Я держу в руках книгу «Классики фантастики. Жюль Верн», на полу валяется разорванная оберточная бумага. Надпись на форзаце гласит: «Мэтту с любовью от дедушки Лорена, Сан-Франциско». Зачем мой семидесятипятилетний отец присылает моему девятилетнему сыну книгу толщиной в 511 страниц? Я раздражена абсурдностью этого подарка. Наверняка он купил книгу второпях, не задумываясь. Но откуда моему отцу знать, что может нравиться девятилетнему ребенку?
Я вспомнила, как прошлой весной мы ездили в Сан-Франциско. Отец схватил Мэтта за руку и на бегу втащил в кабинку фуникулера. Потом он подобрал с земли пятицентовую монетку и сказал:
– Смотри, Мэтт! Если положить денежку на рельс, фуникулер разрежет ее пополам!
До сих пор вижу их обоих, охваченных восхищением.
Раздражение понемногу утихает. Я смотрю в окно, на спящего на крыльце Хондо. Мы взяли его, когда ему было восемь недель. Теперь на его черной морде тут и там проступают седые шерстинки, нижние веки карих глаз обвисли. Он косолап, и между подушечек его мощных лабрадорских лап тоже торчат седые волосы. Я вспоминаю отца – как я наблюдала за растущей сединой в его бороде, пока она не стала полностью седой.
Рядом с Хондо лежит Фреклз, бордер-колли. Ветерок шевелит ее мех, и она уже не такая пятнистая, как в детстве.
Для собаки четырнадцать лет – это целая жизнь. Хондо уже угасает, его луна как будто слабеет с каждым заходом солнца. Давно пора было взять вторую собаку, и все же прошлым летом, отвозя на ранчо Фреклз, мы испытывали чувство вины перед Хондо. Но он повел себя как истинный джентльмен. Он обнюхал это дрожащее существо; она заскулила, и он облизал ее. Так, под общее виляние хвостов, родилась их дружба.
В амбаре Фреклз смотрела на Хондо как на своего наставника, гордо ожидающего, пока мы оседлаем лошадей. Подошла кошка, потерлась о лапы Хондо, и Фреклз поняла: за кошками тут гоняться не принято.
Мы отправились проведать коров, которые вот-вот должны были отелиться, и верный Хондо затрусил рядом. Фреклз поняла, что к коровам и оленям тоже приставать не следует.
И тут – словно не было этих лет! Мы кидали Хондо палку, и он приносил ее до тех пор, пока его ослабшие челюсти еще могли ее сжимать. Он как будто ожил, обретя второе дыхание. Но пробежав много миль по пыльной коровьей тропе, Хондо обессиленно рухнул в загоне: годы взяли свое. Мы ласково гладили его и трепали по загривку, и наконец он пришел в себя.
В следующий раз, отправляясь на пастбище, мы заперли его в конюшне. Он смотрел на нас сквозь деревянные перекладины, и в его взгляде читалась невыносимая боль.
– Все хорошо, старина, – сказала я. – Мы вернемся.
Но он к тому времени оглох и не слышал. Потом мы стали снова брать его с собой. Как бы мы ни заботились о нем, его луна все равно угаснет.
Снаружи по усыпанной гравием дороге проезжает машина. Фреклз слышит шум и вскакивает, навострив уши. Хондо продолжает спать. Фреклз лает – этот визгливый отрывистый лай не похож на глубокий, грудной голос, принадлежавший псу, который охранял наш дом 14 лет. Наконец Хондо просыпается – и не от шума машины, а от того, что визгливые нотки пробиваются сквозь его глухоту. Он поднимает голову и осматривается. Видит Фреклз – полную внимания и готовую охранять – и с глубоким вздохом вновь опускает голову на лапы.
Мне хочется выйти, взять голову Хондо в свои ладони, заглянуть в его карие глаза и тихонько сказать ему то, что он больше не в состоянии услышать, а может лишь почувствовать сердцем. Сказать, как мне важно, чтобы он еще немного пожил в моем мире. Но вместо этого я беру книгу и снова читаю дарственную надпись.
«Мэтту, с любовью от дедушки Лорена».
Внезапно я понимаю смысл этого подарка.
Четырнадцать лет разделяют Хондо и Фреклз. Шестьдесят пять лет и тысяча миль пролегли между моим отцом и его внуком. Всего несколько лет ему осталось, чтобы делать подарки. Он так же считает каждый заход солнца, наблюдает за тем, как идет на убыль его луна. Он больше не может позволить себе роскошь тщательно выбирать подарки. Но если через десять лет Мэтт откроет эту книгу, готовясь с головой уйти под воду на 20 000 лье, именно голос дедушки пожелает ему счастливого пути.
Я аккуратно кладу тяжелую книгу на стол, открываю дверь и выхожу на крыльцо. Мех Хондо поблескивает в лунном свете. Почувствовав дрожь моих шагов, он поводит хвостом из стороны в сторону.
Пейдж Ламберт
15 ноября 1942 года я с радостью ответила «согласна» своему жениху, одетому в новенькую, с иголочки форму американской армии. А спустя всего восемь месяцев его призвали на фронт Второй мировой войны, в неизвестную точку в Тихом океане. Когда он уходил, мы пообещали друг другу, что будем писать письма каждый день разлуки. Мы решили нумеровать каждое письмо, чтобы не сбиться со счета. Вскоре мы обнаружили, что, кроме слов любви, нам почти нечего сказать друг другу. Но эти слова мы писали в каждом послании.
Война застала моего мужа, военврача, на линии фронта. И все же, где бы он ни был, даже в самой горячей точке – на Алеутских островах, Филиппинах или Окинаве, – он каждый день находил минутку, чтобы мне написать. И не только – когда выпадал случай, он присылал мне подарки из местных материалов.
Однажды, воспользовавшись затишьем во время боя на Филиппинах, он вырезал из красного дерева изящный инструмент для вскрытия писем. На одной стороне рукоятки было аккуратно выгравировано мое имя – Луиза, на другой – «Филиппины 1944». Прошло уже 50 лет, но этот нож до сих пор лежит у меня на столе. Каждый день я вскрываю им конверты, хотя письма, которые я теперь получаю, куда менее важны, чем те, что приходили во время войны.
Иногда почты не было по нескольку дней и даже недель. В такие минуты я волновалась за своего мужа – ведь многие из его части уже погибли. Но потом почта оживала, и мне приходила сразу целая пачка писем. Я раскладывала их по номерам и неспешно, с наслаждением читала в хронологическом порядке.
К несчастью, письма проходили жесткую цензуру армии, и мне приходилось только догадываться о том, что скрывалось под «купюрами». Однажды, когда мой муж был на Гавайях, он попросил меня написать мои размеры, чтобы купить мне пижаму работы знаменитых китайских мастериц. Я ответила: 35–26–36 (ах, старые добрые времена!). Письмо муж получил, вот только размеры были замазаны армейскими цензорами, которые решили, что я сообщаю ему секретные сведения, используя специальный шифр.
Но пижама, как ни странно, подошла. В ноябре 1945 года война закончилась, и моего мужа наконец-то отпустили домой. Мы не виделись больше двух лет и четырех месяцев и всего один раз разговаривали по телефону. Но обещание писать письма мы сдержали, и к тому времени каждый из нас написал по 858 – то есть всего 1716 писем, которые помогли нам пережить войну.
Когда мой муж вернулся с войны, нам повезло: мы получили крохотную квартирку – учитывая тогдашнюю ситуацию на рынке недвижимости Сан-Франциско, это было не так-то легко. В этой каморке едва хватало места нам самим, и письма пришлось выбросить. В послевоенные годы мы расставались не больше чем на пару дней, так что повода писать письма не было. Но все эти годы муж проявлял ко мне, нашим детям и внукам ту же любовь, что и сразу после женитьбы.
Недавно мы отметили 53 года счастливой совместной жизни, и хотя писем тех далеких лет не осталось, любовь, заключенная в них, всегда будет жить в наших сердцах.
Луиза Шимофф
Всякий раз, проходя через кухню, Бен думал о ней – о маленькой металлической коробочке на полке над плитой. Он бы вовсе не заметил ее, если бы Марта не повторила несколько раз, чтобы он ее не трогал. В коробочке, призналась она, лежит «секретная трава», полученная от ее матери. А поскольку бесценное содержимое нельзя было восполнить, то больше всего Марта боялась, что Бен или кто-нибудь другой нечаянно просыплет его.
Сам контейнер был такой старый, что оригинальная красная с золотым краска поблекла. Было видно, в каком месте трогали крышку – ее касались не только пальцы Марты, но и ее бабушки и мамы. Как знать, может быть и прабабушка Марты когда-то хранила здесь свою секретную траву. Бен знал, что после их свадьбы ее мать принесла эту коробочку и велела Марте постоянно использовать ее содержимое.
Так она и делала. Бен никогда не видел, чтобы Марта готовила, не достав коробочку с полки и не добавив в свою стряпню немного «секретной травки». Даже в торты, пироги и печенья она бросала щепотку этого средства. И что бы ни хранилось в контейнере, оно работало, потому что Марта была лучшей поварихой на свете. Так считал не только Бен, но и каждый, кто хоть раз побывал у них за столом.
Но почему она запретила Бену даже трогать эту коробочку? И какая она – эта «секретная трава»? Видимо, она была порезана очень мелко, потому что Бен никогда не мог разглядеть ее в еде. Марта каким-то образом умудрилась растянуть содержимое на тридцать лет их брака, и все ее блюда выходили отменными.
Бену все сильнее хотелось хоть одним глазком заглянуть внутрь, но он не решался. И вот однажды Марта заболела. Бен отвез ее в больницу, где она осталась до утра. Без нее дом казался ему пустым: Марта никогда не отлучалась так надолго. Когда подошло время ужина, Бен растерялся: что делать? Марта так любила готовить, что он никогда об этом не беспокоился.
Бен отправился на кухню, чтобы поискать что-нибудь в холодильнике, и коробочка на полке сразу бросилась ему в глаза. Она притягивала, как магнит. Он тут же отвернулся, но любопытство не оставляло его. Что же там внутри? Почему нельзя ее трогать? Что это за «секретная трава»? Сколько ее осталось?
Бен отвел взгляд и отодвинул крышку хлебницы на барной стойке. Ого! В ней лежало больше половины вкуснейшего пирога Марты. Он отрезал кусок, сел за кухонный стол – но его глаза снова вернулись к коробочке. Что плохого, если он заглянет внутрь? Почему Марта устроила из этого такую тайну?
Бен откусил кусок пирога; внутри него шла борьба. Наконец сопротивляться стало невозможно. Он аккуратно снял коробочку с полки, больше всего на свете боясь рассыпать ее содержимое.
Заглядывая внутрь, он испытывал почти священный ужас. Но… глаза его расширились от удивления: коробочка была пуста! Только на дне лежал свернутый клочок бумаги. Большая рука Бена с трудом пролезла внутрь. Аккуратно приподняв бумажку за уголок, он развернул ее и поднес к свету. На листке было написано несколько слов – Бен узнал почерк матери Марты: «Марта, во все, что ты делаешь, добавляй щепотку любви».
Бен вздохнул, положил записку на место, поставил коробочку на полку, вернулся за стол и доел пирог.
Теперь-то он понял, почему пирог был таким вкусным!
Прислано Дот АбрахамЖурнал «Reminisce»
Мы не выбираем, как и когда умирать. Но от нас зависит, как мы проживем эту жизнь.
Джоан Баэз,певица и автор песен
Самый тяжелый момент в моей жизни – когда я ехала за машиной «Скорой помощи», увозившей мою близкую подругу Элис в лечебницу. Как вспышка молнии среди хмурого апрельского неба, в памяти всплыла записка, которую Элис нацарапала в больничной палате: «Не позволяй им засунуть меня в это место!» Но Элис пробыла в больнице дольше положенного срока, и я не могла помешать ее переводу. Она была не в состоянии дышать без вентиляционного аппарата и нуждалась в комплексном круглосуточном лечении. Руки мои были скованы невидимыми оковами – совсем как руки Элис по ночам, чтобы не дать ей во сне нечаянно выдернуть трубки.
С детства мы с Элис были соседями. Она жила одна и с радостью приняла меня в своем сердце и чудесном большом доме из красного кирпича. Гостеприимство было для Элис естественной вещью. Она преподавала искусство, и голова ее была полна творческих проектов в любое время дня и ночи.
Мне нравилась ее старомодная мебель и уютный творческий беспорядок из серии «кое-что из ничего»: разные безделушки, стопки книг, маленькие подарочки для случайно зашедших друзей.
Лечебница гудела от кипучей деятельности и последних технологий; там была даже кухня, столовая и кабинет, – совсем как дома. Но это был не дом. Для Элис худший из ее кошмаров стал явью. В то утро, когда она увидела выстроившихся в ряд пациентов в колясках, – словно машины, вставшие на красный цвет, который никогда не сменится зеленым, – она сокрушенно покачала головой. По ночам она была прикована к постели, и ее глаза, не мигая, смотрели в пустоту, словно окна нежилого дома.
Зато персонал лечебницы организовал для Элис успешную программу реабилитации дыхания. Шли месяцы, а мы все цеплялись за надежду, что когда-нибудь она вернется в свой дом, который так любила. Но потом Элис пережила несколько рецидивов, и деньги на медицинские расходы кончились.
И вот в один совсем не прекрасный день на заборе дома Элис появилась табличка «ПРОДАЕТСЯ». Вскоре выстроилась очередь из покупателей – они копались в ее вещах и уносили с собой бесценные семейные реликвии. Со стороны зрелище напоминало похоронную процессию. Такое должно происходить после смерти, в отчаянии думала я, а не когда близкий человек еще жив и мечтает вернуться домой.
Я оплакивала не только беду Элис, но и свою собственную. Никогда больше не окунуться мне в теплую атмосферу ее дома. Несколько недель я не могла заставить себя навестить Элис. Горе шло за мной по пятам, настигало в самый неподходящий момент, стояло за спиной, когда я работала – в ту пору я занималась дизайном журнальных обложек.
Однажды поздно вечером я все-таки решилась к ней заглянуть. Она спала, и в неверном сумеречном свете поднятые перила ее кровати показались мне тюремной решеткой. Все ее скромные принадлежности были сложены кучкой на кровати: сумка, коробка с салфетками, недорисованные эскизы, ручки и прочие канцтовары. Взгляд мой упал на рулон наклеек с адресами. На них был адрес лечебницы, а не дома Элис, который мы обе так любили. Я с трудом сдержала слезы – так трагична была вся эта ситуация. Приходилось смириться с тем, что именно этот адрес станет для Элис постоянным, пока она не попадет на небеса.
– Боже милостивый, – молила я. – Помоги нам обеим… сделай что-нибудь.
Я похлопала Элис по плечу, чтобы разбудить, и зажгла ночник у ее крохотной кровати.
– Это я, Роберта, – шепнула я, стараясь придать голосу веселые нотки.
Лицо Элис озарила улыбка. В темноте ночи она казалась странно многообещающей.
– Опусти мои перила, милая, – попросила она. Затем подтянула ноги, чтобы освободить для меня место, и похлопала по нежно-розовому покрывалу, взбивая его, чтобы я могла сесть на край постели.
Я присела между Библией и требником. Они были разложены в ногах кровати, словно коврик с надписью «Добро пожаловать!».
– Я припасла для тебя кое-что с ужина, – сказала она, доставая из тумбочки две ванильные вафли в бумажной салфетке.
– Элис, это же мои любимые! – выдохнула я. – Ты не забыла!
О проекте
О подписке