Наступила светлая полоса моей жизни.

Я приходил каждый день в подвалы, чтобы самому нутром почуять здешний воздух.

Не мог я полагаться и на доклады слуг – эти безграмотные крестьяне дай бог скажут, не сдохли ли там, часом, звери, но не более. Я мог рассчитывать лишь на себя и на собственную наблюдательность.

Так прошло уже чуть больше месяца, и наступила середина апреля, я постепенно знакомился со своими питомцами. Поначалу они встречали меня злобно – рычали и натягивали цепи.

Я решил связать в животном разуме появление в подвалах меня и еду. Не будучи еще настолько безрассудным, чтобы кормить диких зверей с руки, я попросту присутствовал, говорил с ними, чтобы они постепенно привыкали к моему голосу.

За ту весну 1752 года мне похвастаться было решительно нечем. Стыдливость и гордость не позволяют мне лишний раз перечислять все тщетные попытки заставить питомцев хотя бы поднять на меня взгляд этих крохотных диких глаз.

Зверь есть зверь.

* * *

– Не спи.

Когда чья-то рука опустилась на мое плечо, я резко вздрогнул и принялся судорожно оглядываться по сторонам.

– А, это ты, – спросонья пробормотал я, проводя рукой по лицу.

– Как ты можешь спать здесь? – удивился отец, оглядываясь по сторонам.

Конечно, любого непосвященного человека могла смутить камера, которую я приспособил для себя. Я пожал плечами, искренне и, как мне кажется, вполне справедливо сочтя эту комнату если не комфортной, то вполне себе уютной для жизни.

Тяжелая решетчатая дверь не закрывалась вовсе. В углу стоял массивный грубый стол, приволоченный сюда – как сейчас помню! – с жутким скрежетом об пол. До сих пор от одного-единственного воспоминания о нем меня пробирает дрожь.

Кровать была, пожалуй, в самом деле жутковатая. В подвале она, очевидно, оказалась из-за кривизны и общей дряхлости. Однако ее застелили мягкой периной, и я велел переменить на жесткий матрац, иначе бы приступы провалов сквозь кровать, сквозь землю, сквозь этот мир были бы неминуемы.

Свежие простыни пахли лавандовой водой, которую, по крайней мере, мои богобоязненные предки считали средством исцеления от ран не только телесных, но и душевных.

Таким образом, мне не приходилось жаловаться, когда я тут проводил свои ночи. Именно здесь, в стенах мрачного подземелья, я смог обрести покой. Мой разум отдыхал, находя успокоение в глубоком безмятежном сне.

Но я понимаю, с чем был связан вопрос моего отца – как мне вообще удается тут сомкнуть глаза?

Спал я все равно не на кровати, а как раз за столом, укутавшись теплым шерстяным пледом.

Протирая глаза, я потянулся и размял шею.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Пойдем наверх? Я ничего не слышу из-за этого адского лая, – предложил отец, и до меня только сейчас дошло, что не все могут спать под шум, вроде воплей диких гиен.

Сперва я попросту не понял смысла в словах своего дорогого родителя, ибо мне ничуть не мешал тот галдеж, который поднимали южные хищники.

Прежде чем подняться наверх, я должен был удостовериться, что мои питомцы в безопасности, имеют доступ к чистой воде, не ранили ни себя, ни друг друга, ведь я уже предпринимал попытку случки.

– Этьен? – окликнул меня отец, уже стоя одной ногой на ступени лестницы.

Я не сразу отмер от своих наблюдений. Бремя ответственности сильно давило на меня, как четкое понимание того, что все в замке попросту мирятся с пребыванием здесь экзотических животных, и никто, ни единая душа не разделяет моего восторга относительно них.

Мои глаза, уже обостривши свое восприятие в подвальном полумраке, пристально вглядывались, выискивая, нет ли на зверях проплешин, выдранных в склоке с сородичем. Более того, мне не раз и не два приходилось слышать рассказы о том, как звери, сломленные невольной жизнью, сами вырывали на себе шерсть.

И пока мой взор был сосредоточен по ту сторону тяжелых кованых прутьев, я вновь услышал свое имя.

– Этьен! – встревоженно воззвал отец.

– Да-да, иду, – произнес я, насилу оторвав свое внимание от клеток.

Поднимаясь по ступеням, я пару раз оглянулся через плечо, и, потирая свой затылок, наконец был готов внять разъяснениям отца.

– Так что случилось? – спросил я.

– Не хотел тебя отвлекать от твоих… – папа прищелкнул в воздухе рукой, пытаясь припомнить слово.

– Гиен, – любезно напомнил я.

– Именно, – согласно кивнул отец. – И их у тебя две породы – с севера, с юга, ведь так?

Я удивленно вскинул брови, заглядывая на отца, тронутый вниманием к своим словам. Как бы граф Готье ни старался сохранить холодную маску на лице, его губы нет-нет, да и расплывались в мягкой улыбке.

– Ты мне нужен. Надо ответить на несколько писем. И нет, – от родительского взгляда не ускользнуло, с каким недовольством я закатил глаза. – Сын, уйми ненадолго свои капризы, прошу тебя! Ты откладывал это настолько долго, что люди уже спрашивают, не отдал ли ты свою душу Господу.

Я уже хотел ответить: «Так отвечай, что я отдал ее Дьяволу», как вдруг меня подвело мое собственное тело. Что-то резко ударило в нос, и я громко чихнул. В груди стукнуло что-то изнутри, со всей дури врезавшись о ребра, и я едва успел прикрыть рот рукой.

Разогнувшись, я встретился с настороженным взглядом отца.

– Тебе стоит согреться, – произнес отец, протягивая белый платок.

– Благодарю, но мне не холодно, – ответил я, утерев нос.

– Тебе напомнить, как много людей из нашей родословной умерли от холодов? – спросил отец.

– Мне на ум приходит намного больше случаев отравлений. Ну, и конечно же, мое любимое – смерть, безусловно, насильственная, а убийца так и не был найден, – протянул я, вероятно, более мечтательно, нежели стоило.

– А еще детоубийство, – добавил отец.

– Ну, это ты совсем далеко взял, что за темные века? – усмехнулся я и все же окликнул мимо проходящую служанку и распорядился, чтобы мне приготовили горячую ванну.

* * *

Я думал, я обрел покой.

Меня перестали мучить пробуждения. Вопреки расхожему недугу в нашем роду, а именно – зловещие сны, что пророчат беду. Каждый раз я как будто пробивался сквозь стеклянный купол в порыве сделать первый глоток воздуха, находясь на грани губительного удушья.

Я стал менее придирчив к шуму.

Проводя время в зверинце, я слышал нескончаемый галдеж и лай. Под этот оглушающий крик мне приходилось проводить свои наблюдения за питомцами. Признаться, справлялся я плохо, особенно поначалу.

Однажды я до позорного поздно заметил старую, уже запекшуюся рану на задней лапе одного из питомцев. Меня сковал ужас, хоть ранение было легкой ссадиной.

Меня шокировало не столько это, а моя преступная невнимательность. Если бы попала зараза и пошло бы воспаление, я был бы уже бессилен и ничем бы не помог несчастному созданию.

Одни только мысли о том, каким страданиям могут подвергнуться мои звери по моей вине, заставляли меня проявить такую четкость действий и строгость планирования, которую я отродясь не проявлял, попросту за ненадобностью.

Животные обходились мне дорого. Настолько дорого, что мне даже пришлось вести счет своим деньгам, что стало для меня в новинку. Я изучил собственные расходы с целью выявить, от чего я смело могу отказаться, и был приятно удивлен.

Я не стал углубляться в статьи своих доходов – они есть, и это славно! Намного больше меня волновали ощутимые траты, о которых я раньше попросту не задумывался.

Оказалось, что за мною числятся несколько вилл в Италии и Португалии, а также небольшое имение на юге Франции. Их содержание обходилось мне во внушительную сумму, а я так ни разу и не бывал в тех краях. Сейчас я вспоминал обрывками, что, скорее всего, то ли отец, то ли кузен, то ли они вдвоем на пару, непременно звали меня развеяться.

Я уже не помню, по какой причине я отказывал своим прелестным родственникам, но решил, раз я каждый раз находил повод, значит он достаточно весомый, чтобы распрощаться с этими убыточными владениями.

Отец был в замешательстве, еще когда я только-только приобщался к экономическому вопросу нашей семьи, так вопрос о продаже земель вовсе вверг его в шоковое состояние.

Не буду вспоминать дословно наши споры, а лишь подведу итог наших пререканий.

Земли – все, кроме небольшого участка охотничьих угодий с шале, – остались в семье, но теперь обременяли не мой карман, а карман моего кузена, который охотно выкупил эти владения.

Получив определенный контроль над ситуацией, мне стало намного спокойней, и я мог посвятить себя своим питомцам.

В самом деле, мне казалось, я впервые за многие годы обрел покой.

Возможно, даже так оно и было, до того самого рокового дня. Сейчас, оглядываясь назад, я отчетливо вижу преломление своей истории именно в этот день.

Стоял теплый, но пасмурный день. Поздняя весна.

Но, впрочем, меня ничуть не заботила та погода, вне стен моего каменного подвала.

Накануне я заметил однозначную перемену в поведении гиен. Они стихали. Мало-помалу, их рёволай, вызванный, вероятно, большим нервным возбуждением, постепенно сходил на нет.

Прошлую ночь я с трудом заснул, и всему виной было как раз отсутствие привычного уровня шума.

Одно я знал точно – мы движемся к переменам, но к каким, мне не было ведомо тогда, неведомо и сейчас.

Я принял решение. День настал.

Я был готов рискнуть и проиграть, но я не ведал, что тогда стояло на кону.

Стражники, которых я определил для работы именно здесь, в мрачном зверинце, славно несли свой караул, когда проходили мимо камеры.

Я был уверен, что день настал.

Стоило мне попросить ключ от клетки, мужчины хмуро свели брови.

«Конечно! – мысленно усмехался я сам себе. – Еще бы кто-то разделял мой замысел!»

– Ваша светлость, при всем уважении и почтении, не посмею, – наотрез отказал мне один из стражников.

Я скрестил руки на груди и недовольно поджал губы. Меня перестала забавлять эта непокорность.

И все же я не имел никакого намерения безо всякой на то причины унижать никого на своей службе, будь то благородный месье или чернь, подобно тому безграмотному мужлану, что стоял сейчас между мной и моим зверинцем.

Наплевав на собственное происхождение и вообще на текущий порядок дел, я пустился в объяснение, имея снисхождение к этому недалекому человеку.

– Они на привязи, – и жестом указал на собственную шею.

Я не был удивлен, что чернь передо мной вовсе не имела понятия ни о каких приличиях и попросту была не в состоянии оценить тот жест, который я проявил, вообще вступая в пререкания.

Вместо того чтобы честно нести свою службу, стражник продолжал упорствовать в преступном, по сути дела, противлении моей воле.

– Зверь есть зверь! – продолжал он. – Я не пущу вас туда.

– Граф, мы просим вас, мы взываем к вашему благоразумию! – взмолился второй стражник.

Мой взгляд медленно перемещался с одного мужика на другого. Мысленно я давал им шанс на искупление, но будучи искренним с самим собой, я точно знал, что эти твердолобые ублюдки попросту не ведают, что творят.

– Я жду, месье, – твердо произнес я, заглядывая стражнику в глаза.

Моего милосердия никак не хватало, чтобы смириться с неповиновением.

– Граф, мы… – пробормотал один из них, и даже звук этого тупого голоса окончательно вывел меня из себя. Я достал пистолет из-за пояса и наставил на здоровяка.

– Открыли, – приказал я. – Живо.

Конечно, что есть моя воля против наставленной железки, добротно заправленной сухим порохом?

Вся стать и упрямство стражника отошли на задний план, и он вместе со своим туповатым прихвостнем боязливо попятился назад, протягивая мне связку ключей.

Стражники продолжали глядеть на меня и, наверное, все еще старались разуверить меня в своем начинании, но все было тщетно. Я попросту их не слышал. Я ничего не слышал.

Сжимая в кулаке холодный металл ключей, наконец решился.

Сам скрежет уже привлек внимание гиены, и на меня уставились черные глаза. Эти же самые неживые черные глаза-бусины, что глядели на меня на проклятом скалистом утесе.

Отворив дверь, я встал на пороге, в твердой уверенности, что я вправе главенствовать над самим адом, если придется. Моим огорчающим открытием было то, что непосредственно тварь преисподней не была солидарна со мной.

Я не спешил делать резких движений. Едва ли я бы сам признал вожака в каком-то суетливом щупленьком создании, которым я, вероятно, и виделся гиене.

Зверюга нюхала воздух, и ноздри ее влажного черного носа активно раздувались, пока я стоял на пороге. Угадать настрой дикой твари было тяжело, но ясно одно – спешить сейчас нельзя.

Я выждал еще несколько мгновений, может, больше – охватившее меня волнение исказило чувство времени. Медленно протянул руку вперед, как поступал всякий раз, видя охотничью собаку.

Гиена продолжала осторожно принюхиваться. Мои опасения стихли в тот момент, когда животное сделало несколько робких шагов назад, отступая от меня.

– Тихо, – приказал я, хотя и без того слуги не проронили ни слова, храня завороженное молчание.

Я оказался один на один со своим зверем. Я испытал до этого неведомый страх и трепет, чувствуя, что я стою на острие.

Наконец-то мне хватило смелости переступить порог, и весь оставшийся вечер я расплачивался за собственную амбициозность.

Оказывается, когда гиена попятилась назад, это был вовсе не испуг, а лишь приготовление к броску. Я не успел ничего сделать, когда зверь вцепился мне в плечо и повалил наземь, прибив когтистой лапой.

Оглушительная боль и обильная кровопотеря смутила мой разум, и я лишился сознания.

* * *

Я еще не знал, что случилось, когда какой-то глубинный приступ из самых недр моего разума заставил меня прийти в себя.

Тяжесть во всем теле пробудилась прежде меня самого. Подранное левое плечо было туго перебинтовано.

Сквозь мутную пелену я пробирался в чудовищную реальность. Сначала я обрадовался, что хоть что-то чувствую, ведь это верный признак того, что я уже жив.

Однако я имел неосторожность пошевелить левой рукой, и, Боже милосердный, я бы в самом деле предпочел бы быть уже мертвым.

Настолько резкая, всепоглощающая боль завладела мной, что я не мог сдержать надрывного крика.

Всего меня повело, в руке разливалось адское пламя преисподней.

– Ваша светлость, вы пришли в себя! – заслышал я сквозь собственный крик.

Меня осторожно придерживали две сиделки. Обе женщины что-то бормотали себе под нос, отирая мне виски холодной водой.

Та, что была помоложе, спешно оправила свое платье и выбежала вон, отдав короткий спешный поклон.

Я приходил в себя, глядя в каменный потолок, восстанавливая задремавшую память.