоимости всего, что ввозится и вывозится».

«А тогда почему мы все время экономим воду и энергию, почему всегда ходим пешком? Разве налога не достаточно?»

Как только речь заходила о счетах, выставляемых лордами, на лице Амианте появлялось упрямое, даже озлобленное выражение: «Счетчики! Повсюду счетчики! Подсчитывают все, кроме воздуха, которым мы дышим. Даже на канализационных трубах поставили счетчики. Собес удерживает с каждого иждивенца, пропорционально объему использования сооружений, плату, достаточную для возмещения расходов лордам и содержания самих агентов Собеса и прочих чиновников. Иждивенцам остается совсем немного».

Гил с сомнением кивнул: «А как сооружения достались лордам?»

«Это произошло больше полутора тысяч лет тому назад. Фортинон часто воевал – с Борределем, с Манговыми островами, с Ланкенбургом. До того были Звездные войны, а еще раньше – Кошмарная война, и так далее, бесчисленные войны. Последняя война, с императором Рискейни и его белоглазыми солдатами, привела к уничтожению города. Амброй лежал в руинах – башни обрушились, уцелевшее население дичало. На звездолетах прибыли лорды-исправители и навели порядок. Наладили выработку энергии, восстановили систему водоснабжения, построили транспортные магистрали, прочистили и отремонтировали канализацию, организовали импорт и экспорт товаров. За все это они потребовали – и получили – один процент. Впоследствии им уступили еще восемнадцать сотых процента за постройку космопорта. С тех пор так и повелось».

«И незаконное дублирование запретили тогда же?»

Амианте поджал тонкие чувственные губы: «Нет, первые ограничения ввели около тысячи лет тому назад, когда наши изделия стали пользоваться высокой репутацией».

«Значит, раньше на протяжении всей истории люди занимались дублированием?» – с опасливым изумлением осведомился Гил.

«В той мере, в какой это считалось необходимым», – Амианте уже спускался в мастерскую, чтобы продолжить отделку панели. Гил занялся мытьем оставшейся посуды, пытаясь представить себе дикое существование древних народов, не руководствовавшихся правилами Собеса. Закончив уборку на кухне, он тоже спустился к верстаку и некоторое время старательно выреза́л свою ширму. Потом он наблюдал за работой Амианте, полировавшего уже блестящие поверхности и удалявшего последние заусенцы из безупречно гладких канавок. Гил пытался возобновить разговор, но Амианте потерял всякое расположение к болтовне. В конце концов Гил пожелал отцу спокойной ночи и поднялся на третий этаж. Подойдя к окну, он выглянул на Ондл-сквер, представляя себе мириады людей, ходивших по улицам древнего города, триумфально маршировавших, бежавших после поражения… В небе призраком из голубоватых, розоватых и бронзовых пятен парил Дамар, придававший перламутровый оттенок фасадам старых домов.

Прямо под окном мостовую озарял свет из мастерской. Амианте, предпочитавший дневное освещение хотя бы потому, что за него не нужно было платить лордам, припозднился за работой – само по себе достопримечательное обстоятельство! Окна других домов, окружавших площадь, чернели непроницаемыми провалами – соседи тоже экономили энергию.

Когда Гил уже собирался закончить созерцание пустынной площади, полосы света, струившегося из мастерской, затрепетали и почти исчезли, приглушенные шторами-жалюзи. Гил смотрел на мостовую в недоумении. Амианте не был человеком скрытным; его можно было обвинить разве что в некоторой уклончивости и склонности к невеселым размышлениям в одиночестве. С какой целью, в таком случае, он закрыл жалюзи? Не существовала ли связь между не характерной для отца скрытностью и пакетами, принесенными им до наступления темноты?

Гил присел на койку. В принципе правила Собеса не запрещали иждивенцам заниматься личными делами и вести себя скрытно – в той мере, в какой не нарушался общественный порядок. Практически это означало, однако, что на любой не регламентированный вид деятельности следовало получать предварительное разрешение от представителя Собеса.

Гил напряженно думал, схватившись обеими руками за простыню. Он боялся вмешиваться в отцовские дела, боялся обнаружить что-нибудь постыдное как для Амианте, так и для себя самого. И все же… Гил неохотно поднялся на ноги и стал потихоньку спускаться по лестнице, стараясь одновременно не производить шум и не выглядеть так, будто он шпионит – он не хотел, чтобы отец его заметил, но еще больше не хотел думать о себе, как о соглядатае и доносчике.

Этажом ниже, на кухне, было теплее и все еще пахло кашей с едковатым привкусом морской капусты. Гил приблизился к квадрату желтого света, пересеченному тенями балясин лестничных перил… Свет погас – Гил замер. Значит, Амианте решил подняться в спальню? Но привычный звук шагов отца, поднимающегося по лестнице, не раздавался. Амианте остался в темной мастерской!

Впрочем, не в такой уж темной. Лестницу озарил внезапный сполох синевато-белого света – примерно на секунду. Еще через секунду забрезжило какое-то тусклое мерцание. Гил, теперь не на шутку встревоженный, подкрался к перилам на четвереньках и заглянул вниз, в мастерскую.

Несколько мгновений Гил смотрел, широко раскрыв глаза и не понимая того, что видел – сердце его билось так сильно, что он опасался выдать свое присутствие. Но отец, погруженный в работу, ничего не слышал. Амианте регулировал некий механизм, очевидно собранный на скорую руку: коробку из жесткого волокна, примерно два локтя в длину и локоть в ширину и высоту, с выступающей посреди переднего торца трубкой. Потом Амианте подошел к неглубокой ванночке и нагнулся, приглядываясь к чему-то, тускло блестевшему в жидкости. Покачав головой, он прищелкнул языком, явно раздосадованный. Потушив все огни, кроме одной красноватой лампочки, Амианте снял крышку с другой ванночки и погрузил лист жесткой белой бумаги во что-то вроде вязкого сиропа. Наклоняя бумагу то в одну, то в другую сторону, он осторожно стряхнул с нее лишние капли сиропа, после чего закрепил лист на раме перед коробкой и нажал на переключатель. Из трубки вырвался ослепительный сноп синевато-белого света. На мокром листе бумаги появилось яркое изображение.

Свет погас. Амианте быстро подхватил лист бумаги, разложил его на верстаке, обсыпал слоем мягкого черного порошка и принялся тщательно растирать порошок валиком. Приподняв лист, он стряхнул лишний порошок и опустил бумагу в ванночку. Включив свет, Амианте с нетерпением нагнулся над ванночкой, разглядывая изображение. Вскоре он удовлетворенно кивнул, взял первый лист, скомкал его и отбросил в сторону. Вернувшись к столу, он стал покрывать сиропом следующий лист бумаги.

Гил смотрел, как завороженный – он понял, чем занимался отец, понял слишком хорошо. Тайное стало явным! Отец нарушал строжайшее, важнейшее из правил Собеса.

Амианте дублировал.

Гил с ужасом уставился на отца – как если бы перед ним был незнакомец, от которого можно было ожидать чего угодно. Его совестливый, прилежный отец, заслуженный мастер резьбы по дереву – дублировщик? Невероятный, но неоспоримый факт! Гил даже усомнился – не спит ли он? Действительно, нелепость происходящего чем-то напоминала сон.

Тем временем Амианте заменил вставленную в коробку проектора пластинку и точно сфокусировал изображение на чистом листе бумаги. Гил узнал один из отрывков из отцовской коллекции древних документов.

Теперь в движениях Амианте прибавилось уверенности. Он сделал две копии документа, после чего приступил к дублированию других бумаг из драгоценной папки.

Немного погодя Гил пробрался вверх по лестнице в спальню, внутренне запрещая себе делать какие-либо выводы. Было слишком поздно. Он не хотел думать. Но одно мрачное опасение никак не давало ему заснуть: жалюзи на окнах мастерской пропускали полоски света. Любой человек, проходивший по площади, мог заметить странные вспышки и задуматься над их происхождением. Гил снова выглянул из окна. Циклически повторявшееся включение-выключение света с последующими ярко-голубыми вспышками привлекало внимание и вызывало подозрения. Почему Амианте проявлял такую неосторожность? Неужели, отвлеченный размышлениями о других странах и временах, он забыл, где и когда живет?

К огромному облегчению Гила, Амианте все-таки утомился и прекратил незаконную деятельность. Гил слышал, как он ходил туда-сюда по мастерской, складывая оборудование.

Амианте медленно поднялся по лестнице. Гил притворился, что спит. Амианте улегся в постель. Гил открыл глаза и чего-то ждал – ему казалось, что отец тоже не смыкает глаз, возбужденный преступными замыслами… В конце концов Гил задремал.

Утром Амианте вел себя так, будто ничего не произошло. Завтракая кашей с рыбными хлопьями, Гил сосредоточенно размышлял. За предыдущий вечер Амианте скопировал восемь или десять документов из своей коллекции. Скорее всего, он собирался продолжать дублирование. Следовало как-то намекнуть на то, что вспышки проектора и мигание света в мастерской заметны с улицы. Изо всех сил стараясь придать голосу выражение полного равнодушия, Гил спросил: «Вчера вечером ты чинил светильники?»

Амианте удивленно взглянул на сына – брови его взметнулись и тут же почти смущенно опустились. Трудно было представить себе человека, более неспособного к притворству: «Э-э… почему ты спрашиваешь?»

«Я смотрел в окно и видел, как ты включаешь и выключаешь свет. Ты опустил шторы, но остались щели, а с улицы заметно, как мигают лампы. Что-нибудь перегорело?»

«Что-то в этом роде, – ответил Амианте, потирая лоб. – Так что же – тебе сегодня в Храм?»

Гил запамятовал: «Ох. А я так и не выучил упражнения!»

«Ничего – что получится, то получится. Не все появляются на свет прирожденными прыгунами».

Гил провел неприятнейшее утро в храмовой школе, неуклюже повторяя простейшие скачки, в то время как дети из благочестивых семей, на несколько лет младше Гила, исполняли элементарный выкрутас с акробатическим изяществом, заслуживая похвалы прыгуна-вожатого. Что еще хуже, в тренировочный орнаментарий зашел третий заместитель эквилибриста-настоятеля. Неповоротливые курбеты Гила, то и дело терявшего равновесие, вызвали у священнослужителя такое негодование, что тот с отвращением воздел руки к небу и удалился, не находя слов.

Вернувшись домой, Гил обнаружил, что Амианте приступил к изготовлению новой ширмы. Вместо обычного арзака он выбрал панель дорогостоящего инга, высотой чуть меньше своего роста и шириной больше обхвата. Всю вторую половину дня Амианте переносил на панель подготовленный эскиз – рисунок, сразу производивший глубокое впечатление. Гил невольно усмехнулся, поразившись непоследовательности отца, советовавшего выбирать веселые сюжеты, но отдавшего предпочтение картине, проникнутой меланхолией. На эскизе за ажурной решеткой с лиственными гирляндами почти скрывались маленькие серьезные лица – разные, непохожие, объединенные лишь тревожно напряженной сосредоточенностью взоров. Сверху благородными каллиграфическими символами были начертаны три слова: «ПОМНИ ОБО МНЕ!»

Позже, ближе к вечеру, Амианте потерял интерес к новой панели. Он зевнул, потянулся, встал, подошел к выходной двери и выглянул на площадь, заполненную суетливым потоком горожан, возвращавшихся с работы из других районов: грузчиков, плотников судостроительных верфей, механиков, резчиков по дереву, металлу и камню, купцов и продавцов, писарей и конторских служащих, поваров, пекарей, мясников, чистильщиков рыбы и птицы, рыбаков, считывателей счетчиков и работников Собеса, уборщиц, гувернанток, сиделок, врачих и зубодерок (последние профессии в Фортиноне поручались исключительно женщинам).

Якобы пораженный неожиданной мыслью, Амианте закрыл дверь, подошел к окну и принялся рассматривать и ощупывать шторы. Задумчиво потирая подбородок, он мельком покосился на Гила, но тот сделал вид, что ничего не замечает.

Вынув из шкафчика бутыль, Амианте налил два стакана цветочного тростникового вина, сладковатого и некрепкого, поставил один под рукой у Гила и принялся прихлебывать из другого. Подняв глаза, Гил не мог поверить, что этот высокий, слегка склонный к полноте человек со спокойным бледноватым лицом, в какой-то степени замкнутый, но в общем и в целом мягкий и доброжелательный, был решительным, даже опрометчивым преступником, вчера вечером точными движениями колдовавшим в мертвенно-красной полутьме над запрещенной аппаратурой. Если бы только все это привиделось в кошмарном сне! Агенты Собеса, всегда готовые помочь и смотревшие сквозь пальцы на мелкие прегрешения, безжалостно и неутомимо преследовали злостных нарушителей. Гил видел однажды, как иждивенца, убившего жену, тащили на реабилитацию. От одной мысли о возможности такого обращения с Амианте у него все переворачивалось в желудке.

Амианте, между тем, критиковал произведение Гила: «Здесь, где выступают стволы, рельеф сделай поглубже… Ты же хочешь создать жизнерадостную атмосферу – дети расшалились в загородном саду. Зачем приглушать эффект излишней тонкостью штрихов?»

«Хорошо, – буркнул Гил. – Вырежу поглубже».

«На твоем месте я не стал бы изображать траву чересчур детально, чтобы не отвлекать внимание от листвы… Впрочем, это твоя интерпретация, руководствуйся интуицией».

Гил послушно кивал, не вникая в смысл наставлений. Отложив стамеску, он выпил вина – сегодня работать над ширмой он больше не мог. Обычно разговор завязывал Гил, а отец в основном слушал. Теперь они поменялись ролями. Амианте обсуждал приготовления к ужину: «Морская капуста вчера показалась мне какой-то несвежей. Что ты думаешь о салате из плинчета – допустим, с горсткой орехов и кусочками сыра? Или больше подойдет хлеб с бужениной? Все это не так уж дорого».

Гил сказал, что предпочитает хлеб с бужениной, и Амианте послал его в лавку. Уходя, Гил обернулся и к своему испугу и огорчению заметил, что отец тут же занялся изучением конструкции жалюзи, открывая их и закрывая, примеряя к окну, подтягивая то за один угол, то за другой.

После наступления темноты Амианте снова дублировал документы, но на этот раз он плотно закрыл жалюзи и подогнал шторы к оконной раме. Полоски света больше не мелькали на мостовой – агент, проходивший ночью по площади, ничего бы не заметил.

Гил отправился спать в отвратительном настроении, благодаря судьбу только за то, что теперь отец – раз уж он твердо вознамерился нарушать правила – по меньшей мере принимал какие-то меры предосторожности.