– И старый дом, он тогда совсем другим был. Экономка, шесть человек прислуги и все как положено. И еще садовник. В те деньки ни травинки в неположенном месте, а цветы аккуратными такими рядами, и деревья все обрезаны, как полагается. А уж двор! Самое любимое было место старого доктора. Придет, заглянет в эту самую дверь, смотрит, как я сбрую начищаю, и поздоровается по-простому. Настоящий был джентльмен. Но все по его должно было быть. Пылинку где-нибудь тут углядит и рассердится, дальше некуда. Ну да война со всем этим покончила. Теперь все куда-то торопятся. Не заботятся ни о чем. Времени не хватает. Ну, не хватает, и все тут.

Он недоуменно оглядывал траву между булыжниками, лупящиеся краской двери гаражей, криво свисающие с петель. Пустую конюшню, насос, который уже никакой воды не качал. Со мной он держался неизменно по-дружески, но словно бы не особенно меня замечал. Однако с Зигфридом будто возвращался в прошлое: подтягивался, говорил «Слушаю, сэр!» и прикладывал палец ко лбу, отдавая честь. Казалось, он что-то узнавал – силу и власть «старого доктора» – и радостно возвращался в былые дни.

– Доброе утро, Бордман, – сказал я, открывая дверь гаража. – Как вы сегодня себя чувствуете?

– Так-сяк, малый, так-сяк.

Он прохромал через двор и смотрел, как я достаю заводную ручку и приступаю к следующему шагу в ежедневном распорядке. Выделен мне был крохотный «остин» года, которому позавидовал бы марочный портвейн, и Бордман добровольно взял на себя обязанность буксировать его, если мотор не заводился добром. Но в это утро, к моему изумлению, мотор чихнул и заработал после шестого поворота ручки.

Выезжая из проулка на улицу, я, по обыкновению, чувствовал, что вот теперь-то все начинается по-настоящему. Впереди меня ждали мои профессиональные проблемы и трудности, а в те дни мне их хватало с избытком.

Мне представлялось, что я начал свою практику в самый неподходящий момент. Фермеры, добрую половину жизни терпевшие пренебрежение и некомпетентность, обрели долгожданного пророка, замечательного нового ветеринара мистера Фарнона. Он явился, как комета, блистая хвостом совершенно новых идей и понятий. Талантливый, энергичный, обаятельный, он покорил их, точно сказочный принц скромную девушку. И теперь в самый разгар их медового месяца между ними втираюсь я, а третий, как известно, всегда лишний.

Я уже свыкся с вопросами вроде: «А где мистер Фарнон?», «Он заболел или что?», «Я-то мистера Фарнона ждал!». Мне становилось не по себе при виде, как вытягивались их лица, когда во двор фермы входил я. Обычно они с надеждой смотрели через мое плечо, а некоторые даже подходили к машине и заглядывали внутрь – вдруг там прячется тот, кого они ждали?

И очень трудно осматривать животное, когда у тебя за спиной его владелец изнывает, от всей души желая, чтобы на моем месте был другой.

Но должен признать, что вели они себя по-честному. Мне не оказывали сердечного приема, а когда я объяснял, что, по-моему, неладно с моим пациентом, они выслушивали меня с откровенным скептицизмом, но я убедился, что стоило мне снять пиджак и с увлечением взяться за работу, как они немного оттаивали. И они были радушны. Как ни разочаровывало их мое появление, они приглашали меня войти в дом.

«Зайдите-ка, пообедайте с нами», – было приглашение, которое я слышал чуть ли не каждый день. Иногда я был очень рад его принять, и некоторые эти обеды я лелею в памяти.

И еще они часто, когда я собирался уезжать, клали на сиденье полдесятка яиц или фунт мяса. Такое гостеприимство было традиционным в йоркширских холмах, и я знал, что точно так же они обошлись бы с любым гостем, но это указывало на дружелюбность, скрытую под неулыбчивой их суровостью, и очень меня поддерживало.

Я все лучше узнавал фермеров, и то, что я узнавал, очень мне нравилось. Им были свойственны закаленность и философское отношение к жизни, совсем для меня новое. Когда случались несчастья, от которых городской житель готов был бы биться головой о стенку, они только пожимали плечами, говоря: «Ну что же, и не такое случается!»

Этот день обещал быть жарким, как и предыдущие, а потому я опустил стекла в дверцах машины как мог ниже. Мне предстояла проверка на туберкулез. Общенациональная система проникла и в холмы: наиболее прогрессивные фермеры просили о проведении профилактических проверок.

А стадо было не из обычных. Галловейский скот мистера Копфилда славился в округе, и не только там. Зигфрид подробно рассказал мне про это стадо: «Труднее их не найти. Восемьдесят пять их – и ни единая никогда в стойле не содержалась и не привязывалась. Собственно говоря, к ним никто руками почти не прикасался. Живут в холмах, телятся и выкармливают телят там же. Их редко кто-нибудь навещает. И практически это дикий скот».

«А что же вы делаете, если они заболевают?» – спросил я.

«Ну, тут приходится полагаться на Фрэнка с Джорджем. Это сыновья Копфилда. Они, можно сказать, росли с этими коровами. Начали ловить телят, едва ходить научились, а потом перешли на взрослый скот. Почти не уступают галловеям ни в силе, ни в крепости».

Ферма Копфилда находилась в негостеприимных местах. Глядя через скудные пастбища на лысые верхние склоны с темными мазками вереска, было нетрудно понять, почему фермер остановил свой выбор на породе более выносливой, чем местные шортгорны. Но в это утро угрюмые абрисы смягчал солнечный свет, и в бесконечности сочетания зелени и бурости скрывался покой пустыни.

Фрэнк с Джорджем оказались совсем не такими, как я ожидал. Закаленные работники, помогавшие мне на вызовах, были чаще смуглыми, худыми, жилистыми, а братья Копфилд были белокурыми, с гладкой, почти нежной кожей. Красавцы, примерно мои ровесники, с головами, которые казались маленькими, потому что плечи были такими широкими, а шеи такими могучими. Не особенно высокие, они выглядели весьма внушительно: по плечи засученные рукава открывали борцовские мышцы, а гетры плотно облегали мощные ноги. Оба были в деревянных башмаках.

Скот загнали в коровники, где только-только хватило места. Примерно двадцать пять коров стояли в длинном проходе. Я увидел неровную линию голов над жердями, пар, поднимающийся со спин и боков. Еще двадцать заняли старую конюшню, остальные прохаживались в двух загонах.

Я поглядел на черных полудиких животных, а они глядели на меня. Их налитые кровью глаза поблескивали за падающей на морду густой челкой. И все раздраженно хлестали хвостами по бокам.

Сделать каждой инъекцию точно в толщу кожи будет ох как непросто! Я обернулся к Фрэнку.

– А вы сможете удерживать этих чертовок на месте? – спросил я.

– Уж как-нибудь, черт дери, – ответил он невозмутимо, перебрасывая через плечо аркан.

Он и брат закурили сигареты и перелезли через жерди в проход, где стояли самые крупные животные. Я последовал за ними и вскоре убедился, что в историях, которых я наслышался о галловеях, не было ни капли преувеличений. Если я приближался спереди, огромная косматая голова угрожающе наклонялась, а если я пытался подойти сзади, они меня лягали, словно походя.

А вот братья меня поразили. Один набрасывал аркан, засовывал пальцы в ноздри животного, и оно молниеносно бросалось в сторону. Человека они мотали, будто тряпичную куклу, но братья не расслабляли хватки. Их светловолосые головы возникали над черными спинами и вновь нелепо исчезали; больше всего меня поражало, что на протяжении этих битв они продолжали попыхивать сигаретами.

Жара все росла; вскоре скотный двор превратился в настоящее пекло, и коровы, содержимое кишечника которых было жидковатым, поскольку питались они исключительно травой, то и дело задирали хвосты и выбрасывали гейзеры зеленовато-бурой жижи.

Процедура эта носила характер игры, и на того брата, который действовал в данный момент, сыпались подбодряющие возгласы: «Фрэнк, держи его крепче!», «Голову ему пригни, Джордж!». В наиболее трудные моменты братья ругались мягко и без злости: «А ну, слазь с моей ноги, стервозина!» Оба опустили руки и одобрительно захохотали, когда корова хлестнула меня по физиономии вонючим и мокрым хвостом. Не менее их позабавило, когда, пятясь от аркана, бычок врезался мне костлявым задом в живот, а я как раз наполнял шприц, подняв обе руки над головой. Я только успел крякнуть, как бычок решил повернуться в тесном проходе и чуть не размазал меня по жердям, точно муху. Глаза у меня вылезли на лоб, и я не мог понять, трещат ли жерди у меня за спиной или мои ребра.

На закуску мы оставили юных телят, а они оказались наиболее трудными. Мохнатые малыши брыкались, били задом, взвивались в воздух, отдавливали нам ноги и даже налетали на стены. Братья часто попросту ложились им на спину и так валили на пол, чтобы я мог сделать инъекцию, а почувствовав укол, телята высовывали языки, оглушительно мычали, и тут же доносился ответный рев встревоженных мамаш снаружи.

Было далеко за полдень, когда я, шатаясь, покинул скотный двор. Мне казалось, что я пробыл там по крайней мере месяц – в жаркой духоте, оглушительном шуме среди фонтанирующей навозной жижи.

Фрэнк и Джордж притащили ведро с водой, щетку и более или менее отчистили меня перед отъездом. В миле от их фермы я свернул на неогороженный проселок, выбрался из машины и рухнул на прохладный дерн склона. Широко раскинув руки, я вжался плечами под мокрой от пота рубашкой в жесткую траву и подставил себя душистому ветерку. Я щурился от солнца и смотрел на голубое небо, затянутое легкой дымкой.

Ребра у меня ныли, болели синяки на ногах, оставленные десятком острых копыт. И нельзя сказать, что от меня пахло розами. Я окончательно закрыл глаза и ухмыльнулся нелепой мысли: ведь каких-то полчаса назад я там занимался диагностикой возможного туберкулеза! Странный способ проведения научного исследования! И раз уж на то пошло, странный способ зарабатывать хлеб насущный!

Но ведь я бы мог сейчас сидеть в кабинете с окнами, закупоренными от выхлопных газов и уличного шума, а настольная лампа озаряла бы столбцы цифр, и на стене висел бы мой благопристойный котелок…

Я лениво открыл глаза и стал следить, как тень облака скользит по склонам по ту сторону зеленой долины. Нет-нет… Я не жалуюсь на свою судьбу, вовсе нет!