В далеком краю

Отправившись в путешествие по неведомым землям, человек неминуемо столкнется с необходимостью смириться с требованиями новой жизни. Отныне ему придется забыть многое из того, чему довелось научиться на родине, и познать чуждые правила и обычаи. Отказаться от старых идеалов, отвернуться от прежних богов и даже нарушить законы, до сих пор определявшие мысли и поступки. Тем, кто наделен гибкостью и счастливой способностью легко принимать любые обстоятельства, новизна перемен может доставить радость. Однако те, кто закоснел в давних, с детства укоренившихся привычках, с огромным трудом переносят гнет изменившихся условий, страдают душой и телом, все больше раздражаются в непонятном, порой враждебном окружении. Раздражение не отступает и не отпускает, порождая разнообразные пороки и приводя к многочисленным несчастьям. Человеку, не готовому вписаться в новые рамки, остается одно: признать поражение, как можно скорее все бросить и вернуться домой, на родину. Промедление грозит неминуемой смертью.

Тот, кто поворачивается спиной к достижениям старой цивилизации, чтобы встретиться с дикой молодостью и первобытной простотой Севера, должен измерять успех в обратной пропорции к количеству и качеству собственного физического комфорта. Достойный искатель приключений скоро обнаружит, что материальные блага стремительно теряют смысл. Переход от разнообразного вкусного рациона к простой грубой пище, от плотной кожаной обуви на устойчивой подошве к мягким бесформенным мокасинам, от удобной постели к подстилке на снегу практически ничего не значит. Сложнее научиться правильному отношению ко всему вокруг, а особенно к людям, с которыми свела судьба. Условный этикет прошлой жизни должен уступить место истинной благожелательности, искренней снисходительности и неподдельной терпимости. Так и только так можно обрести драгоценное, единственно важное ощущение товарищества. Бессмысленно поблагодарить человека пустым, затертым до дыр словом «спасибо». Более ценно выразить признательность молча, доказывая чувство ответными действиями. Короче говоря, на Севере действует простое правило: необходимо слова заменить делами, а букве предпочесть дух.

Когда распространился слух об арктическом золоте и людские сердца дружно потянулись к Северу, Картер Уэзерби бросил насиженное место клерка, переписал половину сбережений на жену, а на оставшиеся деньги купил необходимое снаряжение. К этому времени романтики в его душе совсем не осталось: тиски коммерции выдавили последние капли. Он просто устал от бесконечной скачки с препятствиями и решил рискнуть в надежде на везение и удачу. Подобно множеству других глупцов, с презрением отвергших старые испытанные пути, проложенные пионерами еще десять лет назад, весной Картер Уэзерби приехал в Эдмонтон и там, крайне неудачно для собственной души, примкнул к группе старателей.

Собственно говоря, в партии этой не было ничего необычного, если не считать ее планов. Целью путешествия значился Клондайк, что вполне соответствовало общепринятым нормам, однако выбранный маршрут приводил в трепет даже самых стойких, закаленных местных жителей, с раннего детства привыкших к суровым условиям северо-запада. Удивился даже Жак Батист – сын индианки из племени чиппева и заезжего торговца пушниной. Свой первый крик младенец издал в вигваме из оленьих шкур, а замолчал, когда в рот ему сунули кусок сырого сала. Да, метис продал безумцам свои услуги опытного проводника и даже согласился отвести их к вечным льдам, однако всякий раз, когда у него спрашивали совета, зловеще качал головой.

Наверное, как раз в это время взошла несчастная звезда Перси Катферта, поскольку его тоже угораздило примкнуть к сообществу бесстрашных аргонавтов. Раньше он был обычным человеком, с банковским счетом столь же глубоким, как познания в области культуры, что свидетельствует о многом. Причин отправиться на поиски приключений у него не было ни малейших, если не считать чрезмерной сентиментальности, которую сам Перси Катферт принял за романтический порыв. Многие другие путешественники поступили так же, совершив роковую ошибку.

Весна застала партию на берегу только что вскрывшейся реки Элк. Предстояло плыть вниз по течению, вслед за льдинами. Благодаря обилию снаряжения и сомнительной компании метисов-проводников с женами и детьми флотилия выглядела весьма внушительной. Изо дня в день путешественникам приходилось сражаться с неподатливыми плоскодонками и каноэ, отмахиваться от комаров и прочих мерзких тварей, обливаться по́том и нещадно сквернословить, перетаскивая лодки на сухопутных переправах. Давно известно, что тяжелые испытания обнажают таинственные глубины человеческой души; вот и сейчас, прежде чем осталось на юге озеро Атабаска, каждый из членов команды успел показать, чего сто́ит на самом деле.

Главными нытиками, ворчунами и лодырями оказались Картер Уэзерби и Перси Катферт. Все прочие члены команды золотоискателей жаловались на усталость и болячки меньше, чем каждый из этих двоих. Ни разу они не вызвались исполнить хотя бы одну из тысячи мелких, но необходимых хозяйственных работ: принести ведро воды, превратить найденные в лесу сухие сучья в охапку дров, вымыть и вытереть посуду, найти в поклаже внезапно понадобившуюся вещь. Всякий раз эти изнеженные побеги цивилизации обнаруживали на собственных телах требующие срочного лечения ссадины или мозоли.

Вечером они первыми ложились спать, так и не закончив работу, а утром, когда предстояло еще до завтрака собраться в путь, последними вылезали из палатки.

Оба первыми бросались к еде, хотя и не участвовали в стряпне; первыми тянулись к лакомству, не замечая, что заодно прихватили чужую порцию. Садясь на весла, хитрили, украдкой задевая лопастями лишь поверхность воды и предоставляя лодке двигаться по инерции. Им казалось, будто никто не замечает уловок, однако товарищи все видели, шепотом посылали хитрецов к чертям, а ненавидели пусть и молча, но от всей души. Один лишь Жак Батист открыто демонстрировал презрение и проклинал обоих с утра до вечера. Но ведь Жак Батист не был джентльменом.

На Большом Невольничьем озере путешественники купили сильных выносливых собак породы канадская лайка и так основательно загрузили лодки запасами вяленой рыбы и пеммикана – особым способом высушенного мяса, – что суденышки осели до критической черты. Но, даже изрядно отяжелев, плоскодонки и каноэ продолжали подчиняться воле быстрого течения, и скоро река Маккензи вынесла флотилию к Великой бесплодной земле. Там упорные старатели исследовали каждую земляную россыпь, каждый ручеек, однако неуловимые, как мираж, золотоносные пласты отступили еще дальше. На Большом Медвежьем озере проводников охватил суеверный страх перед неизведанными землями, и они начали один за другим дезертировать, а возле форта Доброй Надежды даже самые крепкие и отважные из метисов схватились за канаты и потянули свои лодки против течения, которому еще недавно так легкомысленно доверялись.

В партии остался один Жак Батист. Разве он не поклялся добраться до вечных льдов? Теперь постоянно приходилось сверять путь с обманчивыми, составленными по рассказам бывалых путешественников картами.

Нужно было спешить, ведь летнее солнцестояние завершалось, и коварное светило упрямо клонилось к горизонту, продвигая зиму дальше на юг. Вдоль берегов залива, где река Маккензи впадает в Северный Ледовитый океан, путники добрались до устья реки Литл-Пил. Отсюда начался мучительный подъем вверх по течению, и лентяи окончательно приуныли. Канат и багор, весла и лямки, пороги и волоки – все эти нескончаемые пытки внушили одному из них стойкое отвращение к любому испытанию, а другого навсегда избавили от наивного романтизма. Однажды оба заупрямились и под градом проклятий Жака Батиста скорчились подобно червям, отказываясь идти дальше. Однако метис свирепо избил нытиков и заставил продолжить путь, в синяках и кровоподтеках. Так Уэзерби и Катферт впервые в жизни испытали побои на собственной шкуре.

Бросив лодки в верховье реки Литл-Пил, остаток лета партия провела в пешем переходе от Маккензи к ручью Уэст-Рэт – притоку реки Поркьюпайн, которая впадает в Юкон там, где этот великий водный путь пересекает Северный полярный круг.

Зима не приняла во внимание планы самонадеянных людей, и однажды путникам пришлось привязать плоты к прочному торосу и поспешно перенести поклажу на берег. Той ночью река несколько раз покрывалась ледяной коркой и вновь начинала двигаться, а уже утром уснула до весны.

– До Юкона осталось не более четырехсот миль, – заключил Слоупер, ногтем большого пальца измеряя расстояние на карте. Обсуждение, во время которого оба нытика показали себя во всей красе, подходило к концу.

– Прежде там находился форт компании «Хадсон-Бей», а теперь ничего не осталось, – произнес Жак Батист, чей отец, когда-то служивший в пушной компании, уже прошел по этим местам, по дороге отморозив и потеряв два пальца на ноге.

– С ума сошел! – в отчаянии крикнул кто-то. – Неужели здесь совсем нет белых?

– Ни единого человека, – авторитетно подтвердил Слоупер. – Но от Юкона до Доусона не более пятисот миль. То есть отсюда в общей сложности примерно тысяча.

Картер Уэзерби и Перси Катферт громко застонали.

– Долго придется идти, Жак Батист?

Метис задумался.

– Если все будут трудиться как черти и ни один не сдастся, то десять, двадцать, сорок, пятьдесят дней. А с этими молокососами, – кивнул он на лодырей, – трудно сказать. Может, доберемся к тому времени как замерзнет ад, а может, и никогда.

Ремонт снегоступов и мокасин завершился. Кто-то окликнул отсутствующего товарища, и тот вышел из приютившейся неподалеку старой хижины. Избушка эта представляла собой одну из многочисленных тайн бескрайних северных просторов. Неизвестно, кто и когда ее построил.

Наверное, ответить смогли бы две сложенные из камней могилы, но они молчали. Чьи руки соорудили на каждой пусть и примитивное, но вечное надгробие?

Настал решающий момент. Запрягавший собак Жак Батист прервал занятие и заставил животных смирно лежать на снегу. Повар зна́ком попросил еще одну секунду, бросил в кипящий котел с фасолью пригоршню вяленого бекона и замер в ожидании. Слоупер встал. Сложение этого мужественного человека резко контрастировало с цветущей внешностью слабаков. Желтый, истощенный, он вырвался из глухого закоулка Южной Америки, где свирепствовала лютая лихорадка, однако держался стойко и без жалоб преодолевал трудности, честно деля работу со спутниками. Весил он не более девяноста фунтов, да и то вместе с тяжелым охотничьим ножом, а седина в волосах предательски выдавала возраст. Свежие молодые мускулы Уэзерби и Катферта обладали в десять раз большей силой, но Слоупер спокойно выдерживал дневной переход, а те падали от усталости. Целый день Слоупер убеждал самых крепких духом товарищей отважиться на тысячу миль тяжелейших испытаний. В этом человеке воплотился беспокойный характер его народа, а тевтонское упрямство в сочетании со сметливостью и деловитостью янки надежно держало тело во власти духа.

– Все, кто готов продолжить путь с собаками, как только окрепнет лед, скажите «да».

– Да! – дружно раздались восемь голосов. За многие сотни миль тяжелейшего пути каждому из их обладателей предстояло не однажды проклясть это мгновение.

– Кто против?

– Мы!

Впервые два отщепенца объединились без учета личных интересов каждого.

– Как же собираетесь поступить? – раздраженно уточнил Картер Уэзерби.

– Большинство решает! Пусть подчиняются большинству! – потребовали остальные.

– Понимаю, что если вы с нами не пойдете, то экспедиция наверняка провалится, – спокойно произнес Слоупер. – И все же надеюсь, что, если очень постараться, удастся обойтись и без вас. Что скажете, парни?

Ответом послужил одобрительный гул.

– Вот только хотелось бы узнать, – осторожно осведомился Перси Катферт, – что теперь делать, например, мне?

– Идешь с нами?

– Не-е-ет.

– Значит, делай все, что угодно, черт возьми. Нам-то какая разница?

– Полагаю, можешь обсудить этот вопрос со своим дорогим дружком, – презрительно протянул крепкий уроженец Дакоты и показал на Уэзерби. – Как только потребуется сварить еду или принести дров, он сразу объяснит, как тебе поступить.

– Значит, решено, – сказал Слоупер. – Завтра выходим. Пройдем пять миль и сделаем остановку: убедимся, что все в порядке и ничего не забыли.

И вот сани заскрипели обитыми сталью полозьями; собаки до отказа натянули упряжь, в которой им суждено было умереть.

Жак Батист остановился рядом со Слоупером и напоследок окинул взглядом хижину. Из трубы железной юконской печки поднималась тонкая струйка дыма. Возле двери стояли двое разочаровавшихся в северной романтике отщепенцев и с тайным злорадством наблюдали за отъездом безумных упрямцев. Слоупер положил ладонь на плечо проводника.

– Жак Батист, тебе доводилось слышать историю о котах из Килкенни?

Метис покачал головой.

– Так вот, друг мой и верный товарищ: два кота из Килкенни дрались до тех пор, пока от них не осталось ничего: ни клочка шерсти, ни кусочка шкуры, ни единого «мяу». Ничего. Понимаешь? Все исчезло. Так вот, эти двое терпеть не могут работу. Остаются в хижине на всю зиму – долгую, холодную, темную зиму. Похоже на котов из Килкенни, правда?

Жак Батист пожал плечами и мудро промолчал, однако движение оказалось красноречивым, если не пророческим. На первых порах обитатели хижины жили припеваючи. Грубые насмешки товарищей заставили Уэзерби и Катферта осознать объединившую их взаимную ответственность. К тому же для двух здоровых мужчин работы оказалось не так уж много, а внезапное освобождение от нестерпимого гнета со стороны грозного метиса отозвалось в душах радостью. Поначалу каждый старался доказать другому, на что горазд, и оба выполняли мелкую работу с рвением, способным удивить бывших спутников, изнуряющих тела и души в долгой мучительной дороге.

Все неприятности отступили. Лес, приближавшийся к хижине с трех сторон, служил неистощимым источником дров. С четвертой стороны, на расстоянии несколько ярдов, дремала река Поркьюпайн. Прорубь в сковавшем ее ледяном панцире предоставила свободный доступ к воде – кристально чистой и нестерпимо холодной, – однако вскоре даже это благо обернулось трудностью. Прорубь постоянно замерзала, и приходилось подолгу долбить твердый как камень лед. Неведомые строители хижины продлили боковые бревна таким образом, что у задней стены появилось надежное хранилище для припасов. Сюда сложили немалую часть заготовленной на партию провизии.

Еды осталось по меньшей мере в три раза больше, чем требовалось двоим зимовщикам. Жаль только, что почти все продукты поддерживали силу и энергию, однако не радовали вкус.

Правда, нашелся сахар, причем в огромном количестве, но эти двое оказались хуже маленьких детей. Оба быстро обнаружили достоинства щедро сдобренной сахаром воды и принялись расточительно макать оладьи и сухари в густой белый сироп. Кофе, чай и особенно сухофрукты также требовали обилия сахара, так что первая размолвка возникла именно по этому поводу. А если два человека, полностью зависящие друг от друга, начинают ссориться, значит, беда не за горами.

Уэзерби любил громко рассуждать о политике. Катферт же, напротив, предпочитал стричь купоны, не думая о том, как именно государство решает свои проблемы. Поэтому в ответ он лишь угрюмо молчал или разражался колкими насмешками. Однако клерк оказался недостаточно смышленым, чтобы по достоинству оценить остроумие собеседника; напрасная трата драгоценных умственных усилий обескураживала Катферта. Он привык поражать общество блеском собственного красноречия, так что потеря заинтересованной аудитории доставила серьезное разочарование. Катферт чувствовал себя недооцененным и уязвленным в лучших чувствах, а потому подсознательно винил в неудаче туповатого товарища.

Помимо бытовых проблем вынужденных соседей ничто не связывало, не существовало ни единой темы для разговора.

Всю жизнь Картер Уэзерби прослужил клерком и не успел узнать ничего помимо канцелярской работы. Перси Катферт получил диплом магистра искусств, сам баловался живописью и пробовал силы в литературе. Первый принадлежал к низшему классу, однако считал себя джентльменом, в то время как второй действительно был джентльменом и по праву сознавал себя таковым. Отсюда следует вывод, что человек может оставаться джентльменом, не обладая природным инстинктом товарищества. Клерк воспринимал мир настолько же чувственно и плотски, насколько джентльмен рассматривал его с эстетической точки зрения, а потому долгие рассуждения о вымышленной любви к приключениям действовали на любителя изящных искусств примерно так же, как равное количество испарений из сточной канавы. Магистр считал клерка грязным, невоспитанным дикарем, чье место в хлеву рядом со свиньями, и однажды прямо об этом заявил, а в ответ услышал, что сам он баба и размазня, да к тому же еще и хам. Что именно в данном контексте означало слово «хам», Уэзерби не смог бы объяснить, однако оно достигло цели, а это главное.

Уэзерби пел страшно фальшиво, но мог часами напролет исполнять такие шедевры как «Бостонский бандит» и «Красавчик юнга». Катферт плакал от ярости, а потом не выдерживал и выскакивал из хижины. Однако деваться было некуда. Лютый мороз сразу загонял его обратно, в ненавистную тесноту. Две койки, печка, стол и двое взрослых мужчин на территории площадью десять на двенадцать футов. В подобных условиях само присутствие другого человека превращалось в личное оскорбление. Обитатели хижины постоянно впадали в угрюмое молчание, с каждым днем становившееся все мрачнее, глубже и продолжительнее. Порой для начала ссоры хватало лишь косого взгляда или недовольного выражения лица, хотя во время этих враждебных периодов каждый старался не замечать другого.

В сознании обоих зрел молчаливый и оттого еще более острый вопрос: как Господь позволил появиться на свет подобному чудовищу?