За тех, кто в пути!

– Лей больше!

– Послушай, Кид, уже достаточно, а не то будет слишком крепко! От виски со спиртом и так голова пойдет кругом, а если туда еще коньяк, перцовку и…

– Давай-давай, подливай смелее. Не жалей добра. В конце концов, кто из нас командует пуншем – ты или я? – Мэйлмют Кид добродушно улыбнулся сквозь клубы пара. – Когда поживешь здесь с мое на пеммикане да вяленой лососине, то поймешь, что Рождество наступает только раз в году. А Рождество без пунша – все равно что прииск без единой золотой песчинки.

– Верно говоришь, – одобрил великан Джим Белден. Он специально приехал со своей делянки в Мейси-Мей, чтобы встретить Рождество в веселой компании. Все знали, что вот уже два месяца Большой Джим не ел ничего, кроме оленины. – Наверное, не забыл пирушку, которую мы устроили для индейцев-танана?

– Разве такое забудешь? Да, парни, вот бы вам посмотреть, как все племя передралось спьяну! А секрет-то лишь в сахаре, славно перебродившем на закваске из кислого теста. Это еще до тебя случилось. – Мэйлмют Кид повернулся к Стэнли Принсу, молодому горному инженеру, проработавшему в северном краю всего два года. – Только представь: тогда в округе не было ни одной белой женщины, а Мейсону вдруг приспичило жениться, причем немедленно. Отец Рут – вождь народа танана – ужас как не хотел отдавать дочь белому человеку, да и племя отказывалось его принимать. Что тут сделаешь? Вот я и не пожалел последнего фунта сахару; да, в жизни не варил ничего ядренее. Видели бы вы, как индейцы гнались за нами по берегу реки и через переправу!

– Ну а что же сама скво? – поинтересовался Луи Савой, высокий француз из Канады. Слух о безрассудном демарше долетел до него еще прошлой зимой, на Сороковой миле.

Мэйлмют Кид – поэт в душе – поведал романтическую историю северного Лохинвара. Слушая неторопливый, подробный рассказ, суровые искатели приключений растрогались и затосковали по солнечным южным пастбищам, где жизнь обещала не только безнадежную борьбу с холодом и смертью.

– Юкон мы успели перейти, когда лед тронулся, – произнес Мэйлмют Кид. – А индейцы отстали на каких-то пятнадцать минут, не более. И вот эта четверть часа нас спасла: река окончательно вскрылась. А когда племя наконец добралось до Никлукуето, весь форт ждал гостей в полной боевой готовности. Ну а что касается самой свадьбы, об этом лучше спроси отца Рубо: он их венчал.

Монах-иезуит вытащил изо рта трубку и без слов – одной лишь благодушной патриархальной улыбкой – выразил абсолютное удовлетворение. Протестанты и католики дружно, одобрительно захлопали.

– Ей-богу! – воскликнул Луи Савой, глубоко тронутый современной версией старинной баллады. – Крошка скво и бесстрашный Мейсон! Ах, до чего же красиво!

Едва первые оловянные кружки с пуншем пошли по кругу, неугомонный Беттлз вскочил и грянул свою любимую застольную песню о пасторе Генри Бичере:

 
Учителей воскресной школы
Созвал священник наш веселый.
Завидная, брат, доля!
И после проповеди краткой
Налил гостям настойки сладкой.
Кто уличит в крамоле?
Но что в бутылке той, друзья?
Боюсь сказать вам правду я!
На все Господня воля!
 

– На все Господня воля! – жизнерадостно подхватил нестройный хор.

Волшебное зелье Мэйлмюта Кида подействовало благотворно: суровые, огрубевшие на морозе, немногословные парни с приисков смягчились, подобрели и разговорились. Со всех сторон понеслись шутки, песни, байки о прошлых и недавних приключениях.

Выходцы из дюжины разных стран праздновали Рождество вместе. Англичанин Стэнли Принс поднял тост за «дядю Сэма, родоначальника нового мира». Янки Том выпил за «королеву, да благословит ее Господь». Француз Луи Савой чокнулся с немецким торговцем Майерсом «за Эльзас-Лотарингию». Мэйлмют Кид встал с кружкой в руке, взглянул на затянутое промасленной бумагой, покрытое трехдюймовым слоем инея окошко и торжественно провозгласил:

– Пожелаем здоровья и удачи тем, кто в пути даже этой ночью! Пусть не оскудеют у них запасы, не ослабнут собаки, не отсыреют спички!

Все дружно подняли кружки, а в следующее мгновение услышали знакомую музыку хлыста, протяжный вой ездовых собак и скрип остановившихся возле хижины саней. Разговор стих в ожидании дальнейших событий.

– Сразу ясно, что прибыл бывалый погонщик. Сначала думает о собаках, а уже потом о себе, – прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам, шепотом пояснил Принсу Мэйлмют Кид. Щелканье челюстей, злобное рычанье и жалобный визг поведали опытному уху, что хозяин кормит своих собак и отгоняет чужих.

А вскоре послышался громкий, решительный стук в дверь, и путник вошел. После мрака полярной ночи даже сальная лампа показалась слишком яркой. Он помедлил на пороге, привыкая к свету и позволяя рассмотреть себя. В северной меховой одежде незнакомец выглядел живописно и в то же время внушительно. Ростом за шесть футов, широкоплечий, с мощной грудью, порозовевшим от холода чисто выбритым лицом, покрытыми инеем длинными ресницами и густыми бровями, в огромной волчьей шапке с опущенными ушами он выглядел явившимся на праздник Дедом Морозом.

Из-за повязанного поверх меховой куртки широкого разноцветного пояса без стеснения выглядывали два «кольта» и охотничий нож. В руке, помимо обязательного хлыста, Дед Мороз держал бездымное ружье самого крупного калибра и новейшего образца. Немного освоившись, он шагнул в комнату. Несмотря на твердую, уверенную походку, движение выдало накопившуюся усталость.

Повисло неловкое молчание, однако сердечное приветствие: «Парни, да у вас здесь тепло, светло и весело!» – сразу разрядило обстановку. Прошло не более минуты, прежде чем Мэйлмют Кид и гость обменялись крепкими рукопожатиями. Хотя встретились они впервые, каждый немало слышал о другом, так что взаимное узнавание не заставило себя ждать. Еще до того, как путник успел объяснить свои обстоятельства, все участники пирушки по очереди представились и снабдили новенького кружкой пунша.

– Давно проехала упряжка в восемь собак с тремя людьми? – спросил гость.

– Ровно два дня назад. Ты за ними гонишься?

– Да, это моя свора. Украли из-под самого носа, мерзавцы. Пару дней уже наверстал. Надеюсь, что на следующем перегоне поймаю.

– А если так просто не дадутся? – осведомился Джим Белден, чтобы поддержать разговор.

Мэйлмют Кид уже хозяйничал у печки: успел поставить на огонь кофейник, а теперь деловито жарил сало и оленину. Незнакомец многозначительно похлопал по револьверам.

– Когда выехал из Доусона?

– В двенадцать.

– Ночи? – зачем-то уточнил Джим Белден, хотя и так все было ясно.

– Нет, дня.

Комната наполнилась удивленным гулом: полночь только что наступила – значит, за двенадцать часов парень умудрился преодолеть семьдесят пять миль по замерзшей, покрытой ледяными торосами реке.

Вскоре разговор перешел на общие темы: в основном вспоминали детство. Пока молодой путник ел грубую, но сытную пищу, Мэйлмют Кид внимательно рассматривал гостя. Открытое честное красивое лицо сразу вызывало симпатию – тем более что трудности северной жизни уже оставили на лбу и возле губ очевидные, легко узнаваемые следы. Веселые в дружеской беседе и мягкие в минуты покоя голубые глаза таили в глубине стальной блеск, готовый проявиться в нужный момент – особенно во время схватки. Тяжелая челюсть и квадратный подбородок свидетельствовали о непреклонном упрямстве и необузданном нраве. Однако наряду с мужественной суровостью в лице путника проглядывала почти женственная мягкость, выдававшая чуткую, нежную душу.

– Так мы с моей Сэл и сошлись, – улыбнулся Джим Белден, завершая забавную историю собственного сватовства. – «Вот и мы, папа», – сказала она. «Катитесь ко всем чертям! – прорычал отец и добавил: – А ты, Джим, побыстрее снимай парадные портки да принимайся за работу: к обеду надо вспахать половину вон того поля в сорок акров». А потом вдруг всхлипнул и поцеловал дочь. Я-то обрадовался! Но он заметил и как закричит: «А ну, Джим, пошевеливайся!» Я кубарем покатился на конюшню.

– А у тебя детишки-то остались в Штатах? – спросил путник.

– Нет. Сэл умерла, так и не успев родить. Поэтому я здесь и оказался. – Джим Белден принялся сосредоточенно раскуривать трубку, а потом спросил, не без труда загнав боль в дальний угол души – туда, где она обычно пряталась: – А сам-то ты женат?

Вместо ответа путник снял с заменявшего цепочку ремня карманные часы, открыл и протянул. Джим Белден взял со стола сальную лампу, поднес поближе, внимательно рассмотрел то, что находилось на внутренней стороне крышки, и с восхищенным бормотанием передал часы Луи Савою.

– Вот это да! – несколько раз воскликнул тот и протянул часы Стэнли Принсу.

Все заметили, что руки француза дрожат, а глаза подозрительно блестят. Так и переходила из одних мозолистых ладоней в другие небольшая фотокарточка нежной доверчивой женщины с младенцем на руках. О подобной семье тайно мечтают все сильные мужчины. Тот, кто еще не успел приобщиться к чуду, сгорал от нетерпения, а каждый, кто увидел чистый образ, замолчал и задумался. Суровые люди не боялись голода и холода, вспышек цинги, даже смерти в бою или от удара стихии, но в эту минуту образ незнакомой женщины с ребенком совершил чудо, превратив каждого немного в женщину и немного в ребенка.

– Еще ни разу не видел сына. Знаю только из писем жены, а ведь мальчишке уже два года, – вздохнул путник, когда сокровище прошло по кругу и вернулось к хозяину. Он долго смотрел на фото, а потом резко захлопнул крышку и отвернулся, – впрочем, недостаточно быстро, чтобы скрыть подступившие слезы.

Мэйлмют Кид подвел гостя к койке и предложил прилечь.

– Разбуди ровно в четыре. Не позднее! – потребовал путник и сразу провалился в глубокий, тяжелый сон.

– Ничего себе! Крепкий парень! – восхитился Стэнли Принс. – Чуть более трех часов сна после семидесяти пяти миль с собаками, и снова в путь. Кто он такой, Кид? Ты же наверняка знаешь.

– Джек Уэстондейл. Уже три года здесь. Работает как зверь и едва успевает разгребать неприятности. Сам вижу его впервые, но много слышал от Чарли из Ситки. Наверное, нелегко человеку с красивой молодой женой гробить жизнь в этой забытой Богом дыре, где год идет за два, но парень крепок духом и по-настоящему упрям. Дважды хорошо зарабатывал на ставках и оба раза все терял.

Разговор утонул в разудалых криках Беттлза; нежные чувства постепенно улеглись, и вскоре мрачные годы скудной еды и изнуряющего труда забылись в буйном веселье. Один лишь Мэйлмют Кид сохранил ясность мысли. Часто и нервно поглядывая на часы, надел рукавицы, бобровую шапку и отправился в кладовку.

Назначенного времени он так и не дождался: разбудил постояльца на пятнадцать минут раньше. Молодой великан неохотно проснулся, растер ноги и, с трудом поднявшись, тяжело вышел из хижины. Уже все было готово в дорогу: даже собаки запряжены. Новые приятели пожелали удачи и быстрой погони, а отец Рубо торопливо благословил на дорожку и первым поспешил вернуться в тепло. Ничего удивительного: нелегко стоять на морозе в семьдесят четыре градуса без шапки и с голыми руками.

Один лишь Мэйлмют Кид проводил одинокого путника до колеи. Снова крепко пожал руку – теперь уже на прощание – и не поскупился на советы:

– Найдешь в санях сотню фунтов лососевой икры. Собаки продержатся на ней в полтора раза дольше, чем на рыбе. Если надеялся раздобыть собачий провиант в Пелли, то напрасно: там ничего не купишь.

Чужак вздрогнул, глаза сверкнули, однако, не желая перебивать, промолчал.

– Пока не доедешь до Файф-Фингерз, не найдешь еды ни себе, ни собакам, а это еще целых двести миль пути. На Тридцатимильной реке остерегайся: там есть полыньи. Да, и еще сократи путь вокруг озера Ле-Барж. Поезжай напрямую.

– Как ты узнал? Не могли же слухи опередить меня?

– Ничего не знаю, а главное, не хочу знать. Вот только та упряжка, за которой гонишься, тебе не принадлежала: Чарли из Ситки продал ее этим людям прошлой весной, – но сказал, что ты честный парень, а я ему верю. Да и лицо твое видел. Хорошее лицо. А еще… черт возьми, спеши к океану и скорее возвращайся к жене и сыну. Вот возьми. – Мэйлмют Кид снял рукавицу и вытащил из-за пазухи мешочек с золотым песком.

– Нет, спасибо. Это лишнее. – Великан судорожно сжал руку нового друга, на щеках замерзли слезы.

– Тогда не жалей собак. Слабых сразу отрезай и бросай. Покупай новых. Они сейчас дешевы: по десять долларов за фунт живого веса. Продают в Файф-Фингерз, на Литл-Салмон и в Хуталинкве. А главное, береги ноги. Если мороз начнет крепчать, непременно разведи костер, согрейся и смени носки.

Великан уехал, а уже через четверть часа звон колокольчиков возвестил о новых гостях. Дверь распахнулась, и вошел офицер королевской полиции Северо-Западных территорий, а следом за ним показались два метиса-погонщика. Подобно Джеку Уэстондейлу все эти люди были надежно вооружены и сильно утомлены. Метисы, с детства привыкшие к северным дорогам, переносили лишения без особого труда, а вот молодой полицейский выглядел изнуренным. И все же свойственное его народу непоколебимое упрямство гнало вперед до последнего вздоха.

– Когда уехал Уэстондейл? – строго спросил офицер. – Он здесь останавливался, верно?

Впрочем, вопросы могли показаться лишними, ведь следы на снегу ничего не скрывали.

Мэйлмют Кид мельком взглянул на Джима Белдена. Тот сразу сообразил, в чем дело, и уклончиво произнес:

– Да уже изрядно как.

– Точнее, – настойчиво потребовал полицейский.

– Похоже, уж очень он вам нужен. Вот только зачем? Натворил что-нибудь в Доусоне?

– Обчистил Гарри Макфарленда на сорок тысяч, а в конторе Тихоокеанской компании обменял золото на чек, чтобы получить деньги в Сиэтле. Если не успеем перехватить, наверняка завершит свое грязное дело. Когда все-таки он проехал?

По едва заметному знаку Мэйлмюта Кида присутствующие подавили возбуждение и любопытство, и молодой полицейский увидел вокруг постные, ничего не выражающие лица. Он подошел к Стэнли Принсу и обратился с тем же вопросом. С болью глядя в честные серьезные глаза соотечественника, англичанин тем не менее пробормотал что-то невнятное. Офицер повернулся к отцу Рубо. Священник солгать не смог.

– Четверть часа назад, – потупившись, тихо ответил он. – А до этого почти четыре часа проспал сам и дал отдохнуть собакам.

– Целых пятнадцать минут, да со свежими силами! Боже мой! – Несчастный служитель закона ошеломленно замер, едва не теряя сознание от изнеможения и разочарования и жалобно бормоча что-то о десятичасовом броске из Доусона и усталости собак.

Мэйлмют Кид протянул офицеру кружку пунша. Тот залпом осушил ее и повернулся к погонщикам с приказом немедленно продолжить путь, однако свет, тепло и хотя бы недолгий отдых были настолько заманчивыми, что метисы наотрез отказались подчиниться. Мэйлмют Кид понимал их наречие и слушал, не пропуская ни слова. Оба клялись, что собаки выбились из сил: Сиваша и Бабетту придется пристрелить уже на первой миле, остальные тоже едва держатся, – все нуждаются в отдыхе.

– Уступишь пять собак? – обратился офицер к Киду.

Тот покачал головой.

– Выпишу тебе чек на имя капитана Констэнтайна. Получишь пять тысяч, вот мои документы. Уполномочен действовать по собственному усмотрению.

Снова молчаливый отказ.

– В таком случае конфискую именем королевы!

Усмехнувшись, Мэйлмют Кид взглянул в угол, где стояли ружья. Англичанин сразу понял, на чьей стороне сила, и повернулся к двери. Однако погонщики явно не спешили в дорогу. Заметив неповиновение, офицер обратился к ним с проклятиями и бранью, обзывая трусливыми бабами. Смуглое лицо старшего из метисов вспыхнуло гневом. Он встал и в четких, недвусмысленных выражениях пообещал, что загонит головную собаку, а когда та свалится, с удовольствием пристрелит ее.

Молодой полицейский собрал остатки сил и с показной бодростью, твердым шагом направился к двери. Все поняли и по достоинству оценили гордое англо-саксонское упрямство, тем более что на усталом лице отразилось мучительное унижение. Тесно прижавшись друг к другу, заиндевевшие хаски лежали в снегу и наотрез отказывались вставать. Обозленные погонщики принялись жестоко стегать хлыстами направо и налево, однако тронуться с места им удалось, лишь обрезав постромки ведущей собаки.

– Лжец! Негодяй! Вор! Хуже индейца! – раздавались со всех сторон возмущенные возгласы, едва за офицером закрылась дверь.

Люди негодовали: Джек Уэстондейл бесцеремонно обманул, сыграв на лучших чувствах и нарушив священное правило Севера, гласившее, что главное достоинство человека – честность.

– И мы еще помогли мерзавцу! Знать бы раньше, что он за птица!

Укоризненные взгляды сосредоточились на Мэйлмюте Киде. Тот вышел из угла, где устраивал на отдых изможденную Бабетту, и молча разлил по кружкам остатки пунша.

– Сегодня холодная ночь, ребята. Жутко холодная. Вы знаете, что такое зимний путь. Знаете, что невозможно поднять собаку, если та выбилась из сил и упала на снег. Вы услышали только одну половину истории. Тот, кто ее поведал, никогда не ел с нами из одного котла и не укрывался одним одеялом. Прошлой осенью Джек Уэстондейл отдал все свои деньги – сорок тысяч – Джо Кастреллу, чтобы тот вложил их в выгодные, надежные канадские акции. Сейчас бы уже стал миллионером. Но пока медлил в Серкле, ухаживая за больным цингой товарищем, что сделал Джо Кастрелл? Пошел к Макфарленду играть в карты и спустил все сорок тысяч, до последнего цента. Утром его нашли на снегу мертвым. А ведь бедняга Джек мечтал уже этой зимой завершить северные дела и вернуться домой – к жене и сынишке, которого еще не видел. Так вот, у Макфарленда он забрал ровно столько, сколько просадил подлец компаньон: сорок тысяч, ни центом более. Вернул свои кровные денежки и вышел из игры. Кто-нибудь возьмется судить человека за подобный поступок?

Мэйлмют Кид внимательно посмотрел на присутствующих, увидел, что лица их смягчились, посветлели, и поднял кружку.

– Так пожелаем же здоровья тому, кто этой ночью в пути. Пусть не оскудеют у него запасы. Не ослабнут собаки. Не отсыреют спички.

– Да хранит его Господь! Да пребудет с ним удача! А королевская полиция пусть катится своей дорогой! – торжествующе заключил Том Беттлз под стук пустых кружек.