Странно, что я боялся рассказать о своей фантазии кому-либо ещё, опасаясь насмешек. Но меня не пугала эта картина, скорее наоборот – завораживала. Несмотря на то что эта фантазия придавала миру некую зыбкость, она если не отвечала на мои самые сокровенные вопросы, то, во всяком случае, обращалась к ним. «Откуда эта мысль, это сновидение, эта жизнь?» Метафора космического мыслителя позволяла, требовала, чтобы я раз за разом углублялся в вопрос, и обещала раскрыть ещё больше тайн, чем виделось в начале. Подобные вопросы – это жизнь в её самом интересном проявлении. Детям удаётся задавать их спонтанно и получать такие фантастические образы, но, взрослея, они учатся откладывать их в сторону, и со временем мир теряет свой блеск и превращается в серую обыденность.

Как же мне откликнулись строки из автобиографической книги Джеймса Эйджи «Смерть в семье», где он пишет: «Рассказывая о летних вечерах в Ноксвилле, штат Теннесси, я вспоминаю, как жил там, удачно притворяясь ребёнком»^[5].

Главный герой Руфус отдыхает на траве после вечерней трапезы и, как и все мы в детстве, вдруг постигает размах мира, который можно объять только движением духа. Его чувствительность оказывается настроена на закатные небеса, у которых нет времени и нет границ, но которые разыгрывают небывалую по масштабу драму. Его тело остаётся телом ребёнка, но душа участвует в чем-то большем, чем всё то, что возможно в это время и в этом месте. Руфус задаётся вопросом, как получилось, что таинство смогло объединить всех его близких:

По какой-то случайности они все здесь – люди, которые живут на этой земле; но кто сможет из нас рассказать о том, какое невыносимое счастье быть здесь сейчас, лежать на одеялах, на траве, летним вечером, среди звуков наступающей ночи?.. Пройдёт время, и меня занесут в дом и уложат спать… и сон примет меня, спокойно и ласково, обращаясь со мной, как со знакомым и любимым в его доме; но никто не скажет, не скажет, ни сейчас, ни когда-либо, кто я такой^[6].

Вопрос, который задаёт себе каждый из нас, и этот ребёнок в том числе, звучит так: «Кто я?» Руфус – сын своей матери, сирота, потерявший отца, но этого недостаточно, чтобы разрешить дилемму. Ответ должен быть дан на каком-то более глубоком уровне, чем тот, который вмещает вехи автобиографии, доступные сознанию.

Для людей, чей темперамент и призвание более склоняют их к инженерному делу, системному анализу, поиску и устранению неисправностей, в детстве преобладающим вопросом является: «Как это работает?» Прагматик, для которого идеи – это инструменты, может задать вопрос следующим образом: «Что из этого получится?» или «Насколько хорошо это работает?» Люди с повышенным эстетическим восприятием спрашивают иначе: «Каково это на ощупь?», «Почему этот цвет так сильно на меня влияет?» Все написанные выше вопросы отражают аспекты нашего самого первого, изначального удивления при столкновении с жизнью и предполагают желание проникнуть под поверхность, в самую суть вещей, чтобы разглядеть движение невидимого.

Но если, будучи взрослым, я задамся вопросами: «Как мне быть в безопасности?», «Как вписаться в общество?», «Как найти человека, который обязательно будет меня любить?» или «Как понравиться другим?», значит, я окажусь в зависимости от мира, который не способен дать определённый ответ. Всякий раз, когда мы передаём власть над инстинктами и интуицией внешнему окружению, что часто является результатом уязвимой и зависимой позиции, в которой мы находимся в детстве, это приводит к тому, что мир полностью подчиняет нас своей воле. Как однажды сказал мой коллега, когда к нему на сессию пришла супружеская пара, находящаяся в ссоре, «в этих отношениях вы пожертвовали независимостью, чтобы обрести безопасность, а в итоге не получили ни того ни другого». Поскольку мы являемся слабыми и уязвимыми существами, которые в сущности всегда остаются одинокими, понятно, почему нам так важно почувствовать себя в безопасности, но когда стремление достичь тихой гавани превалирует над всем остальным, глубина и масштаб нашей жизни неотвратимо уменьшаются.

Например, уже будучи взрослым, Джеймс Эйджи вернулся к ключевому событию своего детства, которым стала гибель отца в автокатастрофе, и попытался восстановить его глубинный смысл. Он исследовал эту тему на страницах своей рукописи и переписывал её не менее семи раз, пока смерть не забрала его в 1955 году. Однако, как бы ни была важна смерть отца для автора, главным оставался вопрос: «Кто я?»

Потеря родителя оказывает огромное влияние на ребёнка – настолько огромное, что его трудно измерить, в отличие от самой потери, которая имеет свои обозримые последствия. И так во всём, потому что мы всегда больше, чем любые происходящие с нами события. Недавно, беседуя с женщиной, переживающей развод – несомненно, пугающее и одинокое время, – мы вместе пришли к выводу, что это был всего лишь её брак. А связанные с разрывом в отношениях переживания являются частью чего-то огромного и неизмеримо важного – жизни. Несмотря на это, её дальнейшее течение зависит от того, как женщина проведёт период, наполненный страхом покинутости, сможет ли стравиться с его гнётом и снова расправить крылья.

Поэт Райнер Мария Рильке также исследовал свои воспоминания о детстве. Он возвращался мыслями к детской площадке в Праге и своим друзьям. Их спонтанный энтузиазм, их невинность и буйное веселье медленно стирались с годами, истончались под тяжестью взрослых проблем и трагических событий. И всё же Рильке задавался вопросом, что́ было реальным в потоке ощущений и ярких эмоций, которые заставляли их детские тела вспыхивать, подобно спичкам, и, не зная усталости, гореть энергией. Он задавался этим вопросом, потому что тот не теряет своей актуальности в настоящем, когда бы оно ни происходило. Человек, который не сортирует и не просеивает мусор повседневной жизни, живёт бессознательно.

 
…что настоящим было из всего, что жило в тот момент?
Ничто. Не дети… Лишь бесконечно круглый мяч
И временами один из этих мимолётных маленьких людей,
Случайно вставший на пути летящего мяча^[7].
 

Удивительно, насколько точно и ёмко Рильке всего парой строк может вызвать ощущения, свойственные детству. Одним-двумя словами он возрождает образы, спрятанные в глубинах нашей памяти, и развёртывает их перед нами, словно мы сидим в первом ряду удивительного театра, на сцене которого разыгрываются сцены из нашей детской жизни. Мяч фигурирует во многих играх и служит не только предметом, буквально хранящим воспоминания, но и заставляет нас интуитивно ощущать кривую его полёта, которая всегда проходит через детские руки, а потом взмывает, чтобы пресечь время и пространство и вернуться обратно на землю – и так до бесконечности. Так тянемся к небу и все мы, которые были однажды детьми – этими драгоценными, хрупкими, смертными существами, которых крепко держит земное притяжение. В памяти Рильке мяч всегда парит в небесах, бросая сатурнианскую тень на замершую в ожидании землю, и изредка накрывает бесценных созданий – детей.

За метонимическим образом мяча Рильке скрывается не только память о детстве. С его помощью приоткрывается завеса над смертной кривой, которая ведёт всех нас – вечно устремлённых в небо и так же вечно вынужденных возвращаться к земле. Дети, которых он описывает, находятся между бытием и смертью – уязвимые, испуганные, бесстрашные, невинные, бессознательные, предчувствующие вечность. Что они могут знать о жизни? Игра для них центр существования, бытие; они не осознают её глубину. И только взрослый, проходящий мимо детской площадки, случайно заметив мяч, может окунуться в этот миг в поток жизни, который поднимет на поверхность чувства, переживаемые в момент прыжка, когда до приземления ещё далеко, и осознает, насколько они постоянны. Это наша тайна, и забыть о ней значит прожить жизнь пусто и обыденно.

Вспомните моменты, когда вы бывали одни: во дворе, на дереве, в своей комнате. О чём вы думали? Какие образы рождались в глубинах ваших мыслей, какими бы фантастическими они ни были? Над какими вопросами вы задумывались из раза в раз? Какие монстры таились под кроватью, ожидая, когда вы наконец ляжете вечером спать? (Днём мы с братом устраивали забеги, отталкиваясь от пружин матрасов и вздымая хлопья пыли, постоянно соревнуясь, как все дети. А ночью под теми же кроватями обитали аллигаторы. И неважно, что в Иллинойсе никогда их не видели – все аллигаторы каждую ночь собирались под нашими кроватями, ожидая, когда можно будет откусить пятку какому-нибудь неосторожному мальчику, который вздумал высунуть её из-под одеяла.)

В детстве события мчались к нам навстречу, как каждое новое лето, но мы не могли их увидеть. Спустя время мы уверенно и хладнокровно смотрим в прошлое, но тогда мы не могли совершить мысленный рывок в будущее и узнать обо всех достижениях и потерях, страданиях и радостях, горе и счастье, которые неумолимо встретятся нам на пути. Какое же это чудо! Яркие ощущения ужаса и восхищения, которые могут притупиться в ежедневном круговороте нашего бытия, но умереть – никогда. Когда мы вырастаем, мир требует от нас подчинения, и мы идём у него на поводу. Однако, забывая о вопросах, которые ставит перед нами жизнь с самого рождения, мы забываем и о том, кто мы такие. О том, что призваны делать с даром жизни.

В более поздние годы человек разглядывает обломки, из которых складывалась его история. Иногда он нравственно возвышается, иногда погружается в сожаления, но всегда, всегда смиряется.

Теперь мы знаем, что родители не могли помочь нам прожить свою историю во всей её полноте. Точно так же не могли помочь школьные учителя, министры с жадными улыбками и продажные политики. И никто бы не смог – никогда, ни в прошлом, ни сейчас. Поэтому так важно, чтобы каждый из нас однажды сделал паузу и попытался разобраться во всём сам. То, что мы не осознаём, тоже является частью нас. И, будем честны, как бы мы ни старались, осознать всё, с чем имеем дело в настоящем, просто невозможно. Юнг бросает нам вызов: «Самый страшный грех человека – бессознательность, но он с величайшим благочестием прощается даже тем, кто должен служить человечеству в качестве учителей и примеров для подражания»^[8].

Это грех, в котором виновны все мы. Возможно, первый шаг, который нужно предпринять, чтобы отдалиться от него, – это признать, что мы не только не живём той жизнью, которую ожидали или планировали, но и позволяем действовать внутри нас силам, которые влияют на наш выбор, вынуждают следовать шаблонам поведения, сбивают нас с пути или заставляют служить древней судьбе. Некоторые из этих паттернов были созданы автономными силами старых комплексов, и их невидимые нити тянутся в глубь истории, заставляя её двигаться, даже если этого не видно.

Мы также знаем, что с самого рождения нечто большое и значительное планировало реализоваться через нас, и когда мир навязывал себя или мы делали неправильный выбор, это нечто получало рану и выражало свои страдания через наше тело, аффекты, сновидения и поступки. Нашу жизнь усложняют не только комплексы, но и Самость, которая возможна только тогда, когда осуществляется. Теперь мы знаем, что не мы создаём свою историю, а история создаёт нас. Как заметил Юнг, «я не создаю себя, а, скорее, я случаюсь с собой»^[9].

Далее следуют десять глав, десять вопросов, ответы на которые, на мой взгляд, способны углубить смысловую составляющую нашего путешествия. Я не претендую на то, чтобы предложить ответы на них, хотя и представляю возможные варианты. Также это не единственные вопросы, достойные включения в книгу, но те, которые в настоящее время кажутся мне наиболее полезными. Как писал Рильке в письме одному другу, не стоит ждать, что ответы появятся сразу:

Будьте терпеливы ко всему, что остаётся неразрешённым в вашем сердце, и… постарайтесь полюбить сами вопросы, представляя, будто каждый из них похож на запертую комнату или книгу, написанную на чужом языке. Не ищите сейчас ответов, которые не могут быть вам даны, потому что вы не сможете их прожить. Смысл в том, чтобы прожить всё. Проживите вопросы сейчас. Возможно, постепенно, сами того не замечая, в какой-то далёкий день вы обнаружите, что наконец добрались до того, чтобы узнать на них ответы^[10].

Мы обязаны набраться мужества и прожить эти вопросы. Тогда, как заметил Рильке, однажды наш путь приведёт к долгожданным ответам.