Цитаты из книги «Бродяги Дхармы»

В студгородке мы с Джафи в нашем тряпье выглядели довольно диковинно, а Джафи и вообще считался чудиком — обычное дело в колледжах и университетах, когда там появляются настоящие люди, потому что колледжи — сплошные рассадники серятины среднего класса, которая обычно находит совершенное выражение на окраинах студгородков, в рядах зажиточных домиков с лужайками и телевизорами в каждой гостиной, где все смотрят одно и то же и думают об одном и том же в одно и то же время, а джафи этого мира рыщут в глухомани, чтобы услышать голос, в этой глухомани зовущий, дабы обрести исступление звезд, открыть темный таинственный секрет происхождения безликой, пресной, обожравшейся цивилизации.

Буддам саранам гоччами» — я ищу укрытия в Будде, «сангхам» — я ищу укрытия в храме, «дхаммам» — я ищу укрытия в Дхарме, в истине.

Какое мне дело до вяканья малюсенького «я», скитающегося где-то там? Я имел дело с вышвырнутостью, с отрезанностью, с отчиканностью, с выдутостью, с отставленностью, с отключенностью — отщелкнутое звено, нир-, вот оно, -вана, щелк

Я ощущал себя пробелом, призванным наслаждаться восторгом бесконечной истинности.

— Йоделахи-и! И Джафи подпрыгнул, вскочил на большой валун и завопил в ответ: — Хоо! хоо! хоо!

— Херня, когда я думал так, как ты, Алва, я был просто жалок, за все подряд хватался — совсем как ты сейчас. Ты хочешь одного — выскочить, трахнуться, побиться, запутаться, состариться, заболеть, чтобы тебя поколотило сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо

Любимый буддийский святой у нас с ним тоже был один — Авалокитешвара, или, по-японски, Каннон Одиннадцатиглавая.

Я вообще-то осознал, что они — вверх тормашками и сам я — вверх тормашками! Здесь, как нигде, было ясно, что гравитация безопасно удерживает всех нас вверх тормашками на поверхностной сфере

То был древнекитайский комикс, изображавший сначала маленького мальчика, уходящего в пустыню с посошком и узелком, совсем как американский бродяжка Нэта Уиллза[41] в 1905 году, а на следующих рисунках он встречает быка, пытается приручить его, пытается оседлать его, в конце концов приручает и катается на нем, но потом бросает быка и сидит под луной и медитирует, и наконец видно, как он спускается с горы просветления, и вдруг на следующем рисунке вообще ничего нет, а на следующем — цветы на дереве, и на последней картинке маленький мальчик стал толстым, старым, смеющимся волшебником с огромным мешком за спиной — он входит в город, чтобы напиться с мясниками, просветленный, а новый маленький мальчик уходит в горы с узелком и посохом. — Это все длится и длится, ученики и Учителя проходят через одно и то же: сначала надо отыскать и приручить быка сущности своего разума, потом бросить его, затем они наконец достигают ничто, как вот на этой пустой картинке, потом, достигнув ничто, они приобретают все — весенние цветы на деревьях, поэтому в конце они спускаются в города, чтобы напиться с мясниками, как Ли Бо.

— Твой разум различает апельсин, видя его, слыша его, касаясь его, нюхая его, пробуя его и думая о нем, но без этого разума, посуди сам, ты бы апельсина не видел, не слышал, не обонял, не ощущал, даже не отмечал бы в уме, он на самом деле — этот апельсин, само его существование — зависит от твоего разума! Неужели ты не видишь? Сам по себе он — не-вещь, на самом деле он ментален, видим только твоим умом. Иными словами, пуст и пробужден.